IX
Так возобновились близкия отношения Амаро с Амелией и сеньорою Жоаннерою. Он обедал рано, читал молитвенник и, как только часы на соборной колокольне били семь, закутывался в плащ и спешил на улицу Милосердия. При виде освещенного окна столовой в нем вспыхивала ярким пламенем любовь, но часто к этому чувству примешивался страх, что мать встретит его с подозрением, или Амелия будет холодна с ним. Не имея уверенности, он даже входил в столовую не иначе, как с правой ноги.
На улице Милосердия собирались каждый вечер сестры Гансозо, дона Жозефа Диас и каноник, часто обедавший теперь у сеньоры Жоаннеры. Когда Амаро входил, каноник потягивался в кресле, где дремал после обеда, и спрашивал, сладко позевывая:
– Ну, как поживает наш красавчик?
Амаро садился рядом с Амелией, занятой каким-нибудь рукодельем. Выразительные взгляды, которыми они обменивались, служили немою клятвою в том, что их любовь лишь возросла с последней встречи. Начинался общий разговор. Темою служили всегда мелкие городские сплетни: что сказал настоятель, почему каноник Кампеш отпустил свою прислугу, что говорилось про жену Новаиша….
– Мало у вас всех любви к ближним, – ворчал каноник Диас, ворочаясь в кресле, икал и снова закрывал глаза.
Как только на лестнице слышались шаги Жоана Эдуардо, Амелия немедленно готовила карточный столик, и Амаро садился играть с доною Жозефою и одною из сестер Гансозо. Священник играл плохо, и Амелия садилась всегда позади его стула, чтобы «руководить» им. Иной раз он оборачивался к девушке лицом, и они оказывались так близко друг к другу, что дыхание их смешивалось.
– Этой ходить? – спрашивал он, иногда, указывая взором на карту.
– Нет, нет, постойте, дайте разобраться, – говорила она, краснея от удовольствия.
Рука её касалась плеча священника, Амаро чувствовал сильный запах о-де-колона, которым она душилась.
Жоан Эдуардо стоял по-близости, покусывая усы от бешенства. Амелии скоро надоело видеть вечно устремленный на нее взгляд, и она сказала жениху, что «неприлично так глазеть на нее весь вечер, да еще в присутствии священника».
После чаю она садилась за рояль и пела, аккомпанируя себе. В Лерии была очень модна в то время мексиканская песнь Chiquita[5]. Амаро находил ее прелестною и улыбался, обнажая белые зубы, как только Амелия начинала петь ее.
По пятницам в доме сеньоры Жоаннеры устраивались более парадные приемы. Дона Мария являлась в черном шелковом платье и шуршала им, жеманясь и важничая. Перед чаем сеньора Жоаннера уводила ее всегда к себе в спальню, где у неё была припрятана бутылочка старого вина, и приятельницы долго болтали вдвоем, сидя в низких креслах. Артур Косеро и Либаниньо тоже никогда не пропускали этих вечеров. Либаниньо дурачился и делал вид, что ухаживает за доною Мариею, старуха прикидывалась недовольною, но бросала на него медовые взгляды из-за веера. Потом он исчезал на минуту и возвращался в столовую в юбке Амелии и в наколке мамаши, разыгрывая роль барышни, безумно влюбленной в Жоана Эдуардо. Тот краснел и дулся, а старые ханжи громко смеялись. Порою приходили и Натарио с Брито. Амаро и Амелия проводили весь вечер вместе, не разлучаясь ни на минуту, красные от возбуждения.
Амаро шел домой, всегда сознавая, что любовь разгорается в нем с каждым днем сильнее. Он шел по улице медленно, перебирая в уме приятные воспоминания и доказательства её любви. Его самолюбию льстило, что выбор самой хорошенькой девушки в городе остановился на нем, несмотря на то, что он был священником, и к его страстной любви примешивалось тогда еще чувство благодарности.
Но порою в нем вспыхивало раздражение на то, что его сделали священником. Он сам и не думал отказываться от радостей жизни. Это была мысль «старой дуры», маркизы де-Алегрос. Ему навязали духовный сан против его воли.
