Далее статистика нам открывает, что сейчас после Вербицкой (на втором месте) стоит Амфитеатров. Им питаются не так жадно, как «Ключами», но тоже очень жадно.
Признаюсь, это меня удивило. Уж я скорее ждал Андреева или Куприна после Вербицкой – нет, Амфитеатров. Ему, не кому другому, уготовал обыватель трон впереди Льва Толстого. Такова жизнь.
Поговорить об Амфитеатрове не с обывательской, а с литературной точки зрения я считаю полезным; его место в литературе хотя и явно среднее, но еще какое-то неопределенное. Говорят о нем мало и тоже неопределенно.
Это писатель знакомого, по существу неопределенного, типа. Кто он? Беллетрист? Критик? Публицист? Хроникер? Репортер? На каждый вопрос приходится отвечать «нет», а на все вместе – «да». Тут еще нет ни дурного, ни хорошего. Писателей этого типа у нас было много (Глеб Успенский, Щедрин); если не было гениального, то мог быть. Но гений, или высокий талант, никогда не смешивает разные формы творчества; они соединены в его личности, связаны ею одною, главным образом. Щедрин – беллетрист – законченный, действительный беллетрист. Его «Пошехонская Старина» может стать рядом с «Детством и Отрочеством» Толстого, и конечно, она выше сладковатого аксаковского «Багрова внука».
По тому смешению, которое царит в книгах Амфитеатрова, мы угадываем сразу средний талант. Его последние «исторические» романы («Конец Старого века», «Восьмидесятники» и др.) – хаос бесспорный. Собрание анекдотов, повествование, сплетня, репортаж, мемуары, – что это? – Имена вымышленные перепутаны с настоящими, упоминаются люди, до сих пор здравствующие, – я не удивляюсь, что многие читают «роман» с любопытством именно к сплетне, пытаются угадать знакомых и там, где имя скрыто. Помнится даже, что к автору обращались за подобного рода разъяснениями, и он отвечал. Слишком ясно, что «роман» не должен возбуждать таких интересов, примитивное чутье художника не должно бы допускать дешевки. Вот, значит, еще одна определенная черта: Амфитеатрову недостает художественного чутья.
Способности у него, однако, есть, и большие. Он сочен и порою гибок; но та вечная претензия на силу, которая выражается вечной грубостью, смелость, которую мы поневоле должны отметить, как пошлость, – весьма умаляют способности писателя. Амфитеатров – самоуверен, как все, кто искренно принимает плоскость за глубину.
Станет такой человек в канавку, думая, что стал в бездну; глядь – бездна-то ему по колено, ну как же не уверовать в себя? Со стороны немножко смешно, а ему и невдомек. Я случайно пробегал статейки Амфитеатрова в каких-то заграничных газетах; и, право, даже удивлялся. Человек, все-таки, образованный, во всяком случае, начитанный, и под этим – первобытно-грубое миросозерцание, поражающее своей несвоевременностью. Амфитеатров любит повторять, что он «позитивист»; но, к сожалению, это не научный, спокойный, а ликующий позитивизм… ну, хотя бы семинариста, вчера открывшего, что батюшки-преподаватели все врут, «ничего того нет», уверенного притом, что он открыл Америку. Отбросить «всякую чепуху», и тогда все ясно. Меня и удивляет-то в Амфитеатрове не позитивизм, а вот эта стопудовая примитивность и продолжительность ликования; взрослый писатель с большими способностями, наблюдательный, живой, – а мыслью и не обертывается в сторону того же позитивизма, не пытается заново его пересмотреть, подновить как-нибудь. Не пора ли?