– Добавки хочешь? – Соликовский заржал, вернулся к печке, вынул из огня прут, крупнее, чем была железка, – Можем и раньше начать, – он двинулся к Виктору, не двусмысленно направляя прут ему между ног.

Вокруг них вдруг зазмеились радужные полосы, что-то щелкнуло и они вывалились из Поля. Первым пришёл в себя Светослав. Он открыл глаза, медленно сел. Посмотрел на жену, на ведьм, лежавших в кольце, вокруг соляной преграды.

– Мария… спасибо, любимая… – он потянулся, поцеловал её, увидел на руке ткань в крови, – Это то, что я думаю?

– Да, – она кивнула, отпуская наконец Светозара, – Вы были там двадцать две минуты, Свет. Еще чуточку и я ничего не смогла бы сделать, лишь уйти за тобой… – она вздохнула, – Свет, скажи, они мертвы? Или кто-то всё же выжил?

– Мертвы, – ответил Светослав, понимая, что жена спрашивает о полицаях. Он был вымотан, сил не хватило, чтобы перекрыть их связь и Мария, конечно, увидела весь тот кошмар, который только что видел он сам., – Кого-то поймали и казнили, кто-то умер своей смертью.

– Хорошо, – она вздохнула, – Они не люди… их даже зверями не назовёшь…

В этот момент пришёл в себя Любомир. Он тоже сел и удивлённо смотрел на окровавленную ткань, повязанную на руке. Этот алый кусочек ткани сейчас был словно отголосок той, залитой кровью, камеры, где они только что были. Посмотрел на сына. Светозар всё так же лежал с закрытыми глазами. Он уже не плакал, но губы были плотно сжаты, а дыхание едва заметным.

– Кир? – он быстро снял, связывающую их руки ленту, коснулся плеча мальчика, снова позвал, – Кир? Сынок, посмотри на меня, пожалуйста.

– Погоди, Любомир, – остановила его Мария, – Он ещё мал, а пробыли вы там очень долго. Ему нужно время, чтобы вернуться окончательно.

– Но он вернётся? – он с тревогой смотрел на сына.

– Да, он уже почти здесь, – Мария, успокаивая, коснулась руки Любомира, – Надо просто немного подождать, – она посмотрела на мужа, – Выйдите из круга. Моя зашита нарушена, нужно закрыть проход. То, что вы там видели… в общем, мы не готовы сейчас к новому дроку…

– Девочка, но ты же сможешь его сделать снова? Осталось всего пару дней жизни комиссара. Думаю, Светозар попросит опять отвести его туда…

– Да, смогу, – она устало вздохнула, – Но нужно время. Всем нам, – она кивнула на ведьм, снова поднявшихся, но не разомкнувших пока кольца.

Светослав молча кивнул и вышел из круга. Любомир осторожно взял сына на руки и тоже вышел. Положил мальчика на одну из кроватей, сел рядом. Он взял его за руку, сжал в ладонях маленькие ледяные пальцы и держал его, пока Светозар не открыл глаза.

– Кир? Как ты? – он с тревогой смотрел на сына, – Посмотри на меня.

Он звал его внешним именем, тем, которым называл много лет, пока они жили в городе, далеко от посёлка, и мальчик, наконец, отреагировал. Тяжело вздохнул, медленно, держась за руку отца, сел.

– Посмотри на меня, Кир, – снова попросил он и охнул, когда мальчик поднял на него полные боли зелёные глаза, – Родной мой… – только и смог сказать Любомир, обнял его, прижал к груди, стал гладить по голове, как в детстве, когда хотел успокоить.

Только сейчас это было безумно сложно. В ярких зелёных, как у матери, глазах сына он видел боль… Боль юного комиссара, которого запытали едва не до смерти… девушки, которую мучили у него на глазах… Но самое страшное, что увидел Любомир во взгляде сына, была ненависть… Он вспомнил, как старшие говорили, что это Знание сильно изменит его. Сейчас он это видел. Прежним Кир уже не станет никогда, как, впрочем, и он сам…

Прошло четыре часа прежде, чем Мария и все ведьмы, помогавшие ей, смогли восстановить свою силу. Проход в Поле был надежно закрыт и одна из женщин, на всякий случай, приглядывала за ним.

