Ведьма

Когда же он ее увидел, он немного успокоился. Она показалась ему совсем простой, осчастливленной тем, что может, наконец, положиться на верного человека, который мог быть опорой для нее. Она много страдала от того, что Жирар держал ее постоянно в состоянии нерешительности. Уже в первый день она говорила больше, чем раньше за целый месяц, рассказывала о своей жизни и страданиях, о своих экстазах и видениях. Даже ночь, жаркая сентябрьская ночь, не остановила ее. Все три двери и все окна комнаты были открыты. Она продолжала говорить почти до самой зари, когда братья ее уже спали. На другой день она возобновила свой рассказ в беседке из винограда, прелестно говорила о Боге, о самых высоких тайнах. Кармелит был ошеломлен, спрашивая себя, может ли дьявол так искренно славить Бога.

Ясно было, что она невинна. Она производила впечатление хорошей девушки, послушной, кроткой, как агнец, резвой, как щенок. Она хотела, чтобы играли в шары (обычная игра на мызах) и сама участвовала в игре.

Если она и была одержима духом, то во всяком случае не духом лжи. При более близком и внимательном наблюдении нельзя было сомневаться в том, что ее раны в самом деле временами источали кровь. Кармелит, конечно, не последовал примеру Жирара и не подверг ее непристойной проверке, а довольствовался тем, что осмотрел рану на ноге. В ее подверженности экстазам ему пришлось даже слишком убедиться. Горячая волна подступала вдруг к ее сердцу, распространяясь по всему телу. Она не сознавала себя, билась в судорогах, говорила безумные слова.

Кармелит очень хорошо понял, что в ней две личности: молодая девушка и дьявол. Первая была честна, наивна, невежественна, несмотря на все испытанное, и плохо понимала то, что так глубоко ее потрясло. Говоря до исповеди о поцелуях Жирара, она вызвала суровый ответ кармелита: «Это очень большой грех».

«О Боже! – ответила она плача. Я, стало быть, погибла, так как он делал со мною не только это».

Епископ навестил ее. Мыза была для него предлогом для прогулки. На его вопросы она наивно отвечала, рассказала, по крайней мере, начало. Епископ вознегодовал, был ошеломлен, возмущен. Поначалу он, без сомнения, угадал дальнейшее. Он решил действовать против Жирара энергично. Не боясь борьбы с иезуитами, он всецело согласился с мнением кармелита, что Екатерина околдована, что Жирар, следовательно, колдун. Он немедленно же хотел подвергнуть его торжественному отлучению, погубить, опозорить. Екатерина просила за того, кто сделал ей столько зла, не хотела, чтобы ему мстили за нее. Она упала перед епископом на колени, умоляла пощадить его, не говорить больше об этой печальной истории. С трогательной кротостью она заметила: «С меня достаточно, что я теперь знаю, что грешила». Ее брат, доминиканец, присоединил к ее просьбам свои, предвидя все опасности такой борьбы и не считая епископа человеком достаточно надежным.

Екатерина была теперь менее возбуждена. Погода изменилась. Жаркое лето кончилось. Природа стала милостивее. Наступил тихий октябрь. Епископ чувствовал искреннее удовольствие при мысли, что девушка была им спасена. Не находясь больше в удушливом монастыре, не видясь больше с Жираром, охраняемая семьей, честным и добрым монахом, наконец епископом, не жалевшим о сделанном им шаге и оказывавшим ей неизменно свое покровительство, она совершенно успокоилась. Как трава, вновь вырастающая в октябре под непродолжительным дождем, она снова выпрямилась и расцвела.

В продолжение приблизительно семи недель она казалась совершенно благоразумной. Епископ был в таком восхищении, что пожелал, чтобы кармелит и Екатерина подействовали и на других духовных дочерей Жирара, образумили их. Те должны были явиться на мызу. Не трудно представить себе, как неохотно они это сделали бы. Было на самом деле странной непоследовательностью заставить этих женщин предстать перед только что освободившейся от своего экстатического безумия и столь молодой еще протеже епископа.

