XIV
Жоан Эдуардо только что собрался итти вечером на улицу Милосердия и забрал под мышку несколько свертков обоев, чтобы предоставить Амелии выбор, когда к нему явилась Руса.
– Что тебе надо, Руса?
– Барыня с барышней не будут вечером дома. И вот нам письмо от барышни.
Сердце его болезненно сжалось, и он изумленно поглядел вслед удалявшейся Русе. На столе стояла лампа. Он подошел поближе и прочитал письмо:
«Сеньор Жоан Эдуардо,
Я согласилась на предложение быть вашею женою в уверенности, что вы – порядочный человек и сделаете меня счастливою. Но теперь мы узнали, что вы – автор ужасной статьи в Областном Голосе, полной клеветы на близких мне людей и оскорблений для меня лично. Вы – настолько дурной человек, что я не моту быть спокойна за свое счастье в будущем, и поэтому прошу вас считать, что все кончено между нами. Надеюсь также, что у вас хватит такта не являться больше к нам в дом и не подходить к матери или ко мне на улице. Сообщаю вам все это по приказанию мамаши.
Амелия Каминья».
Жоан Эдуардо уставился, как идиот, на стену перед собою и остался стоять со свертками обоев под мышкой. Руки его сильно дрожали. Он еще раз прочитал письмо и опять уставился на стену. Ему казалось, что вся жизнь остановилась вокруг него. В голове мелькали воспоминания о приятных вечерах на улице Милосердия, и мысль о том, что Амелия потеряна для него навсегда, кольнула его сердце, словно холодный кинжал. Он в ужасе сжал виски руками. Что делать, что делать? Написать ей, обратиться в суд, уехать в Бразилию, узнать, каким образом открылось, что он – автор статьи? Последняя мысль была наиболее осуществима в данный момент, и он побежал в редакцию Областного Голоса.
Агостиньо валялся на диване, с наслаждением читая Лиссабонские газеты. Увидя Жоана Эдуардо в сильном возбуждении, он испугался.
– Что случилось?
– То, что ты погубил меня, негодяй.
И он злобно упрекнул горбуна в том, что тот предал его.
Агостиньо медленно приподнялся с дивана.
– Послушай, успокойся прежде всего. Даю тебе честное слово, что я никому не говорил ни слова о тебе.
– Но кто же сделал это тогда? – спросил Жоан Эдуардо.
Тот пожал плечами.
– Я знаю только, что священники рыскали по всему городу, вынюхивая имя автора. Натарио заходил сюда как-то утром подать публикацию для вдовы, обратившейся к общественной помощи, но об этой статье он даже не заговаривал. Адвокат Годиньо знает, что ты написал ее. Ступай, поговори с ним. Но что же они сделали тебе?
– Они убили меня, – ответил Жоан Эдуардо зловещим голосом.
Он постоял минутку, разбитый и подавленный, и пошел бродить по улицам. В висках у него стучало, грудь ныла от боли. Несмотря на сильный ветер, ему казалось, что кругом царить полнейшая тишина. Он вернулся к собору, когда било одиннадцать часов, и, сам того не сознавая, очутился на улице Милосердия, тлядя на освещенное окно столовой. В спальне Амелии тоже появился свет; она ложилась, очевидно… В нем вспыхнуло бешеное желание обладать красивою девушкою, прильнуть к её устам… Он побежал домой, бросился на постель, разрыдался и, наплакавшись вдоволь, заснул крепким сном.
* * *
На другой день рано утром Амелия шла из дому на площадь, как вдруг из-за угла улицы вышел Жоан Эдуардо.
– Мне надо поговорить с вами, Амелия.
Она отступила в испуге и ответила дрожащим голосом:
– Нам не о чем разговаривать.
Но он остановился перед ней в решительной позе, и глаза его засверкали диким огнем.
– Я желаю сказать вам… Статью в газете написал я, это верно. Но вы истерзали меня ревностью… А дурным человеком я не был никогда, это клевета…
– Отец Амаро знает вас достаточно. Будьте добры пропустить меня…
Услышав имя священника, Жоан Эдуардо побледнел от злости.