– Светозар? – Мария присела на кровать на которой лежал мальчик, глядя в потолок комнаты, – Ты в порядке?

– Да, бабушка, – он перевёл взгляд из ниоткуда на женщину, – Всё хорошо. Я жив.

– Милый… – она взяла его руку, сжала между ладоней, – Прости нас, пожалуйста.

– За что?.. – Светозар удивлённо смотрел на неё.

– За весь этот ужас, который ты видел… там…

– Вы не виноваты, – он сел, – Вы все говорили мне, ЧТО я там увижу. Там не просто много боли. Там одна боль…

– Нет, виноваты… – Мария печально вздохнула, – Наш сын, Велимир, когда-то уже смотрел прошлое Третьякевича. Не на инициации, он проверял информацию, на которую случайно наткнулся. Он рассказывал отцу и мне, что над комиссаром издевались особенно долго и безжалостно. Но он не показал нам тогда свою память, поэтому мы не знали насколько это всё ужасно… Он только сказал, что его действительно оговорили. Виктор никого не выдал, кроме себя самого.

– Велимир? – он пытался связать имя с кем-то из Светлых, кого знал.

– Да. Ты его не знал, он погиб несколько лет назад, – она вздохнула, повторила, – Прости, Светозар…

– Мне нечего прощать, бабушка, – он улыбнулся, – Вы не виноваты. Это был мой Выбор и моя свободная воля увидеть всё это. И я не жалею, – она охнула, – Да, не жалею. Несмотря на то, что это действительно изменило меня и теперь я прекрасно понимаю, о чём ты говорила тогда, перед нашим первым входом в Поле.

– О чём ты?

– Поле страшная штука. Ужасно стоять рядом и просто смотреть, когда хочется разорвать их на куски… Ужасно, что ничего нельзя сделать, лишь смотреть, когда хочется вырвать его из их рук, унести далеко-далеко… – его взгляд снова ушёл в никуда, а по щеке скатилась слеза. Он опять был там, рядом с Виктором.

Мария обняла его, прижала к себе. Она что-то тихо говорила ему, гладила по голове, пыталась как-то утешить, понимая, что никакие слова уже не смогут ничего вернуть назад. Выбор сделан и самое страшное он уже видел. Тогда она сделала единственное, что могла сейчас. Мария поцеловала его в лоб, взяла лицо в ладони, что-то шепнула и он уснул в её руках.

Через два часа, когда Светозар проснулся, проход в Поле был снова открыт и защищён. Правда, никто из них не сказал об этом мальчику, надеясь, что он всё же остановится. Пока он спал, взрослые обсудили то, что случилось. Светослав сказал, что инициация им однозначно пройдена. Большего от него никто не вправе требовать. И, хотя, жить комиссару осталось всего около двух дней, в Поле снова идти нельзя. Он видел и так достаточно. Сцены новых издевательств над юношей в прошлом могут сломать его. Любомир был согласен с ними, но не знал до последнего, как поступит, если сын захочет продолжать…

А он не просто захотел. Светозар просил вернуться в ту минуту, в тот момент, когда они вывалились из Поля. Его стали отговаривать.

– Мир, пора остановить это, не нужно больше туда ходить, – Мария просила его остановить сына и он понимал, что она права, ходить туда не стоило, но…

– Дайте нам минутку, – он посмотрел на мальчика, – Пойдём, подышим на крыльцо.

Они вышли на улицу. Была ночь. Ясное темно-синее небо переливалось звёздами. Они залюбовались, настолько красиво это было. Потом оба, не сговариваясь, сели на ступеньки. Первым заговорил мальчик.

– Па, пожалуйста…

– Знаешь, я не представляю, что ты чувствуешь, когда видишь, как его мучают… Мне самому больно и страшно смотреть на это… но я взрослый, – он печально вздохнул, – Видимо, я всё же ошибся… нужно было запретить тебе идти туда…

– Но ты не стал, – Светозар взял его за руку, – И я благодарен тебе, па. Я должен был это увидеть. Ты всегда говорил, человек должен сам делать свой Выбор и сам отвечать за его последствия. Я свой сделал и если сейчас остановлюсь, если ты остановишь меня, то никогда не прощу этого ни себе, ни тебе. Понимаешь? – Любомир молчал, – Па, пожалуйста! Ведь и он, Виктор, сделал свой Выбор. И он сумел до конца с честью принять его последствия. Позволь и мне поступить так же.