Положение становилось неловким и смешным. Налицо были две партии: женщины Жирара и женщина епископа. Со стороны последнего – дама Аллеман и ее дочь, приставленные к Екатерине. Против них стояли бунтовщицы с Гиоль во главе. Епископ вступил с последней в переговоры, желая, чтобы она сблизилась с кармелитом и привела ему своих подруг. Он послал к ней сначала своего секретаря, потом прокурора, прежнего ее любовника. Так как все это не произвело никакого действия, то епископ решился на последний шаг и созвал всех в свой дом. Здесь они все отрицали те самые экстазы и стигматы, которыми раньше хвастались. Одна из них (без сомнения, Гиоль), развратная и насмешливая, еще более удивила его, предложив ему тут же показать, что у них на теле нет никаких знаков. Женщины считали его достаточно легкомысленным, чтобы попасться в эту ловушку. Однако он понял, в чем дело, отказался и отослал их, которые, ценою своей стыдливости, хотели его заставить подражать Жирару и стать посмешищем для всего города.

Епископу вообще не везло. С одной стороны, эти нахалки издевались над ним, а с другой – его успех в лечении Екатерины был лишь мнимым. Едва вернулась она в мрачный Тулон, на узкую улицу Госпиталя, как снова впала в прежнюю болезнь. Она находилась как раз в той опасной и зловещей среде, где началась ее болезнь, на поле битвы, на котором сражались обе партии. Так как за иезуитами стоял двор, то на их стороне были все политики, все осторожные, все благоразумные. Кармелит мог опереться только на епископа: даже его орден, а также священники не поддержали его. Тогда он достал себе оружие. 8 го ноября он добился у Екатерины письменного разрешения в случае надобности опубликовать ее исповедь.

Этот смелый и бесстрашный шаг заставил Жирара затрепетать. Он не обладал большим мужеством и погиб бы, если бы его дело не было делом всего иезуитского ордена. Он спрятался в их монастыре. Его коллега Сабатье, сангвинический и холерический старик, отправился прямо в архиерейский дом и вошел к прелату, неся, как Попилий, в своей тоге войну или мир. Прижав его к стене, он дал ему понять, что процесс над иезуитами погубит навсегда его карьеру, что он останется на веки вечные епископом в Тулоне, никогда не станет архиепископом. Даже больше. С непринужденностью апостола, имеющего сильную руку в Версале, он заявил, что если эта история осветит нравы иезуита, то она бросит не меньше света и на поведение епископа.

Письмо, явно составленное Жираром, позволяет думать, что иезуиты готовились предъявить прелату страшные обвинения, объявляя его жизнь «не только недостойной епископа, но и гнусной».

Коварный и скрытный Жирар, апоплексический, захлебывавшийся от ярости и злобы Сабатье не побоялись бы пустить в ход эту клевету. Они не преминули бы сказать, что вся эта история разыгралась из-за девушки, что если Жирар лечил ее как больную, то епископ обладал ею, когда она выздоровела.

Какой переполох, какое беспокойство должен был произвести подобный скандал в спокойном течении жизни этого светского барина! Было бы слишком комическим рыцарством начать войну, чтобы отомстить за потерянную невинность больной безумицы, поссориться из-за нее со всеми порядочными людьми. Правда, кардинал Брондзи умер в Тулузе с горя, но по крайней мере от любви к красивой даме, знатной маркизе де Ганж. Епископ же рисковал быть подвергнутым позору и быть осмеянным ради какой-то дочки лавочника с улицы Госпиталя.

Угрозы Сабатье произвели тем большее впечатление, что сам епископ уже охладел к Екатерине. Он был недоволен тем, что она опять заболела, поставила под сомнение достигнутый им успех, что новый припадок болезни позволял думать, что неправ был он. Он не мог ей простить, что она не выздоровела. Епископ подумал, что Сабатье прав, что не стоит компрометировать себя.

