– Постой, Андрей…
– Нет, нет! Все ясно. Ты меня ни в чем не убедишь, да и не нужно мне… этого. Оставь меня, как я есть. Поговорим просто. Я, конечно, уважаю чужие убеждения, чужие верования… И твои одежды…
– Эти одежды я скоро сниму, – сказала Мария. Он поглядел на нее в удивлении.
– Снимешь? Уйдешь? Разочарование?
– Нет, не разочарование.
– А что же? Именно – разочарование. Я не ребенок, сестра Мария… Я почти старый человек, кое-что знаю, кое о чем могу здраво судить. Да… Экий я! Я должен был сразу понять, что ты – романтическая натура. Тебя, конечно, не нравственность пленяла тут, а экстазы… В католичестве этому особый простор… Ты, конечно, мечтала быть этакой святой Терезой, отказывающейся от всего ради небесного жениха. Почему же вдруг разочарование?
– Андрей, ведь я хотела рассказать… А ты не слушаешь. Обо мне сам говоришь. Чего не знаешь. И сердишься. Помолчи. Успокойся.
Андрей замолчал с нехорошей душой. Ему было стыдно. Он говорил почти с грубостью.
– Ничего, – сказала Мария. – У тебя очень наболело. Оттого ты такой.
Он улыбнулся, жалко и доверчиво.
– Не знаю… Иногда очень болит – а то ничего… Как будто ничего нет. Живу, работаю… И ничего. Я бы хотел, чтобы всегда так и шло.
Мария покачала головой. Зеленоватые воды бормотали у ее ног, и она как будто к ним прислушивалась.
– Тогда, Андрей, давно, – помнишь? Тогда я многого еще не знала. Была не права. Говорила – любовь проходит. А она не проходит.
Андрей молчал.
– Потом я жила, много училась, думала. И о тебе все время, и обо всех. Искала.
– Чего искала?
– Слова.
– Какого слова?
– Одного слова. Чтобы уж в нем все было, если его понять. Без слова нельзя. Можно знать без слова, но тогда только для себя. А для других, для всех… – она затруднилась, – то есть чтобы с другим вместе дальше узнавать, дать ему, если ему нужно, – как же без… одного слова? В слове один другому… друг другу… и всем – передают.
– Я не понимаю, – сказал Андрей сухо. – Какое слово? Что передают?
– Может быть, я не вполне хорошо говорю. Но я иначе не умею. Ну вот, о твоем: как жить? как любить? Ну и все вообще… Ведь все, много-много людей, думают и мучаются и уже знают, что так, как они живут и любят, – так… не очень хорошо… Понимаешь? А как иначе – не знают. И если бы я и знала, как иначе, – то что ж? Надобно не это, а слово, в котором это вмещалось бы, и чтобы слово говорилось и открывалось – многими вместе… Кто не знает одного слова – тот еще ничего не знает.
Андрей усмехнулся, криво и невесело.
– А ты знаешь такое «слово»? Да, кто «слово» знает – тому все пути открыты…
Но она не поняла его игры слов, может быть, потому, что недостаточно хорошо знала по-русски. И продолжала серьезно:
– Я искала слова, и нашла… И другие искали, как я, – и нашли. Слово соединяющее. И такое, в нем все… – она протянула к Андрею сжатую белую руку, худую, обвитую четками. – Разомкни его только, а там уже все есть…
И нежно и медленно она разжимала бледные пальцы.
– Это слово «монастырь»? Отрешение от мира? Или экстаз? Или ты не в монастыре его нашда?
– Я везде его нашла. И в монастыре мне нужно было… А ты не понимаешь. Ты все думаешь, – слово о том сейчас же, как жить. Жить – в экстазе, или в отречении, или еще как-нибудь. Слово – не то. Слово не как жить, а в слове, если его взять и раскрыть, – можно увидеть все о жизни.
Она помолчала.
– А из монастыря я теперь уйду. Им не нужно, у них свое. Скоро уйду.
– Куда уйдешь?
– К другим людям. К тем, которым нужно.
– К кому же это? К бедным? К несчастным?
Она взглянула удивленно.
– К каким бедным? Может быть, и к бедным. К тем, кому нужно слово, кто его искал, как я.
– А ты знаешь, кому нужно?
– Да, я многих уже знаю. К ним и уйду.