Иногда он заходил дальше в своих обвинениях и нападал на церковь. Почему она запрещает своим служителям удовлетворять самые естественные потребности? И кто придумал такую нелепость? совет старых, еле живых епископов, выползших из своих монастырей и высохших, как мумии. Что знали они о природе и её искушениях? Если бы они посидели два-три часа рядом с Амелией, то в них, наверно, тоже зашевелилось бы желание, несмотря на всю их святость.
Амаро часто задумывался над тремя врагами человеческой души: миром, диаволом и плотью. Воображение живо рисовало ему три образа: красивую женщину, черную фигуру с горящими глазами и козлиными ногами, и мир – нечто весьма туманное и привлекательное (роскошь, хорошие лошади, чудные дворцы), воплощением чего являлся в его глазах граф де Рибамар. Но какой же вред принесли эти три врага его душе? Диавола он никогда не видал, – красивая женщина любила его и была единственным утешением в его жизни, а мир, т. е. граф де Рибамар, покровительствовал ему, устроил место в хорошем приходе и трогательно пожимал ему руку при встрече. И как же избежать искушений мира и плоти? Уйти в пустыню к диким животным, как святые в прежния времена? Но в семинарии его учили, что он принадлежит к воинствующей церкви. Значит, аскетизм был грехом, позорным бегством от службы святому делу. Как же разобраться в этой путанице?
* * *
Жоан Эдуардо заметил симпатию Амелии к священнику с первых же дней. Но зная благочестивый дух семьи, он приписывал внимание девушки к Амаро её уважению к рясам и к высокому сану исповедника.
Однако, это объяснение не помешало ему инстинктивно возненавидеть Амаро. Он и раньше никогда не любил священников, считая их «опасными врагами цивилизации и свободы», развратниками, интриганами, мечтающими восстановить мрачный времена средних веков. У него была своя, особая вера: он не любил богослужения, постов и молитв, но преклонялся перед поэтическим образом революционера-Христа, друга бедных людей, и перед «духом Божиим, наполняющим всю вселенную». Только полюбив Амелию, он начал ходить в церковь, чтобы угодить сеньоре Жоаннере.
Ему хотелось поспешить со свадьбою, чтобы отстранить Амелию от общества священников и старых богомолок, иначе он рисковал получить жену, которая проводить целые часы в ооборе и ходит на исповедь к священникам, «выведывающими у своих прихожанок тайны алькова».
Жоан Эдуардо был очень неприятно поражен новым появлением Амаро на улице Милосердия, но каково было его огорчение, когда он заметил, что Амелия обращается со священником нежно-фамильярно, оживляется в его присутствии, слушает его с восхищением, садится всегда рядом с ним! Однажды утром он явился к ней и, воспользовавшись минутою, когда сеньора Жоаннера была занята на кухне, обратился к девушке без всяких обиняков:
– Знаете, Амелия, мне страшно неприятно ваше отношение к отцу Амаро.
Девушка подняла на него испуганный взор.
– Мое отношение к отцу Амаро? Это еще что за новость? Как же мне относиться к нему? Он – друг дома и жил у нас…
– Это все так, но…
– Хорошо, если вам это неприятно, то я буду держатьси подальше от него.
Жоан Эдуардо успокоился и решил, что между Амелией и священником «ничего нет». Она просто преклонялась перед духовным саном из ханжества.
Амелия решила тогда скрывать свои чувства. Она всегда считала Жоана Эдуардо недалеким человеком; если даже он заметил её отношение к священнику, то что думали проницательные сестры Гансозо и сплетница дона Жозефа Диас! Поэтому, заслышав на лестнице шаги Амаро, она стала напускать на себя самый равнодушный вид. Но стоило ему заговорить с нею ласковым голосом или взглянуть своими черными, красивыми глазами, как её холодность таяла, словно тонкий слой снега под теплыми лучами солнца. Иной раз она даже забывала о присутствии Жоана Эдуардо и удивленно оборачивалась, услышав вдруг его грустный голос где-нибудь в углу.
