Глава двадцать восьмая
Барон
Наташа приехала дней через пять-шесть.
Приехала утром, в дождь. Потоки воды уныло бежали по стеклам извозчичьей кареты. Вокруг было грязно и неуютно. Дома ее встретил холод, несмотря на затопленный камин, и Юс, красноглазый. Михаил еще спал.
– Юс, наверно, опять всю ночь пропадали. Вон у вас какие глаза.
– Это я рано встал. Вчера, правда, поздно шлялись, да ведь и Шурка тоже, втроем мы, с бароном.
– С каким бароном?
– Да с потомком-то декабрическим. Это я его так прозвал. Барон Роман Розен, ныне смененный, и попросту Сменцев.
– Ах, не балаганьте, Юс. Давайте мне сюда кофе, ближе к огню, и рассказывайте.
– Так ладно? Мерси-с. А чего рассказывать?
– Да о Сменцеве, конечно.
– Словно о женихе интересуетесь. Вот, влюбитесь. Он, видно, к успехам привык. Наша Мета уж ему в рот смотрит. Эка, что кривой.
– Юс, я уйду. Или перемените тон.
– Хорошо, – согласился Юс и переменил тон. Сказал совсем серьезно:
– Коли по совести – этот не дурак.
– И не святой?
– Черт его, по совести сказать – его не раскусишь. Какой там, черт его, святой. Ничего этого не видно. Видно, что не дурак.
– А вы его сколько раз встречали?
– Да много. Шур с ним у Ригеля свиделся, барон-то с Женей старые однокорытники. Сто лет тому назад где-то вместе сидели. Ну, а после – и Шур к нему, и он сюда. Всячески. Теперь Володька тоже отыскался, Володька шляется. У Меты все вместе были. А вчера втроем как закатились…
Наташа нетерпеливо повела плечами.
– Ужасно вы глупо рассказываете, Юс. О чем же говорили со Сменцевым?
– Если я глупо, на то я и дурак, – обиделся Юс. – Спрашивайте братца, когда восстанет. А я уж вам сказал: весьма сообразительный мальчик этот барон. И настойчивый. Так, сразу послушать, что он про народные устои и глубокие двигатели расписывает, – конечно, дико. Но, черт его, сам дельный. Шур нет-нет – и поддакнет. Потому что дельно. Провокатор, может, – неожиданно заключил Юс.
Наташа даже привскочила.
– Да что же вы с ним возитесь, если думаете… Опять?
– Ничего я не думаю. Черт его, разве в него влезешь. Он, вот, в салонах разных там околачивается, прямо так и рассказывает. С княгинями, с попами…
– Ну, коль рассказывает, вряд ли что-нибудь… – усомнилась Наташа.
– Однако мы о нем со стороны знаем – от кого? А деньги у него откуда, коли свое имение мужикам отдал?
– Ну, поехало! Во-первых, мы от Флорентия знаем. Или он тоже, по-вашему?..
– Нет, просто дурак… – буркнул Юс.
– А во-вторых, у Флорентия отец миллионер, – забыли? Да и очень скромен, кажется, барон ваш…
Юс почесал в затылке, хотел что-то возразить, но в эту минуту вошел Михаил. Наташа бросилась к нему. Нежно поцеловались. Очень они любили друг друга.
– Что, как у вас? Что Орест?
– Ничего, ему получше. А ты?
Наташа была недовольна рассказами Юса, но и Михаил не порадовал: совсем ничего не хотел говорить.
– Наточка, милая. Подожди. Мне очень важно, чтобы ты сама увидела Сменцева, своими глазами. Ты мне тогда больше поможешь. Вот он сегодня вечером придет, обещал.
Наташа покорилась. И с двойным интересом принялась ждать Романа Ивановича. Михаил только сказал, что сегодняшнее свидание должно кое-что решить и что скоро Сменцев уезжает.
Он пришел поздно, часов в десять. Юса не было, были только Наташа и Михаил.