– Кто же это? Ученики твои? Таинственное проповедничество?
Андрей сам не знал, как случилось, что он говорил с Май, с Марией, таким голосом. Но внутри у него все дрожало не то от злобы, не то от ненависти к себе, совсем уже непонятной.
Мария была спокойна.
– Проповед-ничество? – повторила она тщательно. – Нет, нет. Они тоже, они сами знают слово. Мы вместе знаем. Слово – оно тоже и знак для сообщения.
– Масонский орден это, что ли? Или теософское общество какое-нибудь? Или Армия Спасения?
– О нет, Андрей, ты все не о том, не так. Я о слове говорю, которое землю, мир наполняет, а ты о разных обществах, о теософии… Нет, не теософия, нет, не Армия Спасения… – Она улыбнулась. – Люди, которые знают, – их еще немного… И они все русские, как ты. Но слово для всех нужно, то есть может быть нужно.
Андрей снял шляпу и провел своей красивой рукой по волосам.
– А мне, что же, ты не скажешь этого слова? Или мне, по-твоему, не нужно?
– Нет, тебе нужно. Я тебе скажу.
Андрею вдруг стало страшно. Здравый смысл повторял ему с убедительностью, что все это явная чепуха и нелепость, что никакого такого «слова» нет и не может быть, и вообще какая-то не то придурь, не то сумасшествие в этом свидании и разговоре, – однако ему было страшно. А вдруг есть слово? А вдруг она сейчас скажет – и все перевернется? Что за детство!
Мария задумчиво проговорила, глядя поверх шепчущей воды на далекие опаловые острова:
– У тебя ничего нет теперь, ни людей, ни жизни, ни вот этой воды под небом… Потому что оно все только в слове горит… А слово – в нем…
– Ну, Бог, что ли, это слово? – почти закричал Андрей. – Бог – всяческая во всем? Разлит в природе? Пантеизм? Умру – с тучкой сольюсь? Это, что ли?
Май покачала головой, грустно и тихо.
– Андрей, Андрей, прости меня. Не бойся. Я теперь не скажу тебе слова. Ты сам подойдешь, тогда можно сказать. Я тебя не оставлю. Ты теперь только помни, что оно есть.
Андрей весь поник и утомленно молчал.
– И я люблю тебя, – прибавила Май.
– Любишь? А я… не знаю, люблю ли тебя. Я теперь уж совсем ничего не знаю.
– Ты только помни, что всё – есть. Это помни.
Она сказала и повторила настойчиво последние слова.
– Ну, я буду помнить, – с покорной беспомощностью произнес Андрей. – Я буду. Ты не оставишь. А другие, не те, которых «немного», а все другие? Ты в монастыре жила. Ты не знаешь. Жизнь грубая, черная, простая… каждый день. Муть у всех. Больные все, и есть хотят, и смерть…
– И смерть? – спросила она.
– Да, да, вот еще одно… Еще один, третий вопрос…
Он торопился, точно боялся, что забудет то, что вдруг ему стало ясно.
– Как жить, да. Как любить, да. И еще… и еще – как умирать?
Она молчала.
– Или это тоже есть в слове? Есть?
– Да, есть.
Они замолчали, и оба молчали долго. Сверху, с невидной дорожки, уже не слышно было шелеста шагов и говора гуляющих, только вода шепталась. По морю пошли бледные шелковые полосы.
Мария поднялась.
– Прощай, – сказала она. – Мне пора. Ты скоро уедешь. Я тоже уеду. Но мы еще увидимся. Прощай.
И она ушла, а Андрей остался и долго сидел на каменных ступенях, ни о чем не думая, не вспомнив о часе обеда.
VIII. В первый раз
Катя очень сердилась, что Андрей опоздал. Опять заговорила об отъезде.
– Бог знает, что с тобой ни поделалось здесь! Пропадаешь, я беспокоюсь, сижу одна… Чего ни передумаю! С горы упал или что… И вялый какой-то. Ну тебя совсем! Поедем-ка. Вот в субботу, легкий день. Билеты возьмем в этой конторе ихней. Без хлопот. Завтра же и возьмем. Они и за багажом придут, и всё. Вместе, что ли, пойдем брать? Или ты один?
– Ну, хоть вместе.
– Да чего ты? Голова болит? Напекся за эти дни на солнце-то и стал разварным. А тебе вот письмо. От Ивана Алексеевича, должно быть.
