Ошибка доктора Маделора. Серия «Мир детектива: Франция»

Глава XVI

Так закончилось свидание Анны с матерью.

После этого, несколько долгих месяцев кануло в вечность. О Пиэкере и Анне не было ни слуху, ни духу.

В душу Анны уже было готово вернуться прежнее спокойствие. Она долгое время относилась ко всему как-то безучастно, но затем можно было заметить поворот к лучшему. На ее бледном лице время от времени стала появляться улыбка.

Ужасная тайна и беспрестанные опасения так измучили бедную женщину, что она совсем исхудала, но через некоторое время, начала поправляться. Пиэкер и Антония не заявляли о себе.

И вдруг, в один прекрасный день, она получила письмо из Парижа, Пиэкер требовал денег, ссылаясь на новые потребности. Она не ответила на это письмо.

Пришло второе письмо. На этот раз, с угрозами. Теперь он уже не просил, а настоятельно требовал денег. Она отказала.

Тогда Пиэкер прибыл в Шато-ле-Шателе. Он известил Анну о своем намерении заявиться на ферму Глориэт и обо всем рассказать ее мужу.

Нужно было действовать. Анна заставила Пиэкера уехать из Шато.

Он был требователен и настойчив. Она уговорила его, дав ему немного денег. Попросила его подождать. Говорила, что сейчас у нее нет денег, но она будет искать требуемую сумму, а для этого нужно время.

Пришлось снова пустить в ход всю свою изобретательность. И она придумывала новые средства для обмана, не останавливаясь ни перед какой ложью.

Анна пускалась на разного рода хитрости. Она краснела от стыда, при этом. Никогда не быв лицемерной, она лицемерила теперь, хотя и оплакивала кровавыми слезами свое вынужденное поведение.

Так или иначе, требования Пиэкера удовлетворялись.

Но это обстоятельство дало только повод этому человеку быть еще требовательнее, еще настойчивее. Он, просто, осаждал Анну своими просьбами. А просьбы эти, на самом деле, были бесчисленны.

Анна жила точно в аду. Приданое, которое дали за ней старики Батёры, отходя в вечность, было брошено в эту бездонную пропасть беспечной и запятнанной позором жизни.

Комбредель как будто бы ничего не замечал. Немного спустя, были проданы леса, пашни, срублен и продан лес.

Анна вызвалась помогать своему мужу в управлении фермой, она и покупала, и продавала.

Иной раз, ей удавалось удачным образом покрыть дефицит в основных фондах неожиданно откуда-нибудь поступившей прибылью.

Жена фермера рисковала, и часто пускалась на авось. Удача манила и все больше тянула ее. Она все больше и больше теряла дорогу в том лабиринте, где кроме умышленной скрытости, лжи и обмана ничего не было.

Бедная женщина мучилась и терзалась. И часто эти внутренние муки были настолько серьезны и невыносимы, что заканчивались для нее болезнью.

Задавленная тяжестью непосильного нравственного бремени, она бывало целые недели проводила в постели.

А ее муж, добряк и балагур, был слеп и не замечал в поведении жены ничего подозрительного. Он питал непоколебимую веру в женщину, которую боготворил. Но когда она, сломленная нервным припадком, слегла в постель, он не находил себе места от беспокойства.

Тогда, она переламывала себя и брала верх над тем, что казалось ей не более, как малодушием. Она гнала прочь от себя овладевшую ей слабость воли, и, в то время, пока в ее душе копилось мучительное чувство крайнего отчаяния, обычно имела мужество заставить себя улыбаться.

В деревне знали о ее расходах. Она не могла этого скрыть от посторонних глаз. Ее порицали и презирали за то, что она сорит деньгами и жалели Комбределя.

Так продолжалось три года! Это было ужасно, невыносимо!

Надо было иметь недюжинный характер, чтобы на протяжении столь долгого срока выносить все эти нравственные страдания, этот позор, упреки совести, постоянную тревогу и вечные опасения!

Эти три года – эти три года тянулись бесконечно, как вечность.

Анна не имела ни одной спокойной минуты. Ежечасно, ежесекундно, и днем, и ночью, постоянно перед ее умственным взором стоял, угрожающим призраком, этот ужасный Пиэкер и ее… мать – Антония!.. О, это было ужасно!

В продолжение целых трех лет одна только исключительная мысль преследовала ее, где бы она ни была, и жгла ей мозг. Мысль была одна: позор ее матери! Ее матери, которая забыла о таком понятии, как человеческое достоинство.