Настроение его сразу изменилось. Точно он прозрел под наитием свыше. Подобно святому Павлу по дороге в Дамаск, он увидел свет и стал на сторону иезуитов.

Сабатье, однако, еще не хотел отпустить его. Он подал ему бумагу и заставил его написать и подписать указ об отрешении кармелита, бывшего его агентом у Екатерины, и ее брата доминиканца (10 ноября 1730).

XII. Процесс Кадьер. 1730-1731

Не трудно понять, что это был удар для семьи Кадьер.

Приступы болезни Екатерины становились чаще и ужаснее. А среди ее интимных подруг началась настоящая эпидемия. Ее соседка, дама Аллеман, также подверженная экстазам, но до сих пор верившая, что они от Бога, впала в ужас и почувствовала близость ада. Почтенная дама (ей было 50 лет) вспомнила, что ее часто преследовали в самом деле грязные мысли, она считала себя обреченной дьяволу, видела вокруг себя только чертей и, хотя дочь следила за ней, убежала из дома и попросила семью Кадьер принять ее. В доме становилось неуютно, торговля стала невозможной. Старший Кадьер в бешенстве обрушивался на Жирара, кричал: «Это будет второй Гоффриди. Его тоже сожгут на костре». А доминиканец прибавлял: «Мы скоро ухлопаем все состояние семьи.

В ночь с 17 на 18 ноября Екатерина вдруг завопила, задыхаясь. Казалось, она умирает. Старший брат, купец, потерявший голову, кричал из окна соседям: «На помощь! Дьявол хочет задушить мою сестру».

Соседи прибежали, почти в одних рубашках. Врачи и хирурги определили у нее ущемление матки и хотели поставить ей банки. В то время, как пошли за ними, удалось разжать ей зубы и дать ей проглотить каплю водки, после чего она пришла в себя. Явились также врачи души, старый монах исповедник старухи Кадьер и несколько тулонских кюре. Шум, крик, появление клира в торжественном облачении, приготовления к заклинаниям – все это взбудоражило улицу. Прибегавшие люди спрашивали: «Что случилось?» – «Кадьер околдована Жираром».

Народ проникается жалостью, негодованием.

Желая отразить удар, испуганные иезуиты придумали тогда варварское дело. Они вернулись к епископу и потребовали, чтобы Екатерина была подвергнута судебному следствию, притом в тот же день, чтобы несчастная девушка, хрипевшая после ужасного припадка на постели, была неожиданно для нее обыскана. Сабатье не отставал от епископа до тех пор, пока тот не позвал своего судью, генерального викария Лармедье, и своего фискала (епископского прокурора) Эспри Рейбо и не приказал им немедленно же начать дело.

Такая процедура была невозможна и незаконна, шла в разрез с каноническим правом. Прежде чем приступить к допросу, необходимо было предварительное следствие. Было еще одно затруднение: церковный судья имел право сделать допрос только в случае отказа от причастия. Оба церковных легиста поневоле должны были сделать такое возражение. Сабатье, однако, не хотел слушать. Если дело пойдет по пути строгой законности, он будет лишен возможности нанести свой страшный удар.

Лармедье был судья услужливый, друг духовенства. Он не принадлежал к числу суровых чиновников, идущих, как слепые вепри, прямо напролом по большой дороге закона, не видя, не различая отдельных лиц. В процессе Обани, привратника оллиульского монастыря, он действовал крайне медлительно. Он вел судебное преследование так вяло, что Обани успел скрыться. Узнав, что он находится в Марселе, точно Марсель был очень далек от Франции, точно это ultima Thule или terra incognita, он и совсем ничего не делал.

Теперь он весь преобразился. Точно разбитый параличом, когда разбиралось дело Обани, он вдруг окрылился, когда предстояло дело Кадьер, был быстр, как молния.