Андрей немного оживился и стал читать письмо. Он как-то отупел, на все соглашался, не выходил по утрам один, ничего не читал, вечером сидел молча на черном балконе и глядел вдаль, на то потухающий, то вспыхивающий многоцветный огонь маяка.
Иван Алексеевич, их земский врач, молодой и работящий человек, считался приятелем Андрея. Андрею он нравился, но и возбуждал зависть. Андрей заранее знал, что напишет ему Иван Алексеевич. Ну, конечно, станет упрекать его в бездельи, и что он не имел права бросать то, что начал, что нужны руки и энергия, что Андрей опомнится – да будет поздно…
Так оно все и было.
«…Я надеюсь и даже убежден, дорогой мой Андрей Николаевич, – заканчивалось письмо, – что чудеса Европы и вся заграничная жизнь встряхнут вас. И полноты у вас поубавится, оживете, а то на домашней перинке (прошу прощения у великолепной Екатерины Ивановны, целую ручки!) как-то обленились. По вашему темпераменту вам такие встряски необходимы. А то окончательным меланхоликом станете, а это в наше горячее время – дело неподходящее. У нас, подумайте, какая ныне пошла история…»
Следовало длинное описание не одной, а многих историй, и рассказывал их доктор живо, с живым, молодым и справедливым негодованием.
– Ну, что ж он пишет? – поинтересовалась Катя…
– Прочти. И он упрекает, что с жиру бешусь, – прибавил Андрей тише, точно про себя, и слабо улыбнулся.
Кате очень понравилось письмо.
– Вот видишь! Видишь! Отличный человек этот Иван Алексеевич! Что до жены его – не похвалю. Дастся же такое несчастие хорошему человеку! Вертунья, да и дрянь!
И прибавила:
– Что ж, Андрюша, ты думаешь опять взяться за дело? Ведь ты нужен, пойми – нужен! Это ясно.
– Да не могу я… – начал он, но оборвал и сказал просто: – Не знаю еще. Посмотрю. Там видно будет.
Утром шел дождь, но потом прояснилось, стало жарко, и только влажно и душно, как в оранжерее. Не сыро, а именно влажно, бархатно. Желтое солнце золотило море и блестящие деревья. Утром никто не выходил, после обеда решено было пойти или поехать куда-нибудь всем вместе. Соскучившийся в комнатах Митя радовался, прыгал и приставал ко всем. Длинные волосы его от влажности закрутились в кольца, и он еще больше стал похож на девочку.
За обедом Кате вдруг стало нехорошо, и когда поднялись наверх – она поспешно сняла корсет и прилегла на кушетку.
– Нет, Андрюша, я сегодня не могу. Как хочешь, опять одеваться и идти – не могу. Надо отдохнуть один день. Ведь потом ехать сколько, нельзя же перед дорогой…
– Да что с тобой? – спросил Андрей. – Что ты чувствуешь? Может быть, хуже так пролежать целый день без воздуха… Отдохни и пойдем. Смотри, Митя совсем приуныл.
– Нет, нет. Я и к ужину не сойду, велю сюда все принести. Уж я знаю, лучше денек отдохнуть. Ты не бойся, – прибавила она, многозначительно улыбаясь, – это не опасно. Просто, кажется, я опять…
– Что – опять?
– Ну, недогадливый Андрей Николаевич! Догадайтесь, не так трудно!
И она снова улыбнулась не без жеманности.
Андрей догадался. В первые годы, когда Катя объявляла ему о своей новой беременности, ему было приятно, любопытно и гордо. Потом он привык, принимал известие с равнодушием. На этот раз – оно его поразило. Хотя поражаться решительно было нечем.
«Ребенок, – думал Андрей. – Новый ребенок, опять, мой. Откуда? Когда же?.. Ведь не от того, что было несколько дней тому назад? Какие глупости я думаю! Но когда же он?.. Дома, перед отъездом? В Вене? Не помню… Совсем не помню. Все время было, все время – и ничего не помню. А он есть… Так странно!»
– Трудно только рассчитать когда, – продолжала Катя. – К весне, пожалуй, в апреле, в мае…
«И она не знает, – думал Андрей. – И она, как я, не помнит и не замечает…»
– Мне хотелось бы девочку, у нас девочек мало… – И Катя не без сентиментальности взглянула на Андрея. – И мало их у нас, да и девочки к матери как-то нежнее. А тебе кого хотелось бы? Девочку?