Приятельницы матери относились к её «склонности к священнику» с немым и ласковым одобрением, и Амелия прекрасно замечала это. Каноник называл Амаро хорошеньким мальчиком, а старухи всегда так восторгались им, что создавали благоприятную атмосферу для развития её любви к нему. Дона Мария даже говорила иногда девушке:
– Погляди-ка на него. Он поистине делает честь духовенству. Другого такого не найти.
Что же касается Жоана Эдуардо, то решительно все находили его «никчемным» человеком. Амелия перестала скрывать свое равнодушие к нему, и туфли, которые она начала вышивать, исчезли из её рабочей корзинки. Жоан Эдуардо пришел к твердой уверенности, что между Амелией и Амаро что-то есть, и к его горю прибавился страх за честь любимой девушки.
Однажды вечером он подождал ее у выхода из собора и прямо приступил к делу:
– Мне надо поговорить с вами, Амелия… Так нельзя жить дальше… Я не могу… Вы влюблены в отца Амаро…
Она побледнела и закусила губу.
– Вы оскорбляете меня, сеньор. – И она сделала движение, чтобы пройти мимо него.
Он удержал ее за рукав пальто.
– Послушайте, Амелия, я не желаю оскорблять вас, но вы не понимаете, что делаете… Я так настрадался… – и голос его задрожал от волнения.
– Вы ошибаетесь, – пробормотала она.
– Поклянитесь мне тогда, что между вами и отцом Амаро нет ничего дурного.
– Клянусь вам, что между нами нет ничего. Но прошу вас помнить также, что я не желаю слышать подобных глупостей. Иначе я все расскажу маме, и она запретить вам бывать у нас.
– Амелия!..
– Довольно. Тут нельзя разговаривать. Вон дона Мишаэла уже смотрит на нас.
Дона Мишаэла была старая сплетница, жившая против собора. Она приподняла кисейную занавеску у окна и прижалась лицом к стеклу, уставившись с жадным любопытством на молодого человека и девушку. Они разошлись при виде её, и старуха с сожалением опустила занавеску.
Амелия улучила в тот же вечер удобную минутку и шепнула Амаро:
– Мы должны быть осторожнее. Не глядите постоянно на меня и не садитесь так близко. Некоторые уже заметили это.
Амаро передвинул свое кресло поближе к доне Марии; но, несмотря на просьбу Амелии, глаза его постоянно устремлялись на нее с немою тревогою. После чаю он воспользовался минутою, когда все гости шумно подвигали свои стулья к карточному столу, и быстро спросил:
– Кто заметил?
– Никто. Просто мне самой страшно. Надо быть осторожнее.
Они перестали с этих пор бросать друг на друга пламенные взоры, садиться рядом за столом и секретничать; но тем приятнее было им сознавать, что под внешнею холодностью скрывается страстная любовь. Амелии доставляло глубокое наслаждение слушать болтовню Амаро с дамами в то время, как она сидела в сторонке, невинно склонив глаза над вышиваньем туфель для Жоана Эдуардо, предусмотрительно положенных снова в рабочую корзинку.
Но, несмотря на это, молодой человек не успокоился вполне. Ему было тяжело видеть священника в доме Амелии каждый вечер в кругу старых идиоток, обожавших его. В Амелии он был уверен теперь, но ему было ясно, что священник жаждет обладать ею. Ему страстно хотелось вырвать ее из этого дома, но это зависело от получения места секретаря губернского управления, а это дело очень затягивалось. Он уходил, поэтому, всегда с улицы Милосердия, терзаясь ревностью и ругая мысленно духовенство. С этого времени у него завелась привычка гулять по ночам, когда он возвращался домой от Амелии, и заходить либо в ресторан поиграть на бильярде, либо в редакцию Областного Голоса.
X
Редактор Областного Голоса Агостиньо Пиньеро приходился ему родственником и был известен в Лерии под прозвищем Рахитика за свою маленькую чахоточную фигурку и огромный горб на спине. Он был невероятно неопрятен, и его желтое, женственное лицо с косыми глазами ясно говорило о гадких пороках. В Лерии знали, что он занимался прежде разными нечистыми делами; про него так часто говорили: «если бы он не был рахитиком, ему давно переломали бы все кости», что он увидел в своем горбе защиту от нападок и сделался невероятным нахалом.