Было девять часов утра, когда обитатели улицы увидели, к своему удивлению, как к дому Кадьер приближается великолепная процессия, во главе с мессиром Лармедье и фискалом епископского суда, с почетным эскортом из двух приходских викариев, докторов богословия. Дом был занят. Приступили к опросу больной. Ее заставили поклясться, что она будет говорить правду, даже себе в ущерб, что она, не щадя себя, скажет суду все, что у нее на совести, как на исповеди.

Так как никакие формальности не были соблюдены, то она могла бы и не отвечать. Но она не хотела спорить.

Она поклялась, что было равносильно разоружению, выдаче себя. Ибо раз она связала себя клятвой, она должна была сказать все, даже факты постыдные и смешные, в которых девушке признаться не легко.

Протокол и первый допрос Лармедье указывают на определенный план, выработанный им совместно с иезуитами. План состоял в том, чтобы выставить Жирара несчастной жертвой плутовства Екатерины. Пятидесятилетний мужчина, доктор, учитель, духовный отец монахинь, остался настолько невинным и легковерным, что девушка ребенок могла ему расставить ловушку! Хитрая бесстыдница обманула его насчет своих видений, но не сумела окончательно увлечь его с собой на путь распутства! И вот, взбешенная, она мстила ему, приписывая ему все те гнусности, которые ей могло подсказать воображение Мессалины.

Допрос не только не подтвердил ничего подобного, а трогательнейшим образом вскрывает кротость жертвы. Екатерина обвиняет, видимо, только под давлением данной ею клятвы. Она добра к своим противникам, даже к коварной Гиоль, которая, по словам брата, отдала ее в руки иезуита, которая делала все, чтобы совратить ее, и которая в конце концов погубила ее, заставив вернуть бумаги, являвшиеся ее лучшей защитой.

Братья Екатерины были изумлены наивностью девушки. Из благоговейного уважения к клятве она выдала себя целиком, унизила навсегда, стала отныне предметом насмешек и издевательств даже врагов иезуитов и глупых распутников остряков.

Раз дело приняло такой оборот, то братья желали, по крайней мере, чтобы все было точно, чтобы протокол монахов мог быть контролирован более серьезным актом. Из обвиняемой, какой она казалась, они превратили ее в обвинительницу, перешли в наступление и добились от королевского судьи по гражданским и уголовным делам Мартели Шантар, чтобы он выслушал ее показания. В этом сжатом и кратком протоколе ясно установлены следующие факты: совращение, упреки, которыми Екатерина осыпала Жирара за его развратные ласки, над которыми он только смеялся; далее его совет позволить демону вселиться в нее: факт сосания, при помощи которого мошенник иезуит растравлял ее раны и т. д.

Представитель короля должен был бы передать дело своему трибуналу. Духовный судья, в своем яром увлечении, не исполнил ни одной формальности канонического права, составил акт, не имевший никакой силы. Однако светский судья этого мужества не имел. Он позволил себя приписать к церковному суду, сделался сотоварищем Лармедье и принимал даже участие в заседаниях в епископском доме, выслушивая свидетелей. Секретарь епископа записывал показания (а не секретарь королевского судьи). Записывал ли он точно? Есть основание сомневаться в этом, так как этот же секретарь духовного суда угрожал свидетелям и каждый вечер показывал их показания иезуитам.

Сначала были допрошены оба приходских священника Екатерины, которые дали показания сухие, не в ее пользу, но и не во вред ей и уж во всяком случае не в пользу иезуитов (24 ноября). Последние видели, что дело не ладится, потеряли всякий стыд и, рискуя вызвать негодование народа, решили идти напролом. Они добились у епископа приказа о заточении Екатерины и главных свидетелей, которых она просила вызвать. То были обе дамы Аллеман и Бата-релл. Последняя была отдана в монастырь темницу (Refuge), а дамы в смирительное заведение (Bon Pasteur), куда обыкновенно запирали сумасшедших и потаскушек. Екатерина должна была встать с постели (26 ноября) и была отдана урсулинкам, исповедницам Жирара, которые положили ее на гнилую солому.