Наташу еще не видал Роман Иванович, и она сразу ему не понравилась. Красивая, но холод и настороженность в ней. Вид переодетой принцессы, а в сущности – слабенькая девица из «конченных». Пусть ее Флорентий вволю «оттирает»; долго она будет ломаться, кокетничать этой своей «конченностью» (уж было, по рассказам Флорентия), потом влюбится и благополучно опять «начнется».
Сменцеву даже не захотелось побеждать в ней эту недоверчивую настороженность; понял, впрочем, что на Михаила сестра имеет какое-то влияние, и решил с ней отнюдь не ссориться.
– Мне Флоризель так много о вас рассказывал, – проговорил он, крепко пожимая руку девушки и глядя ей прямо в лицо улыбающимися глазами.
Наташа чуть-чуть покраснела.
«Ну, да, уж наполовину влюблена. Тянет принцесс к поэтам», – подумал Роман Иванович и прибавил громко:
– Столько вам Флоризель просил передать… Но это еще успеется, потом.
Они сидели в маленькой, голой столовой; висячая керосиновая лампа зажигала красные искры в густом хохле Романа Ивановича, сильно отросшем с лета. Наташа глядела на изогнутые, точно вырисованные брови, на плотные, короткие усы, похожие на кусочки черной ваты, и не могла решить: красив этот человек или безобразен, нравится ли ей или отвратителен.
Слушала внимательно разговор с братом, старалась угадать то, что было уже сказано без нее; будто читала со второй главы повесть, общее содержание которой, однако, известно.
– Как раз из-за этого нашего листка случайно пострадал мой старый приятель, инженер Хованский. На три года его выслали, – говорил Роман Иванович. – Предосадная история, и я косвенным образом виноват. Видите ли, как вышло…
И он с откровенностью рассказал о Габриэли, о том, что это за тип и как ее удалось отстранить.
Спокойная простота, открытость Романа Ивановича, с которою он говорил о своих делах, о своей жизни, отвечал на всякий вопрос, давно уже – не подкупили, но обезоружили привычную подозрительность Михаила. Даже отдохновенно было отсутствие лишней таинственности в словах этого человека. Чувствовалось, что он говорит определенное, нужное и твердо-ясное и что «секрета» у него, – от Михаила, по крайней мере, с которым он и ехал говорить, – никакого нет.
– Хованский будет в Париже, при случае, может, встретитесь; но к делу он отношения не имеет, тем более досадна эта высылка. А бумажку придется перередактировать.
– Я считаю ее довольно удачной, это жаль, – сказал Михаил и протянул листок сестре, – прочти.
– Время, конечно, терпит, – продолжал Сменцев, – торопиться тут не следует; но иметь в виду, что при случае нужные листки можно получить отсюда, я бы очень желал. В вашем сочувствии делу я не сомневаюсь. Даже больше, – прибавил он просто и уверенно: – после наших разговоров я убежден, что лишь в деле на вот таких основах вы и могли бы теперь принимать живое участие.
– Очень может быть, – суховато ответил Михаил. – Но что я! И я еще принадлежу к известной организации…
– Мы уже говорили об этом. У меня… у нас никакой определенной организации нет, а потому нет и речи о выходе вашем откуда бы то ни было. Насколько я знаю, к тому же, вы с вашими единомышленниками представляете и без того особую группу.
– Какие единомышленники. Если хотите, я – один…
– О нет. Вы знаете, что нет.
Михаил промолчал. Уже слышал это от Сменцева, знал его точку зрения. Что ж, в известном смысле он прав. И Мета, и Юс, и Володя – разве нельзя объяснить им хотя бы крошечный уголок этих «новых основ» дела, вполне достаточный для кое-какой практики? И разве не поверят они ему, Михаилу, в остальном и не пойдут за ним куда угодно?
– У вас, Роман Иванович, есть такие единомышленники и товарищи, как Флорентий.