Областной Голос был основан несколькими людьми, считавшимися в Лерии оппозицией губернатору и правительству вообще. Адвокат Годиньо был главою этой группы и нашел в Агостиньо именно такого человека, какой был нужен ему, т. е. беспринципного мошенника, владевшего стилем и облекавшего в литературную форму клевету, сплетни и грязные намеки, с которыми члены группы являлись в редакцию. Агостиньо получал за свой труд пятнадцать тысяч рейс[6] в месяц и квартиру в помещении редакции. На его обязанности лежало составление передовой статьи, местная хроника и корреспонденция из Лиссабона, а молодой журналист Пруденсио писал фельетоны под заглавием «Толки и слухи в Лерии». Пруденсио был очень честный и порядочный человек и питал глубокое отвращение к Агостиньо, но жажда литературной славы была так сильна в нем, что он соглашался работать вместе с этим негодяем.
Жоан Эдуардо прекрасно понимал, что Агостиньо – «неприличный человек», и не рискнул бы никогда показаться днем на улице в его обществе. Но вечером он охотно ходил в редакцию поболтать с Агостиньо, выкурить парочку сигар и послушать его рассказы о Лиссабоне, где тот работал в двух редакциях, в маленьком театре, в ломбарде и в других местах. Конечно, эти ночные посещения сохранялись им в глубокой тайне.
Глава оппозиции, адвокат Годиньо, относился всегда враждебно к духовенству; он страдал печенью, и церковь постоянно напоминала ему о смерти. Поэтому он особенно ненавидел «попов» за то, что от них как бы пахло кладбищем. По его наущению, Агостиньо писал самые грязные пасквили на духовенство.
Явившись однажды вечером в редакцию, Жоан Эдуардо застал Агостиньо заканчивающим статью на излюбленную тему. Он был очень доволен своею работою и в восторге прочитал гостю последние строки своего произведения:
«Вы не желаете войны? Так мы согласны выступить против вас, высоко подняв знамя общественной свободы и крича не только перед лицом Лерии, но пред лицом всей Европы: Сыны XIX века! Беритесь за оружие, сражайтесь за прогресс!»
– Что, недурно? Согнем их в бараний рог!
Жоан Эдуардо помолчал немного и выразил вслух свои чувства, вполне гармонировавшие со звучною прозою Агостиньо:
– Духовенство старается вернуть нас к страшным временам обскурантизма.
Литературный стиль молодого человека поразил редактора. Он взглянул на него и спросил:
– Почему бы тебе не написать тоже чего-нибудь?
Тот улыбнулся.
– Я охотно написал бы статейку про попов. Этот народ хорошо известен мне, и я мог-бы написать кое-что интересное.
Агостиньо пристал к нему, чтобы он немедленно принялся за дело. Адвокат Годиньо повторил ему еще накануне: – Расписывайте в мрачных красках все, что пахнет попами. Если найдете что-нибудь скандальное, не жалейте красок; если не найдете ничего, изобретайте.
И Агостиньо добавил, обращаясь к Жоану Эдуардо:
– Стилем, пожалуйста, не стесняйся, я тебе разделаю его.
– Там увидим, – пробормотал тот.
С этих пор Агостиньо спрашивал приятеля при каждой встрече:
– А что же твоя статья, голубчик? Неси ее скорее.
Он возлагал особые надежды на нее, так как знал, что Жоан Эдуардо встречается часто с «поповским отродьем» у сеньоры Жоаннеры и может быть в курсе разных грязных историй, неизвестных остальному миру.
Но Жоан Эдуардо никак не мог решиться; он боялся, как бы не узнали, что он – автор статьи.
– Полно, батенька, – успокаивал его Агостиньо. – Она пойдет, как статья от редакции. Все будут думать, что я написал ее. Какого чорта ты боишься?
В следующий вечер Жоан Эдуардо заметил, что отец Амаро сунул Амелии тайком записочку в руку. Этого было достаточно, чтобы он явился на другой день в редакцию с пятью мелко исписанными листами бумаги.
Статья была озаглавлена «Современные Фарисеи» и содержала, после краткого изложения обстоятельств, приведших к распятию Христа, ряд бешеных нападок на каноника Диаса, отца Брито, отца Амаро и отца Натарио. Их имена не были приведены, но личности были обрисованы так ярко, что ни у кого не могло оставаться сомнений относительно их.
