Амаро терял, наконец, терпение и делал Амелии знак. Она немедленно подавала больной иллюстрированные Жития Святых.
– Посмотри теперь картинки… Прощай, я пойду наверх с отцом Амаро помолиться Богу, чтобы Он послал тебе здоровья. Не разорви только книжку, это грешно.
И они поднимались наверх в то время, как больная с жадностью вытягивала шею и следила за ними мысленно, прислушиваясь к скрину ступенек; её лихорадочно-блестящие глаза затуманивались слезами бешенства. Спальня звонаря наверху была очень нисенькая комнатка без обоев, с потолком из почерневших досок, прямо покрытых черепицами. Амаро смеялся каждый раз над приготовлениями, которые делал дядя Эштельаш к их приходу – у стола, перед Евангелием и стаканом с водою, стояло рядом два стула…
– Это для нашей беседы, чтобы я внушил тебе обязанности монахини, – говорил он, закатываясь веселым смехом.
– Ну, так внушай, – шептала она, становясь перед священником с распростертыми объятиями, и страстная улыбка обнажала её белые, блестящие зубы.
Он осыпал горячими поцелуями её шею и волосы, кусал иногда ухо; она вскрикивала, и оба молча прислушивались, не беспокоится ли больная внизу. Амаро запирал ставни и дверь. Девушка медленно раздевалась и, когда юбки падали на пол к её ногам, стояла минуту неподвижно, вся белая в окружающем мраке. Священник готовился тем временем, громко пыхтя. Она быстро творила крестное знамение и ложилась в постель.
Но ей можно было оставаться только до двенадцати часов. Когда они не слышали боя часов с соборной колокольни, Амелия все-таки знала время по пению петуха по соседству.
– Мне пора, голубчик, – говорила она утомленным голосом.
Они лежали еще несколько минут молча, тесно прижавшись друг к друту. В щели между балками потолка проникали там и сям лучи света; иной раз кошка мягко переступала по крыше, расшатывая черепицы.
– Ох, пора, – говорила Амелия.
Священник удерживал ее, целуя без конца в прелестное ушко.
– Лизун! – шептала она. – Отпусти меня.
Она быстро одевалась в темной комнате, открывала ставни, обнимала на прощанье лежавшего на постели Амаро и нарочно двигала с шумом стульями и столом, чтобы возвестить больной об окончании религиозной беседы.
Амаро не переставал целовать ее; она убегала тогда, хлопнув дверью, и отец Амаро спускался вслед за нею, проходил быстрыми шагами по кухне, не глядя на Тото, и исчезал за дверью ризницы.
Амелия заходила еще на минутку к больной спросить, понравились-ли ей картинки. Но девочка либо лежала, закутавшись с головой в одеяло и крепко уцепившись за него, либо сидела на кровати и разглядывала Амелию с порочным любопытством. Ноздри её расширялись; она обнюхивала ее; та отступала в беспокойстве, краснела, говорила, что пора итти, забирала Жития Святых и уходила, проклиная лукавое создание.
На площади собора она видела каждый раз Ампаро у окна над аптечкой и решила однажды, что следует из осторожности рассказать ей по секрету о благочестивых уроках Тото. После этого Ампаро окликала ее при каждой встрече, свешиваясь над перилами балкона:
– Ну, как-же поживает Тото?
– Ничего.
– Она уже выучилась читать?
– Разбирает по складам.
– А молитву Богородице?
– Знает.
– Ах, ты – святой человек, голубушка!
Амелия скромно опускала глаза. Карлос тоже был посвящен в её тайну и подходил к двери, чтобы высказать свои искреннее одобрение и симпатию.
– Вы – настоящий апостол, – говорил он. – Это великое дело. Ступайте, святая женщина, кланяйтесь мамаше.
И он возвращался в аптеку и затоваривал с помощником:
– Вот, поглядите, сеньор Аугусто. Вместо того, чтобы проводить время в разных глупостях, с кавалерами, как другие девушки, она делается ангелом-хранителем и проводит лучшее время своей жизни у постели девочки, разбитой параличом. Посудите сами: разве философия, материализм и прочия свинские учения могут внушать людям подобные поступки? Никогда! Только религия способна на это!
XVIII
Это была самая счастливая пора в жизни Амаро.
– Господь Бог очень милостив ко мне, – думал он иной раз вечером перед сном, перебирая в уме, по свойственной священникам привычке, все, что произошло с ним за день. Действительно, жизнь его протекала тихо и спокойно, доставляя ему много наслаждений. По службе все шло вполне благополучно. Дона Жозефа Диас достала ему очень дешево прекрасную кухарку, по имени Схоластика. На улице Милосердия у него была целая свита покорных почитательниц. Раз или два в неделю он проводил час блаженства в домике дяди Эшгельаша. И к довершению полного счастья погода стояла такая чудесная, что стали, распускаться розы.
Но приятнее всего было то, что ни старухи, ни священники, ни кто-либо из посторонних не подозревали о его свиданиях с Амелией. Старухи спрашивали иногда у девушки, как поживает больная. Амелия отвечала, что Тото очень изменилась и начинает понимать Закон Божий; тогда они скромно меняли разговор. В виду неограниченной веры в её добродетель, Амелия предложила однажды отцу Амаро сказать приятельницам, что он приходит иногда посмотреть, как она занимается с Тото.
– Тогда, по крайней мере, если кто-нибудь увидит, как ты входишь в дом дяди Эшгельаша, это не возбудит никаких подозрений.
– По-моему, это лишнее, – возразил он. – Господь Бог милостив к нам, не будем-же вмешиваться в Его планы желания. Он дальновиднее нас.