– Ты прав, сынок, – Любомир обнял его, – Каждый из нас отвечает за свой Выбор сам. И я сполна уже ответил за свой… Я разрешил тебе увидеть этот кровавый ад и я сам оказался в аду, когда увидел, как ты плачешь… там… рядом со столом, на котором рвут этого мальчика… Страшнее этого был для меня только уход твоей мамы… – его голос дрогнул и мальчик поднял голову, посмотрел на него.

– Не надо, па. Всё хорошо. Я справлюсь. Правда, – он протянул руку и вытер со щеки отца одинокую слезинку, – Мне сейчас тоже очень больно, па. Потому что больно тебе, – Светозар потянулся к нему на колени, обнял за шею, как делал, когда был совсем маленьким, – Пожалуйста, па…

Через полчаса Любомир, скрепя сердце, последовал за сыном в Поле, понимая, что Светозар прав. Отступать поздно. Он просил всю Правду и должен был теперь узнать всю её, до самого конца, как бы больно и страшно это ни было. Поле было бесстрастно, оно показывало реальность такой, какой она была, без замен и ретуши. И это было важно для его мальчика, узнать Правду именно такой, какая она есть. Да, страшной и жестокой, да, безжалостной, бесчеловечной, но настоящей. Поэтому они снова оказались в кровавом безумии камеры пыток.

Девушка всё так же без сознания висела, распятая между стойками дыбы, с проткнутой прутом грудью. Виктор безжизненно лежал на столе, рядом на полу валялся тот самый прут, с которым Соликовский шёл к нему, когда они выпали из Поля.

В камере больше никого не было. Полицаи куда-то ушли. Вскоре в коридоре раздались их шаги и пьяная ругань. Кто-то из них, видимо, споткнулся и чуть не упал. Они принесли вёдра полные снега, подошли к столу, вывалили их на комиссара. Снег мгновенно окрасился в красный, а Виктор тихо застонал.

– Живучий щенок… – прошипел Соликовский, подошёл к столу, тряхнул Виктора за плечи, – Ну? Будешь говорить, сучёнок?

За эту ночь он сделал с этим упрямым щенком всё, что только было можно. Его насиловали на дыбе, били, жгли, пытали иглами, огнём, рвали его и повторяли всё это снова. Последнее, что сделал Соликовский, это всунул в него раскалённый прут. Хватило всего пары движений, чтобы щенок отключился. Его вопли от прута в заднице, наверняка, слышно было по всему городу.

– Ну? – начальник полиции снова тряхнул его, заставляя застонать, – Говори!

Взгляд Виктора, наконец, прояснился. Он собрался с силами и плюнул полицаю в лицо.

– Ах, ты ж!.. – зашипел в бешенстве Соликовский.

Он огляделся в поисках чего-нибудь ещё более страшного, чем раскалённый железный прут, что можно было бы пихнуть в юношу, когда на глаза ему попалась печка…

– Отвяжи, – велел он подручному и, когда приказ был выполнен, легко подхватил Виктора подмышки, встряхнул, – Ну, очухался?

– Пошел ты… – прошептал юноша.

Соликовский поднял его, сделал два шага к печке и новый вопль отразился от стен тюрьмы. Начальник полицаев посадил комиссара на пылающую печь… Сильно запахло палёной плотью, а через несколько секунд, показавшихся вечностью, Виктор потерял сознание. Эти секунды его держали, чтобы не соскользнул с печки, потом бросили и он упал на пол.

– Отлей его, – велел начальник, и на Виктора вылили ведро ледяной воды, – Ну? – он толкнул юношу носком сапога, – Говори! – комиссар в ответ только стонал, медленно приходя в себя, – Ещё воды, – велел он, сел.

Сейчас продолжать было без толку. Надо было дождался, когда мальчишка окончательно очнётся. Минут через десять подручный позвал его. Начальник подошёл к пленнику.