Усталая, обезумевшая от страданий, потеряв последнюю способность рассуждать, Анна не ответила на последнюю угрозу, на последнюю просьбу Пиэкера.

Ее жизнь осветилась надеждой. Пиэкер упорно хранил молчание…

Что, если он умер?

Но, нет! Пиэкер был жив… От него вдруг пришло длинное, пространное письмо, наполненное ужасными подробностями. И к кому же оно пришло? – К Комбределю! Он узнал обо всем.

Этот человек был простым крестьянином, но он поступил, как герой. Он сжег письмо… и не проговорился ни единым словом.

Однако, удар, нанесенный ему посланием Пиэкера, был слишком сильным… Четыре дня спустя, он умер.

Весть об этом разразилась над населением Армуаза, как внезапный оглушительный удар грома.

– Фермер Комбредель умер!

Точно? Странное событие!

Как? При каких обстоятельствах умер Комбредель?

Он умер скоропостижно. Болезнь его была какая-то загадочная. Он быстро отмучился в ужаснейших страданиях, и через четыре дня его не стало.

Одни говорили:

– Умер от холеры!

Другие делали предположение:

– Его отравили!

Но, как бы там ни было, Комбределя не стало!

Глава XVII

Лишь только разнеслась по деревне Армуаз весть о том, что Комбредель умер, как перед домиками, тут и там, начали собираться местные жители, на лицах которых выражался испуг. Ремесленники присоединялись к отдельным группам, они откладывали в сторону свои инструменты и с любопытством прислушивались к общим разговорам, засунув руки в карманы своих рабочих фартуков. А чтобы лучше разобрать то, о чем шла речь, они вытягивали вперед свои шеи. У всех на лицах была оторопь и беспокойство.

О деле, между тем, рассказывали уже подробности… рассказывались, понятно, теми, которые были наиболее проинформированы в загадочной неизвестности трагических событий.

Конечно, как обычно, это были женщины, которые знали более всех. Они тараторили, не умолкая. Если вдруг у них не хватало тем для болтовни, они просто придумывали необходимые подробности. Суть трагического происшествия, еще никому не была известна, но женщины уже решили, что происшествие непременно трагическое. Все новости передавалось в очень преувеличенном свете, один рассказ противоречил другому. Возбужденное любопытство крестьян довольствовалось этими пересудами и не делало попыток разобраться в них. Все принималось на веру. Никто не знал, где заканчивается действительность и где начинается фантазия.

Похороны Комбределя, которые состоялись два дня спустя после его смерти, не положили конца деревенским сплетням и предположениям. Умы были возбуждены, воображение раздражено. Находилось много людей, которые, нисколько не стесняясь, говорили во всеуслышание о том, что их тревожило.

Теперь, когда фермер умер уже нечего ей будет скрываться и соблюдать необходимую предосторожность. Известное дело, жена его была кокетка… А насчет денежек – тут уж куда их мотать горазда! И все ее презирали!

А если порыться, как следует, в ее поведении, то можно бы было найти очень много такого, что не делало ей чести.

Не думайте, что против нее говорили злоба или ненависть крестьян. Конечно, на свете немало злых языков. Но тут совсем другое дело: факты говорят сами за себя.

Вот, таким-то образом толстуха Клотильда Повре стала рассказывать всем, что она накрыла как-то госпожу Комбредель в тот момент, когда она, ночью, разговаривала с каким-то брюнетом, высокого роста, с длинной бородой.

Гиацинт Ледюк, мальчик из той же деревни Армуаз, сопровождавший Клотильду, утверждал, что слышал следующую фразу, произнесенную громким голосом:

– Тысячу франков… меньше недели… я рассчитываю на вас!

Кто же мог быть этот человек? Кто?

Разумеется, любовник! Дело решенное! «Она сама ответила на вопрос», – говорила толстуха Повре, не любившая болтать попусту. В противном случае, зачем было скрываться.

Когда всем в деревне стало известно, что смерть Комбределя была вызвана особыми обстоятельствами, нашелся человек, который сказал наконец то, о чем остальные только думали. Нашлись люди, вроде Ландэ, мастер ремонтировавшего экипажи, и Рудье, земледельца, которые заявили в свою очередь, что и они тоже видели таинственного человека, служившего предметом для пересудов Клотильды.

Отыскался также свидетель, некто Рикеле, торговец лошадьми.

Он рассказал, что присутствовал при ужасной сцене. Дело происходило на ферме Глориэт, а на ферму он ездил по делу, за несколько дней до смерти Комбределя. Ему нужно было переговорить с фермером.