– Когда она выйдет? – спросил Жоан Эдуардо.
Агостиньо подумал.
– Она несколько сильно написана. Всех можно узнать безошибочно. Но погоди, я устрою это.
У него хватило осторожности показать статью сеньору Годиньо. Тот нашел, что она чересчур ядовита. Дело в том, что между адвокатом Годиньо и церковью не было открытой борьбы, а только натянутые отношения. Адвокат вполне признавал необходимость религии для народа, а жена его, красавица дона Кандида, отличалась глубоким благочестием и даже поговаривала, что нападки газеты на духовенство были ей очень неприятны. Годиньо не желал поэтому возбуждать против себя ярой ненависти священников, предвидя, что любовь к семейному очагу и долгу христианина скоро принудят его к примирению, «хотя против его убеждений, но…»
В результате он сухо ответил Агостиньо:
– Это не может пойти, как статья от редакции. Пустите ее в «местную жизнь».
И Агостиньо сообщил автору, что его статья пойдет в отделе «Местная жизнь» и будет подписана Либерал. Только Жоан Эдуардо заканчивал ее словами: «Берегите своих дочерей, мамаши!» а Агостиньо предпочел заменить это заключение словами: «Берегитесь, черные рясы!»
* * *
В ближайшее воскресенье произведение Жоана Эдуардо появилось в Областном Голосе за подписью Либерал.
Отслужив в воскресенье обедню в соборе, отец Амаро вернулся домой, и сел писать Амелии письмо. Ему надоело ограничиваться ласковыми взорами и рукопожатиями, и он решил изложить свои чувства в пространном письме, чтобы выяснить отношения. После обеда он переписал письмо синими чернилами, аккуратно сложил его, спрятал в карман и отправился на улицу Милосердия. Поднимаясь по лестнице, он услышал резкий, возбужденный голос Натарио.
– Есть уже кто-нибудь из гостей? – спросил Амаро у Русы.
– Да, несколько человек.
Он быстро поднялся по лестнице и, остановившись у дверей столовой, крикнул со шляпою в руке:
– Нижайший поклон всем присутствующим, а дамам в особенности.
Натарио вскочил со стула и спросил его резким тоном:
– Ну, что вы скажете об этом?
– О чем? – спросил Амаро, изумленно обводя глазами собравшихся. – Что случилось?
– Да разве вы не читали, падре, – Областного-то Голоса? – посыпались возгласы.
Он ответил, что никогда и не видал этой газеты.
– Это безобразие, это ужасное нахальство! – закричали дамы.
Натарио стоял, заложив руки в карманы и глядя на Амаро с насмешливой улыбкой.
– Ах, вы не читали? – процедил он сквозь зубы. – Что же вы делали?
Амаро увидел, что Амелия очень бледна, и глаза у неё заплаканы. Он испугался. Каноник тяжело поднялся с кресла.
– Голубчик, нас здорово пробрали в газете.
– Не может быть! – воскликнул Амаро.
– О, и как еще!
Каноник принес с собою номер газеты. Его попросили прочитать вслух.
Сеньора Жоаннера подбавила огня в лампе. Диас сел за стол, разложил газету, тщательно поправил очки на носу и начал читать вялым, однообразным голосом.
Начало было неинтересно. Оно состояло из упреков Либерала фарисеям по поводу казни Христа. – «За что вы убили его? Отвечайте!» – А фарисеи отвечали: – «Мы убили его за то, что он воплощал свободу, эмансипацию, зарю новой эры». Либерал описывал в общих чертах ночь на Голгофе и переходил очень ловко от Иерусалима к Лерии. – «Вы думаете, читатели, что фарисеи умерли? Как вы ошибаетесь! Они живы, и мы знаем их. Лерия полна фарисеев, и мы представим их сейчас нашим читателям»…
– Теперь пойдет самое интересное, – сказал каноник, оглядывай присутствующих поверх очков.