– Да, Флорентий ценен; но он большой романтик, это надо помнить. Другие товарищи и сотрудники мои – вроде ваших. И я, однако, не считаю, что я – один. Ах, Михаил Филиппович, оставим одиночество идеалистам, вроде прекрасного профессора Дидима Ивановича. Идеально было бескомпромиссное его «троебратство»; а жизнь и его не стерпела.
Наташа подняла глаза на Романа Ивановича и сказала тихо:
– Что ж, это, конечно, правда. Но совсем без романтизма нельзя. Он дает какое-то… благоухание, что ли…
– Дух веет, сказала бы Мета, – улыбаясь, вставил Роман Иванович.
– Только есть еще и внутренняя мера… Не знаю, не мера, а принятие жизни любовное, и оно…
– Да, да, – перебил ее Михаил. – Это ты хорошо сказала. Флорентий – романтик, но любовная твердость к жизни у него есть.
Сменцев перевел разговор; выяснилось между прочим, что добросердечный и не лишенный тонкости Ригель после нескольких споров уже перешел на самую дружественную позицию. Многое понял и не видел ничего «предосудительного» в согласиях Михаила с Романом Ивановичем. Любопытно интересовался, а некоторые «листки» Сменцева решительно ему понравились.
«Может, и хорошо, если кто так думает, – говорил он. – С Федотом, конечно, не стоит об этом заикаться, ну да и Бог с ним. Старый человек. И вообще у нас люди не такие. Я сам признаюсь… незнакомая это для меня область. Но если в подобные идеи верить… отчего же не попытаться. Лишь бы искренно. А народ оттуда ли, отсюда ли – загадка, конечно».
Благоволение Ригеля было приятно Михаилу. Он знал его терпимость, но знал тоже, что Ригель чуток, если не к людям, то к их уклонам; не задумался бы он и с Михаилом порвать, если б увидел в новых «идеях» его предательство старых, заветных.
Что же останавливает Михаила? Неужели странная, внеразумная личная антипатия к Роману Ивановичу? Все, что он говорит, – понятно, близко. Говорит правдиво и открыто. «Союзничество», которое предлагает, такое в конце концов невинное; если обязывающее – то внутренне, и по совести Михаил может в этой мере обязательно выполнить.
К делу Романа Ивановича его влечет; а от самого Романа Ивановича отталкивает.
Сурово судит себя Михаил; а если это отталкивание несправедливое, чисто личное, ревнивое?.. О Литте не сказали они друг с другом почти ни слова, – внешнее только рассказывал Роман Иванович. И влюблен ли в нее, – об этом знает Михаил не больше, чем прежде.
Еще странно: Флорентию с первой встречи Михаил открыл самые глубокие свои сомнения, личные, коренные; а со Сменцевым даже в голову не приходит заговорить о чем-нибудь подобном или его спросить. Точно все само собою разумеется, неприлично и касаться; между тем ведь ничего же не разумеется?
И легко от этого, и трудно.
«Черт знает, – думал Михаил, злясь, – не воду нам с него пить. Не врет, ясно, ну, и кончено. В Литту влюблен – так это дело между нами двумя. Она пишет, что нет, положим. Неприятен он, но всем он вначале противен. Глупости. С Метой вот сразу поладил…»
Роман Иванович дружелюбно беседовал с Наташей. Опять о Флорентии, кажется. О Пчелином, о сектантах.
– Роман Иванович, – начал Михаил решительно. – Вы правы, листки не к спеху. Вы оставьте мне тут готовые и весь материал. Подумаю, поговорю, посоветуюсь, как и что. Связь мы во всяком случае сохраним, она очень ценна. Может, еще кто из ваших приедет. Будут у меня подходящие люди, придется, спосылаю.
– Очень рад, – спокойно сказал Сменцев. – Брошюрки вам оставлю, по экземпляру, с отметками. О положении дел вы будете иметь все сведения, самые подробные. Да я еще остаюсь теперь дней десять, успеем сговориться.