– Да, – сказал Андрей, несмотря на то, что ему не хотелось никакой девочки, и даже непонятно было, как можно хотеть кого-то, кого совсем нет и могло бы совсем не быть.
Катя продолжала свое:
– Только дай Бог счастливо, а то уж я намучилась. Да – Иван Алексеевич утешает, теперь, говорит, ничего, теперь хоть тройней располагайте, теперь вы молодцом, только, конечно, рационально ведите себя, не утомляйтесь…
Солнце горело на каменном полу. Снизу, из сада и с улицы, доносились голоса, крики детей, стук колес.
Митя совсем соскучился на тесном балконе.
– Мамочка! Ма-мочка! Что ж гулять! Папа! Иди же!
– Ну, иди с Тихоном. У мамочки головка болит, – сказала Катя.
– Не хочу с Ти-оном, нет Ти-она, я с папой хочу…
– Ах, какое наказанье! Гадкий, капризный мальчишка! Да перестань реветь! Андрей, пойдите, пройдитесь недалеко. Я, может, усну. А он тут ни минуты покоя не даст.
Андрей и сам рад был выйти на воздух.
– Ну, куда же мы пойдем? – спросил он своего крошечного мальчика, когда они сошли на набережную. На набережной было так светло, ярко, влажно и весело, что оба, и Андрей и мальчик, улыбнулись.
– Далеко-далеко пойдем, на острова пойдем, хочешь? – говорил Митя, махая рукой.
И вдруг, увидав ряд широких парных экипажей у тротуара, молящим голосом запросил:
– Папа, а папа! Поедем лучше, а? Ну что тебе стоит, папа! Найми вот этого, он согласится! Далеко-далеко, скоро-скоро! Вот этого, видишь, лошади у него какие толстые, они сильные, – правда? Наш Красавчик сильный, а он худее! Правда? Папа! Найми!
Через минуту они катились по влажному тенистому шоссе. Сквозь деревья налево то сверкало, то опять пропадало море, и каждый раз казалось выросшим, потому что шоссе неуловимо подымалось. Толстые Митины лошади действительно оказались сильными, бежали быстро, весело и упруго, помахивая короткими хвостами.
Мвтя был вне себя от восторга, болтал и захлебывался. Вдруг на одном шз поворотов он взвизгнул:
– Папа, папа! Та тетя! Папа, скорей! Я тебе не рассказал, я забыл! Папа!
Андрей уже сделал знак кучеру, и лошади остановилясь. У каменной ограды по тенистому и пустынному шоссе шла сестра Мария.
На оборвавшийся стук экипажа она подняла голову. Андрей спрыгнул на землю, Мария шла ему навстречу.
– Здравствуйте, – сказала она, наклонилась я поцеловала мальчика. – Куда вы едете?
Митя не мог стоять на месте.
– Я тебя сейчас узнал, тетя, тетя! Так хорошо ехать, тетя! А я забыл совсем папе рассказать, что ты не наша, здешняя, а все понимаешь, как наша! Ти-он говорит, что это потому, что ты монахиня, а все монахиня святые. Правда? Тетя, ты посмотри, какие лошади! Хочешь, поедем с нами? Поедем! Коляска большая-большая! А они бегут быстро-быстро…
– Куда же вы едете? – спросила Мария, легко улыбаясь и взглянув на Андрея.
– Я, право, не знаю, – сказал тот нерешительно. – Кучер называл мне местечко, я согласился…
Кучер повторил название, Мария кивнула головой.
– О, я знаю. Я была. Там очень хорошо. Немного далеко…
– Мы далеко, тетя, далеко! Поедем же!
– В самом деле… – сказал Андрей. – Может быть, вы могли бы…
– Да, я могу. Я сейчас свободна. А там очень хорошо.
Она вошла в коляску, и они двинулись вперед еще быстрее, хотя дорога и подымалась.
Митя сидел между ними, и восторг его не то что стих, а перешел в какое-то умиленное упоение. Мелькали дома, селения, кабачки с верандами, увитыми виноградом, покрасневшим и отяжелевшим; и опять пустынное шоссе, и море налево, светлое-светлое, высокое-высокое – почти как небо. Влажной душистрстью тяяуло из виноградников.