Действительно, «интересная» часть началась. Это была серия портретов священников в грубой форме. Первым был изображен отец Брито. «Тучный, как бык, трясется он на своей пегой кобыле»…
– Господи, даже масть кобылы не забыли! – пробормотала возмущенным тоном дона Мария.
– «…он глуп, как пробка, и не знает даже латыни», – продолжал каноник.
Отец Амаро в изумлении издавал какие-то неопределенные звуки, а отец Брито, красный, как рак, ерзал на стуле, медленно потирая колени.
– «…Этот дюжий детина», – продолжал каноник с невозмутимым спокойствием: – «не чужд, однако, чувства нежной любви и избрал себе в Дульсинеи законную супругу своего мэра»…
Отец Брито не выдержал.
– Я ему все кости переломаю! – воскликнул он, приподнимаясь и тяжело падая обратно на кресло.
– Перестаньте, успокойтесь, – сказал Натарио.
– Чего тут успокаиваться! Я переломаю ему все ребра.
– Но как же вы сделаете это, когда вы не знаете, кто этот либерал?
– Какой там либерал? Я изобью адвоката Годиньо. Он ведь издатель газеты. Переломаю я ему все кости!
Голос его звучал хрипло, и он бешено стучал кулаком по столу. Ему напомнили, что каждый христианин обязан прощать наносимые ему обиды. Сеньора Жоаннера вспомнила масляным голосом о пощечине, на которую Иисус Христос ответил полным смирением. Отец Брито должен был брать пример с Христа.
– При чем тут Христос? – закричал Брито, не помня себя от бешенства.
Это богохульство привело в ужас всех присутствующих.
– Полно, отец Брито, что вы говорите! – воскликнула, сестра каноника, отодвигаясь от него. Даже Амелия возмутилась, а отец Амаро произнес с весом:
– Брито, вы совсем забылись.
– Что же мне делать, если меня забрасывают грязью?
– Послушайте, никто не забрасывает вас грязью, – строго возразил Амаро и продолжал тоном педагога: – Я только напомню вам, что в подобных случаях богохульства уважаемый отец Скамелли советует немедленно исповедаться во грехах и питаться в течение двух дней только хлебом и водою.
Отец Брито проворчал что-то невнятное.
– Ну, ладно, – решил Натарио, – отец Брито совершил крупное прегрешение, но следует испросить прощение у Бога; милосердие Божие неистощимо.
Все растроганно замолчали; только дона Мария прошептала, что «в ней не осталось ни капли крови». Каноник поправил снова очки на носу и невозмутимо продолжал чтение.
– «…Вы знаете еще одного священника. У него ястребиные глаза…»
Взоры всех устремились на Натарио.
– «…Не доверяйте ему. Если представится случай предать вас, когда это выгодно ему, он ни минуты не будет колебаться. Он интриган и ядовитая змея, но в то же время охотно занимается садоводством и культивирует в своем саду две розочки».
– Я должен объяснить вам это, – оказал Натарио, бледный, как полотно, вставая со своего места. – Вы знаете, что я называю в разговоре своих племянниц розочками. Конечно, это шутка. Но я узнаю завтра же, кто написал этот пасквиль. Вот увидите, – закончил он с злобной улыбкой.
Каноник продолжал чтение. Теперь пришел его черед.
– «…Каноник, пузатый обжора, выгнанный из прихода в Ореме, бывший преподаватель морали в семинарии, а в настоящее время насадитель безнравственности в Лерии…»
– Это подло! – воскликнул Амаро возбужденно.
Каноник положил газету и обратился к нему обычным флегматичным тоном:
– Вы думаете, что это задевает меня? Ничуть! Пусть себе лают.
– Что вы, братец! – перебила его дона Жозефа. – Разве можно относиться равнодушно к таким вещам?
– Послушайте, сестрица, никто не спрашивает вашего мнения, – возразил каноник слегка раздраженным тоном.
– Я и не жду, чтобы у меня спросили мнения, – закричала она, крестясь. – Я высказываю его, когда хочу и как хочу. Если вы не знаете стыда, так мне стыдно за вас.
– Полно, полно, – заговорили все, усюжоивая ее.
– Придержите язык, сестрица, а не то вывалятся изо рта фальшивые зубы, – сказал каноник, складывая очки.