После того как был установлен такой режим террора, можно было приступить к опросу свидетелей. Сначала были допрошены две почтенные и избранные свидетельницы (28 ноября). Одной из них была Гиоль, известная тем, что доставляла Жирару женщин, ловкая и острая говорунья, которой выпала честь бросить первую ядовитую стрелу клеветы. Другой свидетельницей была Ложье, та самая молоденькая швея, которую Екатерина кормила и за учение которой она заплатила. Когда Ложье забеременела от Жирара, она осыпала его бранью. Теперь она искупала свою вину, издеваясь над Екатериной, грязня свою благотворительницу, но очень неумело, как настоящая развратница, приписывая ей бесстыдные слова, бывшие совсем не в привычках Екатерины. Потом были допрошены мадемуазель Гравье и ее кузина Ребуль, и наконец все жирардинки, как их называли в Тулоне.

Хотя весь процесс и был заранее подстроен, свет временами вспыхивал и освещал истинное положение вещей. Жена одного прокурора, в доме которой собирались жирардинки, заявила, что они житья не дают, что они будоражат весь дом, и рассказала об их шумном смехе, о пирушках, оплачиваемых деньгами, собранными для бедных, и т. д.

Боялись, что монахини станут на сторону Екатерины. Секретарь духовного суда заявил им (от имени епископа), что те, кто будут говорить не то, что нужно, будут наказаны. Чтобы лучше действовать на них, выписали из Марселя их любовника Обани, имевшего на них влияние. Дело об изнасиловании им девушки было улажено. Родственникам дали понять, что правосудие ничего для них не сделает. Честь девочки была оценена в восемьсот ливров, которые и заплатили за Обани. И вот он вернулся в свое оллиульское стадо, полный рвения, иезуитом с ног до головы. Бедные овечки затрепетали, когда Обани предупредил их, что если они не будут вести себя благоразумно, то их подвергнут пытке.

Несмотря на все ухищрения от 15 монахинь не добились того, что хотели. Едва две или три из них были за Жирара. Все сообщали факты, особенно относительно 7 июля, которые прямо отягчали его вину.

Тогда иезуиты прибегли к героическому средству, чтобы обеспечить себе свидетелей. Они засели в проходе, который вел в судилище. Здесь они задерживали свидетелей, обрабатывали их, угрожали им и, если те были против Жирара, то не позволяли им входить, а насильно и нахально выставляли их за дверь.

Как духовный судья, так и представитель короля были уже не более как игрушками в руках иезуитов. Все в городе видели это и содрогались. В декабре, январе и феврале братья Кадьер составили и распространили жалобу по поводу отказа в правосудии и зависимости свидетелей. Впрочем, и сами иезуиты поняли, что не могут более держаться на своей позиции, и обратились к помощи свыше. Самым лучшим выходом им казалось простое решение Большого совета, который взял бы дело в свои руки и замял бы его (как Мазарини поступил с делом монастыря в Лувье). Канцлером тогда был Агессо, и иезуитам было не желательно, чтобы дело рассматривалось в Париже. Они не выпустили его из Прованса. 16 января 1731 г. они добились королевского указа, в силу которого прованский парламент, где у них было немало друзей, должен был высказать свое суждение на основании допроса, учиненного двумя из его советников в Тулоне.

В самом деле, в город прибыли мирянин Фокон и церковный советник Шарлеваль и прямо отправились к иезуитам. Эти стремительные комиссары так мало скрывали свое жестокое и явное пристрастие, что вызвали лично Екатерину, как поступают только с обвиняемыми, тогда как Жирар был вежливо приглашен и оставлен на свободе: он продолжал служить мессу и принимать исповедь. А истица находилась взаперти, в руках своих врагов, святош Жирара, целиком отданная во власть их жестокости.