– Вы ничего не пьете, – сказала Наташа. – А у нас только вино; чаю нет, возня.
Роман Иванович налил себе полстакана белого и, улыбаясь, выпил.
– За наш союз… или соглашение, или блок, или просто за общие надежды наши… Как хотите. А вы что же, Наталия Филипповна?
Наташа поднесла свой стакан к губам, но сказала несмело:
– Я… я-то какая же союзница? У меня лично все вопросы не решены.
– Ну, это гордыня, – чуть-чуть насмешливо произнес Роман Иванович. – У кого же они так-таки все и решены?
– Зачем все. Но есть некоторые, и, не решив их, нельзя… – настаивала Наташа.
Вдруг вспыхнула: почему так окольничает с ним, точно не смеет сказать ему то, что резко и определенно говорит всем?
И, делая усилие, грубовато произнесла:
– Я считаю себя непригодной для общественного дела. Особенно для такого, где нужна определенная вера, огонь внутренний, полная искренность перед собой… Было бы недобросовестно.
Сказала – и раскаялась. А если Михаил примет это за упрек – ему?
Сменцев очень равнодушно пожал плечами. И со снисходительной ласковостью проговорил:
– Бросьте это, Наталья Филипповна. Не копайтесь в себе. Сначала о деле думайте, а потом уж о своих настроениях и способностях. Кто судья самому себе?
Михаил вспомнил, что Флорентий тоже говорил ему те же почти слова: «как судить тут себя?» Слова те же и смысл их тот же, но почему совсем иначе звучали они?
Очень уж было поздно, когда Роман Иванович собрался уходить. Думали, Юса нет, но оказалось, что он дома, только из скромности не зашел в столовую, а прямо лег спать.
– Это добрый знак, – смеялся Роман Иванович, надевая пальто. – Он очень способный молодой человек; знаете, что-то общее у них есть с Флорентием. Разные биографии, конечно…
«Оба дураки», – вспомнилось Наташе. Стало обидно, ведь неправда же! А Михаил сказал:
– Простота есть детская у обоих, это разве… А то какой же Юс – Флорентий?
Сговорились завтра собраться у Меты. Она просила. Ригель тоже хотел прийти. У него бы сойтись, квартира хорошая, да словно проходной двор она: вечно всякий народ толчется, покою нет.
– Вы теперь в наших краях извозчика не достанете, Роман Иванович. Одни апаши ходят.
– Ничего. Я их люблю. И Париж ночью со всех концов люблю, с модных и с пустынных.
Он ушел. Наташа и Михаил задумчиво вернулись в столовую, глядели на шелуху миндалей, окурки, недопитое вино в стаканах, молчали.
Папка черная лежала, с завязочками. Это листки, которые оставлены Михаилу.
– Что же? – произнесла, наконец, Наташа, подняв глаза на брата. – Как он тебе?
– Нет, как тебе?
– Да что ж… Мне он сам не нравится… Очень, – прибавила она решительно. – Сам, понимаешь?
– Понимаю. И мне. Просто личная антипатия. Многим он так, вначале. Сухой какой-то, властный… Но не лжет. Это несомненно.
– Не лжет, – согласилась Наташа. – Я в известном смысле совершенно доверяю ему. Юс один по глупости может воображать, что это…
– Да и Юс так себе городит. Нет, Дидим правду говорил: не с того полета. Наконец, где сейчас риск? Мы еще детей с ним не крестили… А надо, конечно, толком будет разузнать. Да не в этом дело.
– Не в этом, – опять согласилась Наташа. – Но и не в том же, что он сам… ну, неприятен, что ли? Нельзя же из-за этого быть несправедливым. Он очень значительный.
– И, ей-Богу, прав, – задумчиво сказал Михаил. – Имей я возможность – и я бы с этими архиереями потаскался и к иеромонаху Лаврентию бы съездил. Все это знать нужно. Мы здесь как слепые.
– Пойдем спать, Михаил. Успеем еще, поглядим. А Мета как?