– Говорить будешь? – комиссар отрицательно качнул головой, – Заговоришь, сучёнок, как миленький заговоришь, – пьяно ухмыльнулся он, снова сажая юношу на печь.

Виктор хрипел от боли, бился в руках начальника, пытаясь вырваться, но тщетно. Его крепко держали на печке, пока сознание снова не уплыло от боли. Тогда Соликовский отпустил его и юноша упал ему под ноги.

– Уберите, – он вытирал с лица кровь Виктора, – В камеру сучёнка. Да смотрите мне, чтоб не подох. Он мне ещё нужен, – он пнул безжизненное тело комиссара сапогом и покачиваясь пошёл к столу, – Я из него сделаю животное… будет сдавать своих, чтоб мы его не трогали… – повторил начальник свою угрозу, с которой начался пыточный ад для Виктора, засмеялся, подчинённые поддержали.

– А с этой чего делать? – один из подручных смотрел на девушку.

– Прут вынь и в камеру к девкам, – Соликовский оценивающе посмотрел на неё, – Не одевай, пусть попугаются. Хотя… она вообще живая? Или подохла?

– Живая, – полицай дернул за прут и она застонала, отвязал, перетащил жертву на стол.

– Вырежи его, – заржал Соликовский, видя, что подчинённый соображает, как вытащить прут из девушки, – Сиськи ей больше не нужны, как и всё остальное, – тот кивнул, взялся за нож…

Они шли по коридору за полицаем, который волоком тащил за ногу едва живого комиссара. Широкий кровавый след на полу больше никого не смущал. Полицай был пьян, в коридоре довольно темно и он перепутал камеры. Вместо той, в которой все эти дни сидел Виктор, он открыл дверь через одну от нужной. Закинул туда комиссара, запер камеру и довольный, что быстро справился с заданием пошёл спать. Ночь пыток для юноши, наконец-то, закончилась…

– Посмотри, кто это? – один из парней наклонился над Виктором, – Ну?

– Не понять, лицо сильно разбито.

– Но это он орал всю ночь. Спроси, кого из наших забирали.

Другой юноша, лежавший у стены, стал тихо стучать морзянкой в соседнюю камеру. Через мгновение ему ответили.

– Кто?

– Не знаю, Вань, – ответил тот, кто стучал, – Они все на месте.

Они перетащили Виктора к стене, не зная кто он, прикрыли искалеченное тело. Решили, что узнают его имя, когда очнётся. Он пришёл в себя, когда солнце было уже высоко. Земнухов тут же подполз к нему.

– Как тебя зовут? – он осторожно тронул комиссара за плечо, – Ты так избит, что не узнать. Кто ты?

– Виктор… – он сказал это так тихо, что Иван едва разобрал.

– Витя?!.. Третьякевич?..

– Да…

– Ребята! Это наш комиссар!

– Так это тебя всю ночь Соликовский рвал?!.. – парни тут же все оказались рядом, он слабо кивнул, сил говорить не было.

– Вот же сволочь!.. Ещё говорил нам, что ты не выдержал, сдал нас… Да, кто бы в это поверил?.. Ага! Не выдержал, как же!.. Посмотри на него! Разве так выглядят стукачи?.. Тише, а то они опомнятся и заберут его, – это уже голос Ивана.

Виктор впервые за последние дни позволил сознанию уплыть не от боли, а от того, что рядом были те, кому он доверял, кто позаботится о нём, насколько это возможно…

– Вань, ты видел? – один из парней сел рядом с Иваном, – Что же они с ним делали?.. – голос говорившего дрогнул.

– Думаю, много чего, – Иван, прикрыл раны на груди друга, – Как он ещё жив… его вместе с нами забрали, со мной и Улей, а отпустили только под утро. Всю ночь терзали его… Сволочи!.. – он ударил кулаком более целой руки в стену.

– Ну, когда тебя вчера принесли, ты немногим лучше него выглядел, – парень вздохнул, – Нас либо расстреляют, либо запытают до смерти…

Оба замолчали. Они так и сидели рядом с Виктором, когда по коридору уже привычно понеслось: «Третьякевича!» Потом забегались полицаи. В камере пленника не было. Сбежал? Соликовский смутно помнил, что делал с ним ночью, да и до этой ночи тоже, и решил, что сбежать мальчишка точно не мог. Велел искать.