Добрые урсулинки приняли ее так, как будто им было поручено убить ее. Они дали ей келью сумасшедшей монахини, которая грязнила все своими нечистотами. Екатерина лежала на соломе сумасшедшей, среди отвратительного запаха. Только с трудом ее родственники могли ей на другой день принести одеяло и матрац. В качестве сторожа и сиделки к ней приставили тень Жирара, послушницу, дочь той самой Гиоль, которая ее совратила, дочь, во всех отношениях достойную матери, способную на самые зловещие поступки, опасную для ее стыдливости, а может быть, и для ее жизни. Екатерину подвергли самому жестокому для нее наказанию, отняли у нее права исповедаться и причащаться. С тех пор, как она не причащалась больше, она снова впала в свою болезнь. Ярый ее враг, иезуит Сабатье, явился в ее келью и – явление новое и странное! – принялся подкупать ее, искушать причастием. Началась торговля. Ей дадут причастие, если она признается, что она клеветница, что она недостойна причастия. Она, быть может, согласилась бы на такое условие в припадке чрезмерного смирения. Но, губя себя, она погубила бы кармелита и своих братьев.

Вынужденные прибегать к фарисейским хитростям, враги Екатерины принялись превратно истолковывать ее слова. То, чему она придавала мистический смысл, они понимали или делали вид, что понимают в грубо буквальном смысле. Избегая этих ловушек, она обнаружила, вопреки ожиданиям, большое присутствие духа. Самым коварным средством, придуманным, чтобы лишить ее сочувствия публики, натравить на нее остряков, – было дать ей любовника. Заявили, что она предложила молодому плуту бежать с ней, скитаться по свету.

Тогдашние вельможи, любившие брать себе в услужение детей, юных пажей, охотно выбирали для этой должности наиболее красивых сыновей своих крестьян. Так поступил епископ с маленьким мальчиком одного из своих мужиков. Он пообчистил его, а когда его фаворит вырос, то постриг его в духовное звание, чтобы повысить его положение, сделал аббатом, а в двадцать лет священником. То был аббат Камерл. Выросший в лакейской, он, как это часто бывает с деревенскими детьми, остался полуобразованным, глупым и хитрым мужиком. Он сразу понял, что, приехав в Тулон, епископ обнаруживал интерес к Екатерине и был мало расположен к Жирару. Чтобы понравиться ему, а также позабавить его, он стал выслеживать в Оллиуле их подозрительные отношения. Как только епископ изменил свою точку зрения, убоявшись иезуитов, Камерл с тем же рвением активно служил Жирару и помогал ему против Екатерины.

И вот он явился, как некий второй Иосиф, и рассказал, что мадемуазель Кадьер (подобно жене Пентефрия) хотела соблазнить его, поколебать его добродетель. Если бы это было так, если бы она сделала ему такую честь и почувствовала к нему мгновенную слабость, то он был бы тем большим негодяем, если бы хотел ее за это наказать, воспользоваться неосторожным словом. Однако полученное им воспитание пажа и семинариста исключает такую честь, как и женскую любовь.

Екатерина прекрасно выпуталась, покрыв его позором. Видя, как победоносно она отвечает, оба недостойных комиссара парламента сокращали очные ставки, число ее свидетелей. Из 68, на которых она указала, они допустили только 38. Не соблюдая ни сроков, ни судебных формальностей, они ускорили очную ставку и, однако, не достигли желаемого. Еще 25 и 26 февраля она повторила безо всяких изменений свои отягчающие показания.