– Ах, значить это он! Негодяй! Хорошо, посмотрим. Не послушайте…
– Будьте добры пропустить меня, – сказала она в раздражением в голосе и так громко, что какой-то прохожий остановился и удивленно поглядел на них.
Жоан Эдуардо отступил на шаг и приподнял шляпу, а Амелия быстро вошла в ближайшую лавку.
* * *
Отчаяние заставило его вспомнить об адвокате Годиньо. Он служил у него прежде секретарем, поступил по его рекомендации в контору нотариуса Нуниша и ждал теперь от него же места в губернском управлении. Адвокат играл в его жизни роль доброго провидения. Кроме того, после появления злополучной, статьи в Областном Голосе, Жоан Эдуардо считал себя членом редакции и сторонником оппозиции. Теперь, когда духовенство начало против него кампанию, он естественно решил искать покровительства у главы оппозиции, адвоката Годиньо.
Когда он явился, тот сидел в своем роскошном кабинете, развалившись в покойном кресле и с наслаждением покуривая сигару.
– Что скажете, мой друг? – спросил он величественно.
– Я пришел по семейным делам, сеньор.
И он подробно рассказал всю историю, начиная с появления статьи в газете и кончая последнею встречею с Амелией. Подлый священник разбил его жизнь, и он пришел к адвокату за советом. Правда, он не получил университетского образования, но все-таки был твердо уверен в том, что существуют законы, карающие священника, который втирается в доверие порядочной семьи, соблазняет невинную девушку и заставляет ее, путем разных интриг, порвать с женихом.
Адвокат нахмурился.
– Какие тут могут быть законы? – спросил он, покачивая ногою. – Вы хотите подать на священника жалобу? Но на каком основании? Разве он побил вас, или украл у вас часы, или выбранил вас в печати? Нет. Так чего же вы хотите?
– Но он оклеветал меня перед невестою самым гнусным образом, сеньор! Я никогда не делал ничего дурного.
– У вас есть свидетели?
– Нет.
– Так что же вы можете предпринять?
Сеньор Годиньо оперся локтями о стол и заявил, что не может ничего сделать для него, как адвокат. Суд не разбирает подобных вопросов, т. е. нравственных драм, разыгрывающихся в семьях… А как частный человек, он тоже ничего не может сделать, так как не знает ни отца Амаро, ни Амелию с матерью. Конечно, ему очень жаль молодого человека, но не надо было влюбляться в глупую ханжу…
Жоан Эдуардо перебил его.
– Она не виновата, сеньор. Виноват тут негодяй-священник и все прочия канальи – соборный причт.
Сеньор Годиньо строго поднял руку и посоветовал молодому человеку не употреблять подобных выражений. Гадкая роль священника не была доказана. Возможно, что он влиял на девушку только, как опытный духовник. И вообще не следовало говорить вещей, подрывающих престиж духовенства, без которого невозможно обойтись в благоустроенном обществе. Это может привести только к анархии.
Жоан Эдуардо стоял неподвижно у стола, и лицо его приняло глубоко разочарованное выражение. Это рассердило адвоката, и он сказал сухо, подвигая к себе какую-то толстую книгу:
– Итак, чего-же вы хотите еще от меня? Вы видите, что я не могу помочь вам.
– Я думал, что вы дадите мне хороший советь, – возразил Жоан Эдуардо в отчаянии. – Все это произошло от того, что я напасал статью. Ведь, мы условились о том, чтобы хранить мою подпись в тайне. Агостиньо никому ничего не сказал, а кроме него только вы, сеньор, были посвящены в эту тайну.
Адвокат даже привскочил от негодования на своем важном кресле.
– Вы, кажется, желаете сказать, что я разболтал ваш секреть? Я никому ничего не говорил… т. е. только сказал своей жене, потому что в дружной семье не должно быть секретов между супругами. Она спросила, я и сказал. Но предположим даже, что я сам разболтал это. В таком случае либо ваша статья полна гнусной клеветы, и тогда я должен привлечь вас к ответственности за осквернение честной газеты, либо это истина, и тогда вы поступаете позорно, стыдясь открыто признавать то, что написали потихоньку.
На глазах несчастного навернулись слезы. Годиньо смягчился.