– Я видел фермера, – сказал Рикеле, – на ярмарке в Рюминьи, на позапрошлой неделей. Он был веселее, чем обычно, и вечером выпил. Вы заметьте, что этого с ним никогда не бывало. А выпил он порядочно, так что конец, был мертвецки пьян.

Это случилось на ярмарке. А вот что случилось впоследствии.

Когда Рикеле приехал на ферму и стал было взбираться по ступенькам на крыльцо, дверь распахнулась и вышел рослый и крепко сложенный парень, лет двадцати – двадцати пяти.

Вышедший на крыльцо человек был широкоплеч, и не производил дурного впечатления. Напротив, в его внешности было что-то приятное.

– Здравствуйте, господин Жозилье! – сказал торговец лошадьми.

– А, это вы, Рикеле? – спросил молодой человек.

Торговец лошадьми заметил, что глаза последнего были красные от слез.

– Что вам угодно, Рикеле?

– Ваш дядюшка купил у меня двух лошадей на ярмарке в Рюминьи. Сегодня он обещал заплатить мне тысячу полтораста франков.

Жозилье замялся, а торговец лошадьми вопросительно посмотрел на него.

– Господин Комбредель болен, – сказал, наконец, управляющий фермы.

– И серьезно болен?

– Едва ли переживет эту ночь…

При этом Жозилье отвернулся в сторону для того, чтобы вытереть глаза ладонью своей широкой руки, огрубевшей от деревенских работ.

Разговаривающие, после этого, отошли в сторону и остановились посредине двора.

– Знаете, что я вам скажу, молодой человек, – проговорил Рикеле, – я ведь продал своих лошадей без договора.

– Ну, и что вы решили?

Купец сначала начал теребить в своих руках драповую фуражку. По-видимому, им овладела какая-то нерешительность. Оставив в покое злополучную фуражку, он начал мять в своих пальцах кожаный ремешок своего бича. И, наконец, сказал, с заметной резкостью:

– Спрашиваете, на какой сумме мы порешили? – Чай, слышали. Я, ведь, уже говорил вам. Мне нужно получить с господина Комбределя тысячу триста пятьдесят франков.

– Смотрите?

– Ну, вот еще! Будто я не знаю, что говорю!

– Ладно. Так-так, стало быть: тысяча триста пятьдесят франков, – сказал Жозилье.

При этом, почему-то по его лицу скользнула печальная улыбка.

– Сейчас вам выдадут эти деньги.

Торговец отошел в сторонку. Походка у Рикеле была тяжелая, а сам он был сутулый.

Когда Жозилье ушел, он пробормотал себе под нос:

– Нечего с ними церемониться, с этими богачами. Лишились каких-нибудь двести франков. Эка беда, подумаешь. Надо бы, чтобы и на долю бедняков из их богатств что-нибудь перепало. Небось – не разорятся.

Так рассуждал про себя Рикеле.

Вдруг, в эту самую минуту, со стороны фермы, раздался пронзительный крик. Это было что-то вроде ужасного рыкания… рыкания зверя. Рикеле невольно повернул голову в ту сторону.

Что же увидел он? Нечто невероятное.

Какой-то человек, наполовину голый, весь скорчившийся, словно в судорогах, исхудавший, весь пожелтевший, с растрепанной бородой, с воспаленными красными глазами, в припадке бился на крыльце, пытаясь вырваться из рук Жозилье.

– Дядюшка, – говорил молодой человек голосом, в котором звучали рыдания, – вернитесь домой, ложитесь в постель… Куда вы? Скажите, что вам угодно?..

И с чрезвычайною заботливостью, с соблюдением всяческих предосторожностей, управляющий фермы обвил своими руками загадочное привидение, лишив его, таким образом, возможности двигаться.

В эту самую минуту, на пороге появилась молодая женщина. Ее белокурые волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Она выглядела такой слабой, что насилу могла держаться на ногах. В отчаянии, она ломала себе руки:

– Он вырвался из моих рук… Боже мой! – бормотала она, сопровождая слова душераздирающими рыданиями. – Сжальтесь над ним… Боже мой, боже мой, что мне делать?.. Спасите его!

Жозилье отнес больного обратно в комнаты. Он сделал это с такой легкостью, как будто бы взял на руки ребенка.

– Хочу пить… В горле горит!.. Огонь внутри! – хрипел несчастный, цепляясь за грудь рослого Жозилье.