Суд был так взбешен, что жалел, что не имел в Тулоне ни палача, ни орудий пытки, «чтобы заставить ее немного попеть». То была – ultima ratio. Парламенты за все это столетие прибегали к этим мерам. У меня под руками страстный панегирик пытке, написанный в 1780 г. ученым членом парламента, потом членом Большого совета, панегирик, посвященный королю Людовику XVI и увенчанный лестным одобрением папы Пия VI.

За неимением орудий пытки, заставивших бы ее петь, ее заставили заговорить другим, лучшим средством. 27 февраля рано утром послушница, исполнявшая роль ее тюремщицы, дочь Гиоль, приносит ей стакан вина. Она удивлена. Ей вовсе не хочется пить. По утрам она вообще не пьет вина и уж во всяком случае, не пьет его в чистом виде. Послушница, грубая и сильная служанка, каких держат в монастырях для укрощения непослушных и сумасшедших или для того, чтобы наказывать детей, подчиняет себе настойчивостью и угрозами слабую больную. Она не хочет пить, а пьет. Ее заставляют выпить весь стакан до дна, да еще осадок, по ее словам, на вкус неприятный и соленый.

Что это был за гнусный напиток? Мы видели, как сведущ был духовный отец монахинь в медицинских средствах, когда Екатерине делали аборт. В данном случае было бы достаточно чистого вина, чтобы опьянить слабую больную и вырвать у нее в тот же день несколько лепетом произнесенных слов, которым секретарь придал бы форму полного отказа от прежних показаний. В вино было, однако, опущено еще какое-то снадобье (быть может, ведьмова трава, расстраивающая рассудок на несколько дней), чтобы продолжить ее ненормальное состояние и иметь возможность заручиться с ее стороны такими актами, которые уже не позволят ей взять назад свое отречение.

До нас дошло ее показание, данное 27 февраля.

Какая быстрая и полная перемена! Это апология Жирара! Комиссары (удивительно!) не замечают такой резкой перемены! Своеобразное позорное зрелище, представляемое молодой пьяной девушкой, не удивляет их, не побуждает их насторожиться. Ее заставляют заявить, что Жирар никогда не касался ее, что она никогда не испытала ни удовольствия, ни боли, что все испытанное ею было вызвано ее болезнью. Кармелит и ее братья будто заставили ее выдать за реальные факты то, что ей только пригрезилось. Не довольствуясь обелением Жирара, она чернит своих, взваливает на них обвинения, затягивает на их шее петлю.

Что особенно поражает, так это ясность и сжатость этого показания. В нем чувствуется рука секретаря. Удивительно и то, что, несмотря на удачно выбранный путь, его скоро покинули. Ее допрашивают один только день, 27. Ее не допрашивают ни 28, ни за всю неделю от 1 до 6 марта.

Возможно, что 27 под влиянием вина она могла еще говорить, сказать несколько слов, которые так или иначе были истолкованы против нее. 28 же, когда действие яда достигло своей крайней степени, она находилась, вероятно, или в полной прострации или в таком непристойно безумном состоянии, что ее нельзя было показать. А раз ее мозг был в таком расстройстве, то нетрудно было дать ей другой напиток, о чем она не имела никакого представления и не сохранила никакого воспоминания.

Таким образом объясняется, на мой взгляд, один своеобразный факт, происшедший между 28 февраля и 5 или 6 марта, факт, который нельзя отнести ни к более раннему, ни к более позднему времени. Факт этот настолько отталкивающий, так говорит против бедной Екатерины, что о нем упоминается только в трех строках: ни она, ни ее братья не имели мужества говорить о нем больше. Они вообще умолчали бы об этом факте, если бы братья, привлеченные к судебной ответственности, не поняли, что на карту поставлена их собственная жизнь.

Жирар посетил Екатерину! Еще раз обошелся с ней дерзко и непристойно!

Братья и сестра утверждают, что это случилось после начала разбирательства дела. Между 26 ноября и 26 февраля Жирар был обескуражен, унижен, терпел поражение за поражением в поднятой им против Екатерины войне. Еще менее осмелился он посетить ее после 10 марта, когда она вернулась к себе и покинула монастырь, где он ее держал. Он видел ее именно в те пять дней, когда был еще господином над ней, когда несчастная под влиянием яда была сама не своя.