– Встать, собаки! – дверь распахнулась, на пороге остановился один из полицаев.

Никто из парней, конечно, не пошевелился. Тогда в камеру вошли двое, начали по очереди дергать пленников, заглядывать в лица. Вскоре добрались до, лежавшего у стены, Виктора. Бесчувственного юношу взяли за руки и потащили из камеры.

– Вот и какого ты его в общую сунул? – Соликовский и его вчерашний конвоир стояли над Виктором.

– Прости, Александрыч… попутал… – оправдывался тот, виновато потупясь, будто девушка.

– Идиот! – начальник ударил его, – Изыди! Чтоб я тебя больше не видел, – провинившийся полицай поспешил унести ноги, – Воды принесите, – приказал Соликовский, ткнул Виктора сапогом. Тот застонал, но не очнулся, – Надо расколоть его сегодня, иначе господа офицеры им займутся. Нам тогда хлебные места больше не светят.

Что именно он имел ввиду, то, что их попрут из полиции или, что немцы не возьмут их с собой, в великую Германию, Светозар не понял. Ясно было лишь одно, комиссара притащили сюда, чтобы снова пытать. И хотя, тело юноши и без того было сплошной раной, его привели в чувство и разложили на лавке лицом вверх, как велел начальник.

Через час у комиссара были переломаны пальцы, вырваны почти все ногти и Соликовский снова избил его своей любимой плетью с металлическим жалом, но ничего кроме «Я комиссар!» от хрипящего пленника не добился.

– Вот же… – начальник грязно выругался, последний раз ударил, уже бесчувственного, Виктора и вышел из пыточной.

Вопреки обычному, никто не пришёл, чтобы отвязать его и оттащить в камеру. Виктор так и лежал, привязанный к лавке, когда примерно через полчаса Соликовский вернулся. Вместе с ним пришли двое немцев. Они притащили внушительного вида прибор и деловито начали присоединять к рукам и ногам Виктора какие-то зажимы с проводами. Пленника окатили водой, приводя в чувство и в пыточную зашли два офицера в гестаповской форме.

– Это и есть комиссар? – один из них смотрел на юношу, привязанного к лавке, с явным удивлением на лице.

– Он, – подтвердил Соликовский, – Щенок упрямый.

– Сколько он лет?

– Двадцать четвертого года он, господин офицер, – ответил следователь, вошедший следом за немцами, – Восемнадцать, – тут же подсказал, видя, что немец считает.

– Это есть очень странный. Он так молод. Вы пытать его, он молчать.

– Не, он не молчит, герр офицер, – Соликовский стоял, чуть склонившись перед начальством, – Он орёт, как резаный. А сказал пока только одно, – немец вопросительно посмотрел на него и начальник полиции озвучил то единственное, что смог вырвать из юноши, – «Я комиссар!»

– И всё?

– Да, больше ничего не говорит, сучёнок.

– Ничего. Он заговорить, – немец усмехнулся, подошёл к Виктору, – Ты должен сказать нам фамилии подполье Ворошиловград. Явки. Пароли. Говори, – комиссар молча смотрел на него, – Ты понимайт меня? Говори, – результат был тот же и немец кивнул второму гестаповцу.

Эти господа, как и полицаи, отлично знали, что пытки на основе половых признаков пытаемых, самые болезненные и эффективные, поэтому гестаповец подошёл к лавке, на которой лежал связанный юноша и подцепил ещё один зажим ему между ног. Потом вернулся к прибору, повернул какую-то ручку и тело Виктора выгнуло дугой от удара током.

Следующие несколько часов его пытали током разной силы и в разных вариациях. То разряд проходил только через руки или через ноги, то только жалил между ног, сводя с ума, заставляя его сильно поднимать бёдра и кричать так, что, казалось упадут стены. Потом убрали зажим из паха и немец, взяв что-то тонкое, тоже подсоединённое к прибору, подошёл к пленнику. Чуть коснулся его живота, резко впиваясь разрядом в тело. Виктор снова орал и выгибался, пока немец не отвёл руку с орудием пытки. Дал ему перевести дыхание и продолжил касаться тела юноши в разных местах, неизменно задавая свои вопросы. Не получая ответа, переходил к следующей точке.