– Нахал!..
Она хотела добавить еще что-то, но волнение сдавило ей горло, и она застонала. Дона Жоакина Гансозо и сеньора Жоаннера увели ее вниз, умоляя успокоиться.
– Ничего, ничего, пройдет, – проворчал каноник. – Это у неё бывает.
Амелия бросила печальный взгляд на отца. Амаро и тоже ушла вниз с доною Мариею и глухою Гансозо. Священники остались одни.
– Теперь ваш черед, – сказал каноник, обращаясь к Амаро, прочистил горло, подвинул лампу поближе и продолжал: – «но опаснее всех молодые священники, получающие приход по протекции столичных графов. Они поселяются в приличных, семьях, где есть молодые, неопытные девушки, и, пользуясь своим духовным саном, зажигают невинные души пламенем преступной любви».
– Негодяй! – пробормотал Амаро, побледнев.
– «…Скажите, – служитель Христа, – куда ты хочешь увлечь чистую девушку? На путь греха и порока? Что ты делаешь в этой почтенной семье? Зачем ты кружишься вокруг своей жертвы, как ястреб вокруг невинной голубки? Ты нашептываешь ей слова соблазна и сбиваешь с честного пути. Ты обрекаешь на горе и отчаяние работящего, молодого человека, собирающагося предложить ей свою руку и сердце. И для чего все это? Для того, чтобы удовлетворить порывы твоей преступной похоти!..»
– Мерзавец! – пробормотал сквозь зубы отец Амаро.
– «Но берегись, развратный служитель Бога! Общественное мнение просвещенной Лерии уже видят твои безобразия. И мы, сыны труда, готовы вступить с тобою и с твоими сообщниками в борьбу, вывести вас на чистую воду и заклеймить вопиющее бесстыдство. Берегитесь, черные рясы!».
– Здорово! – закончил каноник, складывая газету.
Глаза Амаро были затуманены злостью; он медленно провел платком по лбу и сказал дрожащим голосом:
– Я даже не знаю, что сказать, господа. Видит Бог, все это ложь и клевета.
– Подлая клевета… – поддержали остальные.
– По моему, мы должны обратиться к властям, – посоветовал Амаро.
– Я тоже считаю, что мы должны обратиться к правителю канцелярии, – согласился Натарио.
– Этакий негодяй! – заревел Брито. – Надо обязательно пойти к властям. Я готов переломать ему все ребра, выпить всю кровь его!
Каноник поглаживал подбородок в раздумьи.
– Лучше всего будет, если вы пойдете к правителю канцелярии, Натарио, – решил он. – Вы умеете говорить и красноречиво и логично.
– Если вы желаете, господа, то я пойду, – ответил Натарио, поклонившись. – Не бойтесь, я сумею расписать властям всю картину клеветы и безобразия.
Но на лестнице послышался голос доны Жоакины Гансозо, и каноник немедленно предупредил коллег, чтобы они не слишком распространялись перед дамами О: случившемся.
Как только Амелия вошла в столовую, Амаро встал и попрощался под предлогом головной боли.
– Как он бледен! – заметила сеньора Жоаннера сострадательным тоном.
– Не беда, возразил каноник. – Сегодня бледен, а завтра порозовеет. И теперь я вам скажу вот что: эта статья полна гнуснейшей клеветы. Я не знаю, кто написал ее и зачем, но несомненно, что он – дурак и мерзавец. Мы достаточно поговорили об этом и знаем, что предпринять. А потому давайте пить чай, и довольно об этом.
* * *
Правитель канцелярии, сеньор Гувеа Ледесма, бывший журналист, замещал губернатора во время его отсутствия.
Это был еще молодой холостяк, пользовавшийся репутациею талантливого человека. Он окончил университет в Коимбре и спустил затем в Лиссабоне небольшое состояние на ужинах со всякими Лолами, Кармен и литераторами сомнительной репутации. В тридцать лет он был беден, насыщен ртутью и пользовался в Лиссабоне известностью, во-первых, как автор двух десятков романтических фельетонов в газете «Цивилизация», во-вторых, как постоянный посетитель кафе и домов терпимости, где его знали под милою кличкою Биби. Решив тогда, что он достаточно знает жизнь, Биби отпустил себе бороду, стал бывать на заседаниях в парламенте, и с этого началась его административная карьера. Республика, которую он яро отстаивал в Коимбре, стала для него теперь нелепою химерою, а сам Биби сделался столпом существующего порядка.