– Да она, ты знаешь, порох. Наташа, милая, люди найдутся, я вижу теперь. И не в Сменцеве дело, черт с ним. В деле дело…
Задумался, потом прибавил тихо, как бы про себя:
– Люди плохи, да дело не плохо. Эти не годны, другие будут.
И встал.
– Спокойной ночи, милая. Господь с тобой.
Глава двадцать девятая
Два монарха
– А я летала! – с восторгом встретила Мета Михаила, когда он, зайдя к Ригелю, увидел ее там.
– Как летали?
– Да вчера, поехали мы на поле это, как его? Роман Иванович, Володенька, я. Летают. Поднимется, поднимется и летал. Там русский тоже один. Предлагает мне. Ну, я, конечно. Многие женщины с ума посходили там, наверху. А я – что ж. Сейчас одели меня, шапку меховую, и другое. Держаться крепче. Побежало, побежало, застукало, – ах, ты ж, Господи! На ветру не чудю, а уж поле-то под нами вон где. Духу нет, режет, потом качнет – и в сторону, и опять. Ах, Боже ж, до чего хорошо. Приехали, не слезываю: все бы так летала, летала.
И она улыбалась детски-восторженно. Но вдруг детская радость сбежала с лица, оно стало серьезно и печально.
– Да это ладно уж, подите, я письма получила, – отозвалась она в сторону Михаила. – Вот, отдам вам, от Маруси, от Раички. Летать – ладно, а что им ответить? Ведь как это, Исаше говорила, свои дела – дела, а их-то, значит, забыли? Кругом забыли. И не стану я тут жить, стыдно жить, когда только вырвусь! Приехал человек, и тоже руками разводит. Только болтанье, болтанье, а на работу нет.
– Да вы не волнуйтесь, Мета, – со строгостью сказал Михаил. – Кого браните? Не нравится – делайте что знаете. Сменцев зовет вас к себе на работу – ну, и отправляйтесь.
Мета притихла и жалобными глазами посмотрела на него. Детская невинность этого взора больно уколола Михаила. Напрасно он обидел ее. Она права – и не права, но обижать нельзя, нельзя, а он и сейчас обидел, и…
Все последние дни подготовлял он страшную обиду ей, – таким, как она, – и себе: обиду обмана, обольщения «малых». Мара это все была, со Сменцевым. Он обольщал, заманивал – и Михаил поддался. Так нельзя. «Новые основы» – а сразу старым обманом пахнет.
Со вчерашнего вечера началось это у Михаила.
Постоянно видались с Романом Ивановичем, и у Меты, и у Ригеля, и по Парижу бродили. Всякие шли разговоры. Наташа заинтересовалась; не отстает. Володька спорит, но тоже слушает. Очень уж хорошо умеет Сменцев с каждым его языком говорить.
А вчера Михаил вечером был у Сменцева, в маленькой комнатке скромного пансиона. Говорили вдвоем. И Михаил помнит, как случайно, вскользь, с кривой усмешкой в усы Роман Иванович заметил:
– Сегодня у нас свидание двух императоров. Или, по крайней мере, совещание полководцев. Войска маловато, да ничего, солдаты, коли постараться, будут надежные.
Михаила точно ударили эти слова. Роман Иванович заметил – но не пошел назад. Плечами только пожал.
– Что ж. Нам идеализм не к лицу. Сами знаете требования практики. Так было – так будет.
«Так было – и так не будет!» – чуть не крикнул ему в лицо Михаил. Но сдержался. Только поднял на него тяжелый взор синих глаз.
«Так было, так было, – думал он, возвращаясь домой, путаясь в рассеянности среди темных, безлюдных улиц. – Конечно, так было. Всегда так было. Свидание двух императоров. Двух полководцев. Ну да, это его выражение, а мое было бы двух главарей „це-ка“, что ли. Смысл один. И в сущности себя только он этим главарем чувствует, самодержцем, а мне так, из любезности сказал, да из расчета. На привычном поддеть задумал. И поддел, черт его возьми. Новые основы! А разве этак на новых-то основах в новые полки солдат набирают? Прежде всего совещания эти самодержавные – к черту, к черту!»