– Хорошо, не будем ссориться из-за этого. Мне искренно жаль вас, на вы не должны падать духом. В Лерии немало хорошеньких девушек со здравыми взглядами, не подчиненных, влиянию попов. Утешьтесь и учитесь сдерживать себя. Несдержанность может очень повредить вам в общественной деятельности.
Жоан Эдуардо вышел из комнаты в негодовании, мысленно называя адвоката «предателем».
– Подобные вещи случаются только со мною, потому что я беден, не имею права голоса на выборах, не бываю на вечерах у Новаиша, не жертвую на клуб…. О, как скверно устроен свет! Боже, если-бы у меня были деньги!
У него явилось бешеное желание отомстить священникам, богатым людям и религии, оправдывающей их поступки. Он вернулся решительными шагами назад и спросил, приоткрывая дверь:
– Не разрешите-ли мне, по крайней мере, сеньор, описать все это в газете? Я продернул-бы хорошенько эту шайку мошенников…
Эта дерзость возмутила адвоката. Он строго выпрямился в. кресле и внушительно скрестил руки на груди.
– Вы совсем забываетесь, сеньор Жоан Эдуардо! Если я верно понимаю, то вы желаете обратить идейную газету в бульварный пасквильный листок. Пожалуйста, бросьте эти надежды. Я не стану подрывать принципов религии, или повторять глупостей Ренана, или нападать на основные государственные законы, или оскорблять короля… Вы, верно, пьяны!
– О, что вы говорите, сеньор!
– Вы пьяны. Но берегитесь, вы стали на скользкий путь. Еще шаг, и вы потеряете уважение ко всякому авторитету, к закону и ко всему святому. Отсюда недалеко и до преступления… Пожалуйста, не закатывайте глаз… До преступления, говорю я. У меня двадцатилетняя судебная практика. Возьмите себя в руки, одумайтесь! Сколько вам лет?
– Двадцать шесть.
– В вашем возрасте непростительно держаться подобного образа мыслей. И, пожалуйста, не вздумайте писать пасквиль в какой-нибудь другой газете. Я вижу по лазам, что вы собираетесь сделать это… Но вам-же хуже будет. Лучше не делайте этого.
Он принял величественную позу и важно продолжал:
– Чего вы желаете добиться своим материализмом и атеизмом? Если-бы вам удалось разрушить религию наших предков, что бы вы предложили взамен её? Объясните, пожалуйста.
Смущение Жоана Эдуардо (у которого не было ничего в запасе для замены религии (предков) позволило адвокату продолжать нападение:
– Видите, вы ничем не можете заменить религию. Вся ваша болтовня – сплошная ерунда. И пока я жив, святая вера и общественный порядок будут пользоваться уважением, по крайней мере, в Лерии. Пусть вся Европа подвергнется опустошению огнем и мечом, но в Лерии никто не посмеет поднять голову. Здесь я стою на страже и клянусь, что раздавлю каждого, кто посягнет на общественный порядок и религию.
Жоан Эдуардо слушал, эти угрозы, понурив голову и ничего не понимая. Какое отношение имела его статья к социальным катастрофам и религиозным революциям? Строгость адвоката действовала на него подавляюще. Он мог потерять его расположение и место секретаря в губернском управлении, а поэтому постарался смягчить его гнев.
– Но, ведь, вы сами видите, сеньор…
Годиньо остановил его величественным жестом.
– Да, я прекрасно вижу, что жажда мести влечет вас на дурной путь. Надеюсь, мои советы удержат вас от гадких поступков. Прощайте теперь. И закройте за собою дверь. Слышите, закройте дверь за собою.