Если мать Гиоль когда-то отдала в его руки Екатерину, то также могла поступить и ее дочь. Выиграв битву благодаря ее собственному отказу от своих прежних показаний, он отважился прийти к ней в темницу, посмотреть на нее в том состоянии, в которое он ее поверг, в состоянии притупленности или отчаяния, взглянуть на нее, брошенную и небом и землей и – если у нее оставалась еще хоть искра самосознания – терзаемую скорбью при мысли о том, что она своими показаниями убила своих братьев. Она погибла, дело ее было проиграно. Однако начинался другой процесс, процесс над ее братьями и мужественным кармелитом. Может быть, у нее возникла мысль попытаться склонить Жирара, добиться у него обещания, что он не будет их преследовать и – в особенности – что их не подвергнут пытке.

Состояние заключенной было более чем печально, было достойно снисхождения. Она много страдала от связанных с сидячей жизнью недугов. Вследствие конвульсий у нее часто выпадала матка, что доставляло ей мучения.

Что Жирар был не случайным преступником, а извращенным злодеем, лучше всего доказывает то, что во всех ее страданиях он видел только возможность обеспечить свою выгоду. Он был убежден, что если он воспользуется моментом и унизит ее в ее собственных глазах, то она уже никогда больше не поднимется, не обретет мужество взять назад свое отречение от прежних показаний. Он ненавидел ее и, однако, говорил ей с гнусной и развратной шутливостью об этом выпадении матки, имел даже гнусность воспользоваться ее беззащитностью и коснуться ее в этом месте рукой. Ее брат утверждает это в немногих словах, не вдаваясь в подробности, с чувством глубокого стыда. Спрошенная по этому поводу, она только ответила: «Да». Увы! Ее расстроенный ум лишь медленно приходил в себя. 6 марта предстояла очная ставка, на которой она должна была подтвердить свои показания и безвозвратно погубить своих братьев. Она не могла говорить, задыхалась. Сострадательные комиссары дали ей понять, что рядом приготовлены орудия пытки, объяснили ей, как зубья будут сжимать ей кости, как ее будут пытать кобылой, железными остриями.

Она была так слаба физически, что мужество ее покинуло. Она терпеливо стояла перед своим господином, который мог смеяться и торжествовать победу, так как унизил ее не только телесно, но и духовно, сделал убийцей ее братьев.

Ее враги не упустили удобного случая и использовали ее слабость. Немедленно же обратились к парламенту в Эксе и добились, что кармелит и братья Екатерины были обвинены. Процесс их был выделен. После осуждения и наказания Екатерины очередь дошла бы и до них, и их довели бы до крайности.

10 марта ее повели из монастыря урсулинок в Тулон в монастырь Сен Клер. Жирар был неуверен в ней.

Он добился того, что ее повели окруженную солдатами, словно она – страшный разбойник, грабивший на этой опасной дороге, и что в Сен Клере ее держали на замке. Монахини были до слез растроганы при виде того, как их бедная больная подходила, еле волоча ноги, под охраной солдат. Все прониклись жалостью к ней. Нашлись два храбрых человека, прокурор Обен и нотариус Кларе, которые составили для нее акт опровержения ее отказа от своих слов, акт страшный, где она упоминает об угрозах комиссаров и игуменьи, в особенности же об отравленном вине, которое ее принудили выпить (10–16 марта 1731 г.).

В то же самое время эти бесстрашные люди составили и послали в Париж, в канцелярию, так называемую апелляцию по поводу злоупотреблений, вскрыв в ней всю неоформленность и преступность процедуры, упорное нарушение закона, дерзким образом допущенное фискалом и гражданским судьей, а также комиссарами.