Немец вел свое электрическое оружие по кругу, всегда заканчивая между ног. От этого прикосновения Виктор почти сразу терял сознание, его отливали, приводя в чувство, снова мучили. Наконец, решили испробовать последний, самый сильный вариант воздействия. Все пять зажимов одели на место. Немец принес ещё одну, такую же тонкую и длинную штуку, как та, которой его уже пытали. Первую сунули ему между бёдер, подняв максимально высоко к паху. Вторую гестаповец положил ему на грудь, прижал к ранам.

– Говори, – потребовал немец.

Виктор промолчал, мысленно прощаясь с теми, кого любил. Он понимал, что сейчас его просто сварят током. Отчасти он даже надеялся, что не переживёт эту, последнюю, пытку. Если ток его убьёт, всё, наконец, закончится…

– Ну? – он не ответил и немец повернул тумблер на приборе, выставляя максимальную силу тока.

Вопль Виктора довольно быстро перешёл в хрипение, изо рта снова пошла пена, тело выгнулось и вибрировало под мучительным ударом. Через мгновение свет погас перед глазами, Виктор снова был без сознания.

Однако, надеждам на прекращение пыток не суждено было сбыться. Немцы отлично умели рассчитывать воздействие, чтобы не убить пытаемого. Он был в глубоком обмороке, но жив. После этого гестаповцы отсоединили от него свой прибор и оставили в покое.

Когда они, наконец, ни с чем ушли, вошли двое полицаев. Его отвязали, взяли за ноги и волоком потянули в камеру. В ту же, куда его по ошибке ночью закинул пьяный конвоир. Соликовский решил, что уже не важно, умирает комиссар в камере один или в компании таких же смертников, как сам.

Парни осторожно перенесли его к стене, чем-то прикрыли измученного друга. Когда за ним снова пришли, Иван не сдержался, обругал их. Сказал, что они звери и чтоб оставили его, Виктора, в покое. Добился он лишь одного. Его самого утянули на пытку и следующий час Ваня провисел вниз головой под плетьми полицаев.

А Виктора принесли в ту же камеру, где стояла машина для пытки током. Не привязали, просто бросили на пол у стены. Комиссар был в сознании. Он медленно постарался сесть, опираясь на стену и кое-как упираясь в пол правой рукой. Целой она уже не была, Соликовский переломал ему пальцы ещё накануне, но сустав кисти уцелел и рука более-менее его слушалась.

Пришли всё те же двое гестаповцев. Они о чём-то совещались, глядя на искалеченного юношу, а Виктор думал, что фантазия Соликовского и компании всё же ограничивается звериной жестокостью. Эти господа мыслили иначе и их пытки могли оказаться намного страшнее того, что ему уже пришлось испытать.

Тем временем, один из гестаповцев ушёл к столу, чем-то загремел и вернулся к пленнику со шприцем в руке. Он что-то спрашивал у него, но Виктор не слушал. Он думал, что может быть в этом шприце и сможет ли его сознание победить это…

Немец сделал ему укол в плечо, отошел. Они оба посмотрели на часы, сели. Когда лекарство начало действовать Виктор почувствовал. Сознание медленно поплыло, но не отключилось. По его, ставшему рассеянным, взгляду немцы тоже поняли, что укол сработал и стали задавать свои вопросы.

Ничего, кроме уже слышанного «Я комиссар!» не добились и сделали ему второй укол. Потом ещё один. Его разум стал похож на желе. Он слышал их сквозь вату. Поначалу Виктор даже испугался, что в таком состоянии не сможет сопротивляться, но вскоре контроль почему-то стал возвращаться. Голова прояснилась. Ни сила препарата, который в него заливали, ни его количество больше не имело значения. Виктор снова победил.

И тут взгляд одного из немцев упал на его правую руку с переломанными пальцами. Гестаповец велел позвать Соликовского и стал выговаривать ему, тыча в руку Виктора.

– Да, не скажет он ничего, герр офицер, – оправдывался Соликовский, – И не станет ничего писать или подписывать. Мы его уже десять дней мордуем, а он молчит, гадёныш.