Он ненавидел Лерию и говорил на вечерах у депутата Новаиша, что «устал от жизни». В городе ходили слухи, что жена депутата сходит по нем с ума, и, действительно, Биби написал одному приятелю в столицу: «Пока еще я не могу похвалиться победами; только эта дуреха, жена Новаиша, втюрилась в меня».
Он вставал обыкновенно поздно и сидел в это утро за чаем, в халате, с завистью читая в газете отчет о первом представлении в Сан-Карлосе[7], когда лакей доложил, что его желает видеть какой-то священник.
– Священник? Так попроси его скорее сюда. – И он самодовольно пробормотал: – Государство не должно заставлять Церковь ждать.
Отец Натарио вошел с серьезным, сдержанным видом. Правитель канцелярии вскочил со стула и протянул ему обе руки.
– Присядьте, падре. Не угодно ли чайку? Какая сегодня чудная погода, неправда ли? Я как раз думал о вас, т. е. о духовенстве вообще… В сегодняшней газете помещена большая статья о паломничестве к Лурдской Богоматери. Какой прекрасный пример! Сколько тысяч народу и из какого чудного общества! Так приятно видеть, что вера возрождается в людях… Но не угодно ли чашечку чайку? О, это чудный бальзам!
– Нет, спасибо, я уже пил.
– Ах, вы не поняли меня. Я говорю бальзам не про чай, а про веру. Ха… ха… ха…
Он засмеялся, желая быть приятным Натарио, так как держался принципа: «кто желает заниматься политикою, тот должен жить в ладу с попами».
– Я пришел поговорить с вами относительно статьи в Областном Голосе, – начал Натарио.
– Как же, я читал, – перебил его правитель канцелярии. – Какой грязный пасквиль!
– А что вы предполагаете предпринять, сеньор?
Сеньор, Гувеа Ледесма в изумлении откинулся на спинку стула.
– Как, что предпринять?
– Власти обязаны защищать государственную религию и особенно её служителей, – возразил Натарио, отчеканивая слова. – Имейте в виду, сеньор, я пришел к вам не от имени духовенства, а как частное лицо, и желаю знать, допустить ли господин правитель канцелярии, чтобы уважаемые служители Церкви подвергались подобным оскорблениям.
– Конечно, мне очень жаль, что газета…
Натарио перебил его и возмущенно перекрестился.
– Эту газету давно следовало закрыть, господин правитель канцелярии.
– Закрыть газету? Что вы говорите, падре! Вы, кажется, хотите вернуться к временам обскурантизма?.. Не забывайте, что свобода печати – священный принцип. Нельзя даже привлекать газету к ответственности за то, что она помещает на своих страницах две-три глупости про духовенство. Иначе нам пришлось бы привлекать к суду почти всю периодическую печать в Португалии. Куда девались бы тогда свобода мысли, тридцать лет прогресса и все принципы правового государства? Мы желаем света, как можно больше света!
Натарио откашлялся слегка.
– Отлично, – сказал он: – но в таком случае, если власти попросят у нас помощи во время выборов, мы попросту ответим, что ничего не дожем сделать, раз они не желают вступаться за нас.
– Так неужели же вы думаете, падре, что мы изменим делу культуры и цивилизации ради нескольких голосов, получаемых при посредстве священников?
И прежний Биби принял гордую осанку и изрек с важностью:
– Мы – дети свободы и не предадим свою мать.
– Но ведь адвокат Годиньо, издатель газеты, состоит в оппозиции, – заметил Натарио. – Щадя газету, вы покровительствуете ему.
Правитель канцелярии улыбнулся.
– Дорогой падре, вы, видно, не посвящены в тайны политики. Между адвокатом Годиньо и правительством нет ни борьбы, ни вражды, а только натянутые отношения. Это очень умный человек. Он ценит по достоинству политику правительства, а правительство ценит его.