Жоан Эдуардо ушел совсем подавленный. Что мот сделать такой бедный, мелкий чиновник, как он, против отца Амаро, за которого стояло горою все духовенство – настоятель, местный причт, епископы, папа, – сплоченный солидарный класс, производивший на него впечатление грозной, несокрушимой цитадели? Это они все заставили Амелию принять жестокое решение, написать ему отказ, обойтись с ним резко. Он был жертвою интриг священников и старых богомолок. Если-бы ему удалось вырвать девушку из этой подлой породы, она снова обратилась бы в милое, любящее существо и краснела-бы, видя, как он проходит под её окном. Она несомненно любила его… Но ей сказали, что он автор мерзкой статьи, безбожник, развратник, и бедная девушка, напуганная бандою попов и старых ведьм, уступила в бессилии. Может быть, она и действительно думала, что он – дурной человек. И на свете не было законов, карающих людей за подобную клевету! Даже в печати нельзя было наделать шуму, раз Годиньо не позволял ему писать в Областном Голосе. Это было поистине ужасно.
Какой-то крестьянин с желтым, как лимон, лицом и подвязанною рукою остановил Жоана Эдуардо и спросил, где живет доктор Гувеа.
– В первой улице налево, зеленый подъезд у фонаря, – ответил тот, и в душе его вспыхнула вдруг надежда: доктор мог спасти его. Они были большими друзьями; Гувеа выдечил его три года тому назад от воспаления легких, говорил ему ты и очень одобрял брак с Амелией. Его очень уважали и боялись на улице Милосердия. Он лечил всех приятельниц сеньоры Жоаннеры, и они покорно следовали его советам, несмотря на то, что возмущались его безбожием. Кроме(того, доктор Гувеа вообще ненавидел «поповское отродье», и эта подлая интрига должна была глубоко возмутить его. Жоан Эдуардо представлял уже себе, как он явится на улицу Милосердия вместе с доктором, тот сделает строгое внушение сеньоре Жоаннере, сорвет маску с Амаро, пристыдит старух, – и счастье снова вернется к нему, и на этот раз навсегда.
– Господин доктор дома? – спросил он почти радостным голосом у прислуги, развешивавшей белье в саду.
– У него прием, сеньор Жоан. Зайдите, пожалуйста.
В базарные дни к доктору приходило всегда очень много больных из деревни. Но в этот час (когда деревенские кумовья и соседи собираются в кабаках) в приемной ждали только старик, женщина с ребенком и человек с подвязанной рукой.
Жоан Эдуардо вошел и сел в уголке.
Прошло уже двенадцать часов, и женщина стала жаловаться на то, что приходится долго ждать приема. Она приехала из дальней деревни, оставила на рынке сестру, а доктор разговаривал целый час с какими-то двумя дамами. Ребенок плакал ежеминутно, она укачивала его. Наступало молчание. Старик спускал чулок и с удовольствием разглядывал завязанную грязною тряпкою язву на ноге. Человек с больной рукой зевал во весь рот, и это придавало его желтому лицу еще более скучающее выражение.
Наконец, дамы вышли из приемной. Женщина с ребенком схватила свою корзину и поспешно ушла к доктору в кабинет. Старик немедленно пересел на её место у двери и сказал довольным тоном:
– Ну, теперь и нам скоро.
– А вам надо долго говорить с доктором? – спросил Жоан Эдуардо.
– Нет, сеньор, только получить рецепт.
И он подробно рассказал историю своей язвы. Ему упало на ногу бревно; он не обратил внимания на такой пустяк., но рана стала болеть, и теперь он еле ходил.
– А у вас что-нибудь серьезное, сеньор? – спросил он.
– Я здоров, – ответил Жоан Эдуардо. – У нас с доктором другие дела.
Оба больных поглядели на него с завистью.
Вскоре пришла очередь старика, дотом человека с больной рукой. Жоан Эдуардо ходил нервными шагами по комнате. Ему казалось теперь очень неудобным притти и просить у доктора защиты. По какому праву обращался он к нему? Не лучше-ли пожаловаться сперва на боль в груди или расстройство желудка и перейти потом, как бы случайно, к рассказу о своих горестях?
Но дверь открылась. Доктор стоял перед ним с длинной, седоватой бородою, ниспадавшей на черную, бархатную куртку, и в шляпе без полей, натягивая перчатки.
– Ах, это ты, приятель. Здравствуй. Что нового на улице Милосердия?
Жоан Эдуардо покраснел.
– Мне хотелось бы поговорить с вами наедине, сеньор.