Затем, дверь захлопнулась за тремя действующими лицами таинственной драмы. И снова на ферме воцарилась тишина, над которой витала смерть…

Глава XVIII

О смерти Комбределя ходило немало толков.

Реальные и, просто-напросто, выдуманные подробности росли как на дрожжах. Слухи опирались на факты, крепли и принимали все более правдоподобные очертания.

Всплыло наружу и ужасное подозрение.

Сначала, оно было высказано робко и нерешительно. Потом, это подозрение заявило себя с апломбом и с настойчивостью. Под прикрытием анонимности, оно дошло до слуха представителей судебной власти.

Открыли следствие.

Ландэ, Рудье, Рикеле, Клотильда Повре и Гиацинт Ледюк – все эти свидетели предстали перед прокурором Монсежу.

Допрос слуг приобщили к делу.

Наконец, старик-доктор, доктор Савиньи из деревни Армуаз, был вызван в Шато ле Шателе и в присутствии господина Монсежу, встречался с доктором Маделором.

– Милостивый государь, – сказал прокурор доктору Савиньи, – общественное мнение, с которым правосудию сплошь да рядом приходится считаться, перевозбуждено новостью о смерти господина Комбределя. Прошел слух, что его отравили. Улики, собранные во время предварительного следствия – на следствии, которое уже было произведено нами, должны быть выяснены определенным образом. Труп покойного будет вынут из земли. Есть уже распоряжение об освидетельствовании трупа. Конечно, вы согласитесь со мной, милостивый государь, что вам необходимо, для облегчения работы доктора Маделора в его расследовании, сообщить о тех наблюдениях, которых вы стали свидетелем во время лечения господина Комбределя.

От этого неожиданного известия, длинная фигура добряка-доктора, человека отзывчивого к любому доброму делу и весьма чувствительного, готового принять близко к сердцу любое несчастье, случившееся с его ближним, как-то вся съежилась и как будто внезапно постарела.

Можно было подумать, что на его лицо, привыкшее к постоянным улыбкам счастья и кроткому, невозмутимому спокойствию, теперь лег отпечаток долговременных страданий.

И как быстро случилась с ним эта перемена!

– Простите меня, что ваше сообщение столь сильно меня взволновало, – сказал доктор Савиньи с такой искренней грустью в голосе, что она невольно оказала свое влияние на тех, кто его слушал. – Я был убежден, что Комбредель умер от холеры.

И, с этими словами, он погрузился в состояние какой-то задумчивости. Все смолкли, не желая ему мешать.

В таком положении, доктор Савиньи пробыл довольно долго. Наконец, он сделал над собой усилие и произнес, обратившись к своему коллеге по профессии:

– Господин Маделор, я готов изложить перед вами все, о чем вам угодно будет меня спросить… Будьте любезны, спрашивайте меня…

Глава XIX

Доктора долго совещались между собой. Савиньи рассказал, каким образом началась болезнь Комбределя, какими сопровождалась симптомами, как развивалась.

Маделор, небрежно развалясь в кресле, со сложенными на животе руками, поигрывая большими пальцами цепочкой часов, со снисходительным видом слушал своего коллегу, прищурив глаза и одобрительно покачивая головой.

Ученый доктор из Шато был человеком высокого роста, худощавым, с бледным лицом, обрамленным светлыми волосами и такого же цвета бакенбардами.

Его голова была скорее головой адвоката, чем головой медика. Его бледные губы, слегка опущенные вниз в уголках рта, придавали всей его физиономии какой-то своеобразный отпечаток грусти или печали. Он носил очень длинные волосы, и был, вообще, полностью поглощен собой. Пальцы его рук были украшали дорогие перстни.

– Извольте, все это произошло, – вещал Савиньи, пытаясь как можно более точнее восстановить события опираясь на свою память. – В понедельник, 8 сентября прошлого года, в два часа пополудни, Жозилье, управляющий фермы, пришел ко мне, с большой поспешностью, и заявил, что Комбредель нуждается в моей помощи. Я был у моего друга не далее как утром и оставил его в весьма хорошем, и веселом расположении духа и отменном здоровье. Утром, казалось, ничто его не беспокоило, и мысли не было о болезни. А о том, чтобы он тяжело болел, не могло быть и речи. Когда я прибыл на ферму, Комбредель уже лежал в постели, его лицо было мертвенно-бледным, под глазами были чёрные круги, на лице была хорошо заметна какая-то напряженность. Я едва не выразил вслух свои ужасные подозрения, застав Комбределя в таком состоянии.

– Друг, у меня к тебе большая просьба, – сказал мне Комбредель.