Так бессвязно думал Михаил – и продумал всю ночь. Едва к утру заснул немного. Наташе не сказал ничего. Какими словами выразить? И для самого себя их, совершенно ясных, еще не было.
У Ригеля он надеялся встретить Романа Ивановича. Для того и пошел.
А тут сразу Мета с летаньем, с письмами, с порываньями, с намеками.
Сел в угол, угрюмый, насупленный. Ригеля не было. Женя с Метой в другом углу говорили о чем-то тихо; кажется, Женя опять расспрашивала о полете.
«Оставлять никого не оставлю, нельзя, – думал опять Михаил. – Но по старой дорожке, как Сменцев, не пойду, нет. Королем над пешками… хорошо!»
Он злился, главное, на то, что видел: естественно проснулось в нем привычное королевство, главарство, которое сломили было новые переживания и мысли.
Явившийся Ригель заметил угрюмость Михаила. Принялся рассказывать ему какую-то историю «товарищескую» в надежде развлечь.
Но пришли друзья Ригеля; не Модест и не Федот, а тоже близкие, – имевшие, как водится, тайный зуб против Михаила. О «петербургском друге» Жени, о каких-то «спорах» у Ригеля уж давно пошли слухи. Разговор свелся на них и на Романа Ивановича, – Ригель охотно объяснял, какие именно «вопросы» поднимались.
Недоверие, недоброжелательство и, по правде сказать, невежество гости выразили при этом случае такое, что Михаилу пришлось войти в разговор и волей-неволей защищать если не Романа Ивановича, то его позиции.
Михаил обозлился окончательно.
Совсем он сейчас не в настроении защищать Романа Ивановича. И вообще бестактен этот разговор. Как Ригель не понимает. Без пользы и нужды обостряются отношения.
Сменцев между тем не приходил. Нетерпеливо и раздраженно оборвав спор, Михаил поднялся и стал прощаться. Ригель удерживал, но взглянул в лицо друга – и замолк.
«Пойду к нему, к Сменцеву, вот что, – думал Михаил, шагая по сумеречной набережной Сены. – Пойду и все прямо скажу. Пусть не рассчитывает. Я для него по его указке работать не стану. Дьявол зеленый. Нет-с, извините-с, как-никак, а своего ему не отдам. И солдат своих не отдам. Я их люблю, я их, вот, покинуть не мог и не могу, а теперь глядеть стану, как он ими вертит и для своих расчетов охаживает? На вранье его не подцепишь, да тут хуже вранья, обман какой-то чертов, внутренний».
«Дети они, – думал он дальше, почти с умилением вспоминая Мету, Юса, Володю… – Нельзя мне покинуть на дороге никого. Не уйду; если двинусь – так вместе. Мой прямой долг охранять их на перепутье, от таких вот Роман Иванычей. Нельзя в равенстве? „Практика“ требует? Жизнь? Пускай. Любовь все поправит. Дети – так и будут детьми, пока не вырастут; детьми – но не солдатами. К черту ваше старое генеральство, господин Сменцев. Больше не подденете».
Литта вдруг вспомнилась Михаилу, – без личной ревности вспомнилась, но остро и больно. Что, если и ее Сменцев тоже вот так охаживает и окручивает, незаметно туманит голову, сбивает с толку? Думает, пожалуй, что из нее не рядовой, а целый унтер-офицер выйдет? Литта, подруга Михаила, помощница, поддержка его, любимая, равная, – вдруг и она в крепких лапах этого обмана неуловимого, и она в полку Романа Ивановича?..
Нет. Она цельнее Михаила. Верит глубже и тверже. Если он почуял неправду, как она не увидит?