Доктор провел его в свой знаменитый кабинет, получивший в Лерии прозвище «кельи алхимика». Книги валялись в беспорядке по всей комнате, на стене висело несколько стрел дикарей и два чучела цапель; общий вид комнаты был мрачный и неприветливый.
Доктор вынул из кармана часы.
– Без четверти два! Говори скорее.
На лице молодого человека отразилось замешательство; он не знал, как изложить все свои торести в сжатой форме.
– Ладно, рассказывай, как можешь, – сказал доктор Гувеа. – Я понимаю, что очень трудно говорить сжато и ясно. В нем же дело?
Жоан Эдуардо рассказал прерывающимся голосом свою скорбную историю, особенно напирая на низкую роль отца Амаро и на невинность Амелии.
Доктор слушал его, медленно поглаживая бороду.
– Я понимаю, в чем дело, – сказал он, когда Жоан Эдуардо кончил: – ты и священник, вы оба любите девушку. Он опытнее и энергичнее тебя, и она досталась ему. Это закон природы. Более сильный подавляет и оттесняет более слабого; самка и добыча достаются первому.
Жоан Эдуардо принял эти слова за насмешку.
– Вам смешно, сеньор, – сказал он взволнованно: – а у меня сердце разрывается на части.
– Послушай, голубчик, – добродушно возразил старик: – я философствую, а вовсе не смеюсь над тобою. Но скажи, чего же ты хочешь от меня?
– Я уверен, что вы можете уговорить девушку…
Доктор улыбнулся.
– Я могу прописать ей то или иное лекарство, но не могу приказать, чтобы она взяла себе того или иного мужчину. Разве я могу явиться к ней и сказать: «Будьте добры предпочесть Жоана Эдуардо священнику?» Или явиться к подлецу-священнику, которого я никогда в жизни не видал, и объявить: «Не смейте соблазнять девушку!»
– Но меня оклеветали, господин доктор, меня расписали ей, как очень дурного человека, отъявленного негодяя…
– Нет, тебя не оклеветали. С точки зрения священника и старух, играющих в лото на улице Милосердия, ты и есть негодяй. Человек, ругающий в печати аббатов, каноников и прочих лиц, служащих для общения людей с Богом и для спасения души, – подлец и мерзавец в их глазах. На тебя никто не клеветал, ты ошибаешься…
– Но как же, сеньор?..
– Послушай. Если девушка отказывает тебе, подчиняясь требованиям того или иного священника, то она поступает лишь, как хорошая католичка. Вся жизнь правоверного католика – это мысли, чувства, слова, распределение времени днем и ночью, семейные связи и знакомства – все это регулируется духовными властями (аббатом, каноником или епископом) и одобряется или осуждается духовником. Католик не принадлежит себе; священник думает, чувствует, желает, решает за него. Его единственное право и единственная обязанность состоят в том, чтобы слепо подчиняться такому руководителю. Если требования священника противоречат его образу мыслей, он должен думать, что его мысли неправильны; если эти требования идут в разрез с влечением его сердца, он обязан считать, что его любовь греховна. В виду всего этого, если священник сказал девушке, что она не должна выходить замуж за тебя и даже разговаривать, с тобою, она поступает, подчиняясь ему, лишь как хорошая католичка, следующая указаниям своего наставника. Извини за проповедь, но это так и есть.
– Хорошо, – сказал Жоан Эдуардо: – я понял бы все это, если бы был действительно дурным человеком. Но я занимаюсь честным трудом, не хожу по трактирам, не пьянствую, не играю в карты, провожу вечера либо на улице Милосердия, либо у нотариуса за вечерними занятиями.