– Теперь, даже если решит заговорить, он ничего не сможет подписать, – сказал гестаповец по-немецки и отвесил начальнику полиции звонкую оплеуху, – Вы идиот, Соликовский!

Виктор пытался понять, за что немец ругает Соликовского и не верил своим ушам. Получалось, гестаповец материл его за то, что пленнику переломали пальцы. Это было глупо. Виктор списал всё на действие препарата, окутавшего ватой его мозг. Но они ругались около него и он не мог не прислушиваться. Наконец, он понял. Им было нужно, чтобы он сам написал свои показания, когда, наконец, сдастся и заговорит. Ну, или хотя бы подписал то, что запишут с его слов. Теперь это стало невозможным.

Когда, наконец, Виктор сообразил в чём дело, он улыбнулся. Было удивительно, но разбитые телефонным кабелем и кулаками полицаев губы его послушались. Следующее, что он помнил, это звериное рычание Соликовского и адскую боль, отправившую его сознание в пустоту.

Светозар смотрел, как озверевший начальник полиции, выхватив нож, отрезает комиссару губы и стремительно бледнел.

– Улыбаешься, сучёнок! – рычал Соликовский, оттягивая нижнюю губу Виктора и занося над ним нож, – Больше не чем будет улыбаться! – он засмеялся, бросил отрезанный кусок плоти на пол, ухватился за верхнюю губу комиссара, уже потерявшего сознание…

Взрослые, такие же бледные, как мальчик, стояли рядом с ним, молчали. Никто из них больше не говорил, что нужно остановиться. Каждый понимал, да, они смотрели прошлое юноши, над которым издевались больше и изощрённее, чем над другими, но он был не единственным, кого мучили. По тому, как пытая Виктора, надеясь заставить его заговорить, перед ним насиловали и резали тех девочек, каждый мог представить себе, что переживали другие члены отряда.

Пока они следовали за комиссаром, вокруг постоянно слышали крики, почти не стихавшие в тюрьме. Пыточные, все камеры, где держали пленников, кабинеты следователей, коридор, казалось, даже стены и потолок пропитались их кровью… И всё это происходило не в каких-то средневековых застенках инквизиции. Это делали существа, считавшие себя вполне цивилизованными людьми… О том, что применят к юноше, сменившие полицаев, гестаповские сверхчеловеки после пыток током и уколов, обоим мужчинам даже думать не хотелось.

Он очнулся в камере. Рядом сидел Иван, придерживая перебитую руку. Виктор хотел спросить его, сколько времени пролежал без сознания и не смог. Потом всё же получилось, но голос звучал как-то странно и было очень больно.

– Ваня… как давно… меня притащили?..

– Думаю, часа три назад, – ответил Земнухов, – Не разговаривай, больнее будет…

– Я плохо помню… что случилось… Опять лицо мне разбил, да?

Иван вздохнул, помолчал. Молчали и парни, которые были с ними в камере. Однако, друг ждал ответа и Иван рассказал, что его принесли без губ…

Утром за ним пришли опять. Полицай перекинул едва живого юношу через плечо и унёс. В одной из пыточных стоял предмет, который они называли «козёл». Рядом крутились гестаповцы. Виктора положили на спину на большую металлическую плиту, опять привязали руки и ноги. Его снова спросили про Ворошиловград, он промолчал. Полицаи зашуршали чем-то и вскоре Виктор почувствовал, как плита под ним начала накаляться. Его медленно поджаривали на огромной сковородке. Он подумал, что печка, на которую его посадил тогда Соликовский, была намного страшнее, вздохнул и позволил сознанию «уплыть».

Пытка «козлом» тоже ничего не дала. Однако, гестаповцы были совершенно уверены, есть способ сломать волю упрямца, заставить говорить. Его сняли с «козла», отлили водой и поволокли в соседнюю камеру, бросили у стены. В центре неё двое солдат собирали что-то. Это было похоже на, только что пройденного, «козла» и комиссар перестал обращать на них внимания, понимая, что скоро на своей шкуре узнает, что за адскую машину собирают немцы.