Он находился в полном рассудке, в это время.

– Помоги! Все болит невыносимо!

Его молодая жена старалась его успокоить. Но, по ее бледности, по глазам, которые были устремлены на меня с выражением мольбы и испуга, я мог сделать безошибочное заключение насчет того, что она и сама сильно встревожена.

Комбредель сообщил мне, что час или два спустя, после завтрака, совершенно внезапно, у него случился очень сильный приступ рвоты, и он регулярно повторялся. При этом, он пожаловался на острую боль в горле. Его мучила жажда и не давала ему ни минуты покоя. При осмотре, его язык был, как у здорового человека и в желудке он не чувствовал никакой боли. Дыхание было тоже нормальным. Однако, пытаясь нащупать пульс, я заметил, что он был очень слаб и очень возбужден. Сердцебиение также было неровным.

Я провел ночь у его постели, и все время очень внимательно следил за ходом его болезни. Так же присутствовали его жена и Жозилье.

Больной не спал, но рвота прекратилась.

Впрочем, ее сменило ощущение мучительного удушья и озноба. В горле появились спазматические боли, напоминавшие собой изжогу. Он непроизвольно кричал от невыносимых болей, несмотря на присутствие духа и здравую память.

На следующий день, вечером, случился кризис. В желудке появились ужасные боли. Живот вспух, отвердел, до него нельзя было дотронуться. Ко всему этому, добавилась лихорадка. Пульс стал биться учащенными ударами и заметным образом ускорился. Время от времени, больной стал впадать в обморок, сопровождаемый приступами бреда и острого нервного раздражения. Дважды, в мое отсутствие, он вскакивал с постели и бросался, с криками, вон из спальни в другие комнаты. Вслед за такими нервным возбуждением наступал период совершенно бесчувственного состояния, так что можно было подумать, что больной умер.

На третий день, лицо страдальца настолько исказилось от внутренних болей, что стало совсем неузнаваемым. Глаза, окруженные иссиня-багровыми пятнами, едва проглядывали из глубины своих орбит. Веки настолько отяжелели, что спускались вниз и лишь наполовину прикрывали собой глазные белки. Зрачок был мутный и неподвижный.

На лицо легли тяжелые, темные краски. Оно все вздулось, вспухло, и на вид было отвратительным. На губах также обнаружилась опухоль. На коже, тут и там, появились синеватые пятна.

Больной так похудел, что на него страшно было смотреть. Высохшие жилы рельефно обрисовывались на этом живом трупе. Это был какой-то страшный костяной остов, странным образом сохранявший в себе угасавшие остатки жизни.

Наконец, на четвертый день, утром, рассудок, который пока не угас в больном, несмотря на все его страдания, замер в каком-то оцепенении. Конечности сделались холодны, как лед. Тело начало судорожно вздрагивать. Пульс остановился. Это пришла смерть. Для нас наступила страшная минута разлуки, для него – отрадное мгновение освобождения.

– В какой день это случилось?

– Это случилось 11 сентября, в девять часов утра.

Маделор слушал Савиньи, не перебивая его, изредка покачивая головой с видом авторитета. Он раскрывал свои прищуренные глаза и подносил к ним лорнет в золотой оправе, бросал сквозь его стекло испытующий взгляд, а потом тотчас же опять закрывал свои глаза.

Внимательно прислушиваясь к сообщению Савиньи, он небрежно покачивал ногой и покусывал свои губы для того, чтобы, таким образом, нагляднее дать понять, что он все уже понял, и что тысячи мыслей, одна ценнее другой, осаждают его, в это же время.

Изредка Маделор обращался с вопросами к своему коллеге, заставлял его подолгу останавливаться на изложении разного рода подробностей, на тщательном описании различных симптомов.

Он говорил, бросая отрывочные фразы, как бы думая в это время о чем-то другом, проглатывая половину слов, заставляя своего собеседника скорее отгадывать его мысли, чем следить за ясно изложенным смыслом.

Внезапно, во время разговора, он вдруг погружался в какие-то тяжелые размышления. Это было так очевидно.

На докторе Маделоре лежала такая тяжелая ответственность: как же было не быть озабоченным такому человеку?

Его самоуглубленность была не чем иным, как озабоченностью.

Когда он закончил расспрашивать Савиньи и расстался со своими думами, он протянул коллеге руку:

– Любезный собрат, благодарю вас! – сказал он покровительственным тоном. – Суд будет обязан вам, обязан тем, что я с особенной легкостью разрешу свою задачу.

И Савиньи отправился обратно в Армуаз.