– Дорогой мой, ты можешь быт самым добродетельным человеком в общественном смысле, но, по религии наших предков, все не-католические добродетели вредны и бесполезны. Я не спорю, что трудолюбие, честность, чистота души, правдивость – великия достоинства; но для церкви они не идут в счет. Если ты самый добродетельный человек, но не ходишь в церковь, не постишься, не снимаешь шляпы перед священником, то ты попросту негодяй. Католическая мораль не совпадает с моралью естественною и социальною. Хочешь, я докажу это примером? По католической доктрине, я считаюсь одним из последних мерзавцев в городе, а мой сосед Пешото, забивший жену до смерти и проделывающий теперь то-же самое с десятилетнею дочкою, слывет среди духовенства за прекрасного человека, потому что исполняет все церковные обязанности и играет на органе во время обедни. Так вот как обстоит дело, мой друг. И как это ни странно, а миллионы порядочных людей считают, что так и надо, и правительство тратит огромные деньги на поддержание существующего порядка, заставляя нас уважать его. Я вот говорю тебе все это, а сам плачу ежегодно порядочную сумму на то, чтобы это безобразие продолжалось в прежнем виде. Мои деньги идут на церковь, которая считает меня разбойником в жизни, а после смерти приготовила мне на том свете первоклассный ад. Ну, мы, кажется, поговорили достаточно. Чего тебе еще?
Жоан Эдуардо был очень подавлен.
– Так вы ничего не можете сделать для меня? – спросил ен в отчаянии.
– Я могу вылечить тебя еще раз от воспаления легких. Ты болен? Нет? Так чего-же тебе еще?
Жоан Эдуардо вздохнул.
– Я – жертва, сеньор.
– Очень жаль. Жертв не должно быть на свете; разве только в самых исключительных случаях, – сказал доктор, поправляя шляпу на голове.
– Но, ведь, самое важное то, что этот подлец-священник, стремится лишь завладеть девушкою! – воскликнул Жоан Эдуардо, искавший поддержки доктора с отчаянием утопающего. – Если-бы она была уродом, он не стал бы разбирать, безбожник я или нет. Он жаждет только обладать девушкою.
Доктор пожал плечами.
– Это естественно, – сказал он, взявшись за ручку двери. – У него такие-же органы для любви к женщине, как и у тебя, и у всякого другого мужчины. А как духовник, он облечен еще властью от Бога. Очевидно, он пользуется своим влиянием для удовлетворения желаний, прикрывая свое поведение служением Богу. Это вполне естественно.
– Канальи! – пробормотал Жоан Эдуардо, видя, что последняя надежда ускользает от него. – Я всегда ненавидел попов. Ох, если-бы можно было стереть это поганое отродье с лица земли!
– Ты говоришь глупости, – возразил доктор, покорно стоя у двери. – Рассуди сам: ты веришь в Бога, в того, который управляет миром с неба и считается источником всякой истины и справедливости?
– Да, верю, – в изумлении ответил молодой человек.
– И в первородный грех?
– Тоже…
– И в будущую жизнь, в спасение души и так далее?
– Да, я воспитан в этой вере.
– Зачем-же ты хочешь тогда стереть духовенство с лица земли? Наоборот, тебе должно казаться, что у нас слишком мало попов. Я вижу, что ты – человек либерального направления, но в пределах конституции… Кто верит в Бога, в первобытный грех и в будущую жизнь, тот нуждается в священниках для объяснения учения о Боге, для помощи в очищении от первородного греха, для приготовления места в раю. Тебе тоже нужны священники. С твоей стороны даже нелогично ругать их в печати.
– Но вы, сеньор, ведь, не нуждаетесь в священниках в этом мире? – пробормотал Жоан Эдуардо в изумлении.
– Нет, ни здесь, ни на том свете. Я не нуждаюсь в священниках, потому что не нуждаюсь и в небесном Боге. Мой Бог живет во мне самом и управляет моими поступками и мыслями. Это моя Совесть… Ты, кажется, не понимаешь этого… Я развиваю перед тобою странные мысли, неправда-ли? Но уже три часа, мне пора итти. Не извиняйся, пожалуйста, не в чем. И пошли улицу Милосердия к чорту!..
Жоан Эдуардо перебил его с жаром.
– Вам хорошо говорить, сеньор, но я-то терзаюсь любовью.
– О, любовь – великое дело! – возразил доктор. – Хорошо направленная любовь может всколыхнуть целый мир и привести к моральной революции. Но дело в том, что любовью часто называют нечто совсем иное и заменяют в обыденном языке сердцем другой орган, чисто из приличия. Это-то сердце и заинтересовано в большинстве любовных вопросов. А в таких случаях огорчение длится недолго. Ну, прощай, желаю тебе утешиться поскорее.