«Не хотел писать ей со Сменцевым, – но теперь напишу. Что думаю сейчас, что ему самому в лицо скажу. Какая ни есть моя вера – но против не пойду. Если он идет – не одна у нас вера».
И вдруг Михаил остановился.
«Господи! Да во что верит он, этот Сменцев, сам? Да верит ли он во что-нибудь?»
Произнес это вслух, от неожиданности, и стоял, не двигаясь. Набережная была пустынна. Серела матовая Сена. Огни мерцали розовыми гирляндами на противоположном берегу, огни плыли кучкой по воде – пароход спешил к нижней пристани. Тяжелая башня пялила за полосой воды свои широкие железные ноги.
Опомнился, пошел. Какое удивление! Как раньше не приходил в голову этот простой вопрос? Простой – и страшный.
Сменцева дома не было. Почему-то не ожидал этого Михаил. Рассердился. Но и к себе не пошел. Хотелось быть одному. Так легко это в Париже. Поплелся туда, где больше огней, больше чужих людей, чужого шума, чужого говора. Даже весело стало от чуждости, даже понравилась какая-то милая девочка, которую он угощал cassis[22], потом ликерами, болтал с ней и глядел, как она танцует. Звала его к себе, но не обиделась, когда он в конце концов не пошел. Такой ласковый он и amusant avec èa[23].
Не знал, приехав домой, который час. Четвертый или третий, наверное.
А Наташа еще не легла.
– Михаил, это ты? Вот досада!
– Что такое?
– Подумай, Роман Иванович целый вечер тебя дожидался, минут двадцать как ушел. Он в субботу должен был ехать, но получил письмо от Сергея и завтра утром едет к нему в Киль. Показывал письмо, – действительно, иначе не увидятся. Оттуда Роман Иванович прямо в Россию, а Сергей еще к нам, на юг. Да что с тобой?
– Ничего. Значит, уезжает?
– Очень хотел с тобой проститься. Но дела, говорит, в сущности покончены, а когда опять надо будет – увидимся. У меня такое впечатление, Михаил…
– К черту твое впечатление! – закричал он неожиданно и хватил даже рукой по столу. – И какие там дела покончены? Ничего не кончено.
Наташа остолбенела. Давно не видала брата в таком состоянии.
– Михаил! Ты нездоров? Что-нибудь случилось?
– Нет, прости, – опомнился он. – Изнервничался. Мне нужно было с ним… Наташа, погоди, скажи: а он, по-твоему, верит?
– Кто? Сменцев? Во что? Очень в дело верит. Это же видно. И в себе уверен.
– Да плевать я хочу, уверен он в себе или нет! – опять заорал Михаил. – Ты мне скажи, в Бога-то, в Бога-то верит он? Как мы об этом не подумали!
В изумлении посмотрела на него Наташа. И растерялась. Прошептала:
– Не знаю…
– Вот то-то, что и я не знаю, – вдруг успокоившись, произнес Михаил. – Ты понимаешь ли? Не знаю, а не знать этого нельзя. Понимаешь?
– Флорентий… – начала было Наташа.
– Не о нем речь.
Задумался. Потом прибавил, тихо:
– Да… В себя верит, в дело верит, в себя, в себя… Ну, Роман Иванович, а если этого недостаточно? И не разные ли у нас с вами веры?
Наташа в ужасе слушала его. Заметив расстроенное лицо, Михаил улыбнулся.
– Ничего, не бойся, ничего не случилось. А если и случилось – не плохое. Подожди, сестренка, мы еще повоюем. Дело в деле и в том, чтобы к делу с открытой душой и с открытыми глазами подходить.
Наташа вдруг поняла все. Еще не умом, но сердцем, несознанно-живой любовью.
– Михаил, мне страшно. Флорентий там, с ним, и я не знаю, Михаил…
Он подошел, нежно поцеловал черную ее головку.
– Будем верить, родная, в тех, кого любим, в то, что любим. И будем бодры и смелы, да? Хорошо?