– Куда путь держите? – продолжал я. – Не к моим ли кузинам?
– Нет, домой, – сказала она. Удивленье не сходило у нее с лица. Помолчав, прибавила:
– А вы от них?
– Юличка нездорова, – внезапно прилгнул я, сам не знаю, для чего.
Марья Ивановна скосила глаза:
– Неужели? Ну до свиданья.
И мы разошлись. Я, на первый раз, был очень доволен собой. А вечером отправился к кузинам, смутно предполагая застать там ее – и тайно надеясь не застать.
Но застал. Вместо прежнего блаженства почувствовал, однако, оторопь. Да и Юличка, действительно, оказалась нездорова – опять явное указание.
Принялся неестественно болтать, заплетаясь в чепуху, потому что думал о другом. Думал: что же я могу, когда ни минуты не остаюсь с ней наедине? И тотчас: ведь и Жюльен не оставался, ведь он и за руку ее брал при подруге: в темноте, правда, в саду…
Вызваться проводить – нельзя, не принято. От кузин вечером ее провожала прислуга. Да и что в грязи, – улица не сад…
Я встал раньше. Поцеловался с кузинами, как всегда. А руку Марьи Ивановны пожал особенно крепко и задержал в своей на мгновенье. Заставил себя.
Это было, – честное слово! – хотя она и не заметила.
А что, если я в церкви, после заутрени, ее поцелую?
Но эта дерзкая мысль привела меня в такое состояние, что вовсе к заутрени не пошел. Сказался дома больным и не почувствовал, что не могу и что будет катастрофа. По той же гнусной слабости не пошел и к сестрам двоюродным в первый день праздника. Только на третий решился… Если даже и встречу, так на третий – не обязательно же христосоваться. Да и вряд ли она будет…
Ее там не было; но… вскоре она-таки пришла. Христосоваться было ненужно, однако, увидав опять «указание» – я почувствовал в себе прилив силы и железную твердость. Блаженства – никакого. Едва заметил бархатку и то, что «она» была не в черном, а в светло-сером платье.