Когда всё было готово, его опять положили на спину на довольно узкую плиту. Руки и ноги намертво привязали к опорам, оттягивая их максимально вниз, к полу. Потом, тот из гестаповцев, который выругал Соликовского за правую руку комиссара, подошёл к прибору.

– Если ты думать умереть герой, ты ошибаться, – он наклонился к Виктору, – Скажешь или нет, все будут знать ты сдаться под пытками. Всё рассказать и сдать своих товарищей.

– Не поверят… – прошелестел Виктор.

– О, ты сомневаться? – немец засмеялся, – Напрасно! Нам поверят. Мы уметь делать из героев… – он запнулся, – Как это говорить? Предатель. Ты будешь предатель и твою фамилию уничтожить русский каратель, как фамилию предателя.

– Пошёл ты… – Виктор понимал, что угроза немца реальна, но бессмысленна.

Он уже не первый раз слышал грохот орудий. Значит, фронт приближался и, значит, скоро придут наши. Виктор знал, что ему не дожить до этого, но это было уже не так важно. Главное, он победил их, ничего не сказал, никого, кроме себя самого не выдал. А наши придут и разберутся, кто предатель, кто нет. В этом комиссар не сомневался.

– Я немного рассказать тебе о тот прибор, на который ты лежишь, – гестаповец погладил край плиты пыточной машины, – Сейчас эта плита подниматься верх, а твой ноги и руки остаться низ. Первый раз это будет всего один минут и после того, как я опустить плита низ, ты сам рассказать всё, что я спросить тебя.

– Пошёл ты… – повторил Виктор и гестаповец запустил механизм.

Плита, на которой лежал Виктор медленно пошла вверх, а штифты, удерживающие руки и ноги, остались на месте, выворачивая суставы. Он закричал. Усовершенствованная дыба калечила руки, ломала плечи, выкручивала суставы ног из тела. Это чудо техники буквально вырывало из человека все конечности одновременно.

Как и обещал, гестаповец ровно через минуту опустил плиту назад, но Виктор этого не узнал. Через десять секунд пытки комиссар потерял сознание. Его сразу стали отливать, но очнулся он уже тогда, когда адская машина остановилась.

– Ну? Отвечать мне, – потребовал гестаповец, юноша молчал, – Отвечать и тебя отнести камера. Иначе второй раз. Это пять минут. Думать и отвечать.

Он отошел к окну, видимо, давая Виктору время решить, мучиться дальше или рассказать и избавить тело от рвущей пытки.

– Дедушка, – позвал Светозар, не отводя от Виктора глаз, – Пожалуйста…

Старейшина кивнул, понимая, о чем просит мальчик, поднял руку и они услышали голос Виктора. Не хриплый и едва слышный, как сейчас, а настоящий, каким он был совсем недавно. Каких-то десять-одиннадцать дней назад.

«Вот, кажется, и всё… теперь-то уж точно… сейчас эта сволочь разорвёт меня и всё закончится… Эх… хоть на секундочку оказаться бы дома… увидеть маму… сестрёнку… попрощаться с отцом… потом с Аней… Анечка моя… надеюсь, ты ушла… любимая моя… я так и не признался, что люблю… дурак… не посмел… Как же хочется жить!.. ещё бы хоть разок увидеть её… всего разок… Но, что это я?.. нельзя раскисать… пусть рвёт меня… Пусть!.. ничего не скажу больше…» – он попытался пошевелить руками, напряг ноги, словно проверяя на месте ли они ещё, – «Наверное… так же чувствовали себя те, кого в древности привязывали к лошадям…»

– Ну? Ты подумать? – гестаповец стоял рядом с ним.

Как и решил, Виктор ничего ему не ответил. Перевёл взгляд в потолок и тут же закричал от боли, разрывающей тело. Плита поднялась чуть выше, усиливая давление на, и без того искалеченное, тело юноши. Через пять минут его опустили. За это время он несколько раз отключался и его приводили в чувство, не прекращая пытки.

– Ну? – снова он услышал этот голос, – Говорить, – он молчал, – Говорить, зачем так мучить себя? – немец взял его за подбородок, повернул голову пленника к себе, – Говорить. Иначе будет очень много боль. Третий раз верх десять минут. Ты умирать. Зачем? Если надо только говорить.