Амелия согласилась с ним, по обыкновению. С первой-же встречи в доме звонаря она отдалась ему телом и душой; её малейшие мысли, малейшие чувства принадлежали священнику. Это произошло в ней не постепенно, а сразу, с тото момента, как сильные руки отца Амаро сомкнулись вокрут неё. Казалось, что он вытянул из неё своими поцелуями всю душу, и она обратилась в безвольное, зависимое от него существо. Да она и не скрывала этого. Наоборот, ей нравилось унижаться, отдаваться ему, чувствовать себя его рабою.
Амаро наслаждался своею властью в полной мере; она вознаграждала его за тяжелое прошлое, полное зависимости, – в доме дяди, в семинарии, в гостиной графа де-Рибамар… Должности священника тоже постоянно требовала от него покорности; он подчинялся епископу, духовному совету, канонам, уставу церкви, не разрешавшим ему ни малейшего проявления собственной воли, хотя бы в отношениях с прислужником. И вот он видел у своих ног это тело, эту душу, это живое существо, которым он управлял деспотично. Если профессия требовала, чтобы он восхвалял Бога и курил Ему фимиам целыми днями, то сам он был теперь Богом для создания, боявшагося его и проявлявшего по отношению к нему полную покорность. В глазах Амелии он был красивее и лучше – графов и герцогов. Однажды она даже сказала ему, задумавшись на минутку:
– Ты мог-бы, наверно, сделаться папой.
– Конечно, папы пекутся из такого теста, как я, – ответил он серьезно.
Она поверила ему вполне, боясь только, как бы высокий сан и почести не отдалили его от неё. Страстная любовь, охватившая все её существо, сделала ее глупой и бесчувственной ко всему, что не имело отношения к предмету её обожания. Впрочем, Амаро и не позволял ей интересоваться чем-нибудь или кем-нибудь, кроме него, запрещая даже чтение романов и стихов. Однажды, когда она заговорила с оживлением о бале в одной знатной семье Лерии, Амаро оскорбился, точно она изменила ему, и стал осыпать ее ужасными упреками в доме дяди Эшгельаша.
– Смотри, не увлекайся тщеславием, дочь сатаны. Иначе я убью тебя, берегись! – воскликнул он, схватив девушку за руку и впившись в нее горящими глазами.
Иной раз ему казалось, что Амелии должен надоесть современем человек, не удовлетворяющий её женского самолюбия и одетый всегда в черную рясу, с бритым лицом и тонзурой на голове. Он считал, что цветные галстухи, закрученные усы, лихая осанка и блестящая форма обладают большой притягательной силой для женщин. Результатом этого была глубокая ненависть ко всему светскому, что могло устранить его влияние на Амелию. Он запрещал ей, под разными предлогами, всякое общение со знакомыми, убедил мать в невозможности пускать ее одну по улицам и постоянно рассказывал всякие ужасы про молодых людей Лерии. Она спрашивала в изумлении, откуда он знает все это.
– Я не могу сказать тебе, – отвечал он сдержанно, давая понять, что ему зажимает рот тайна исповеди.
В то-же время он постоянно твердил ей о величии духовенства, напыщенно излагая перед нею свою религиозную ученость и превознося роль священника. У Египтян – великого народа древних времен – только духовное лицо могло быть королем. В Персии, в Эфиопии, простой священник имел право свергнуть с престола, царя и отдагь корону другому. Чья власть равнялась власти священника? Ничья, даже на небе. Священник стоял выше ангелов и серафимов, потому что они были лишены божественного права прощать грехи!
Амелия слушала эти рассуждения и бросалась Амаро в объятия, отдаваясь душой и телом тому, кто был выше всех архангелов.
Божественная власть священника и его близость к Боту заставляли ее верить в то, что любовь духовного лица привлечет к ней интерес и милость Божию, которые рассеют все сомнения привратника Святого Петра после её смерти… А на могиле её вырастут самопроизвольно белые розы, как божественное доказательство девственной чистоты, сохранившейся в неприкосновенности в святых объятиях священника…
Эта мысль о могиле в белых розах делала ее иногда задумчивой; перед её глазами развертывались картины мистического счастья. Она капризно надувала губки и говорила, что хочет умереть.
Амаро весело смеялся.
– Тебе как раз пристало говорить о смерти, когда ты выглядишь такой здоровой.
Амелия, действительно, пополнела за последнее время. Красота её пышно расцвела, выражение беспокойства и неудовлетворенности исчезло с её лица. Губы были всегда влажны и румяны, глаза улыбались в счастливой истоме. Вся фигура дышала обаянием зрелости. Она стала лениться, дома постоянно откладывала работу и сидела, подчас долгое время уставившись в одну точку, с немою улыбкою на устах… И все, казалось, засыпало вокруг неё… Она видела перед собою только комнату звонаря, постель и священника в одном белье.
В восемь часов отец Амаро являлся ежедневно на улицу Милосердия вместе с каноником. Но эти вечерния встречи были теперь неприятны и тяжелы и Амаро и Амелии. Амаро требовал от девушки большой осторожности, и она делала даже больше, чем с неё спрашивали – никогда не садилась рядом с ним за чаем и даже не угощала пирожным. Ее раздражало присутствие старух, их резкие, крикливые голоса, постоянная игра в лото; все на свете казалось ей невыносимым, кроме свиданий с Амаро наедине… Как вознаграждали они себя зато в доме звонаря! Лицо Амелии преображалось под ласками Амаро, из груди вырывался глухой стон… Затем наступало полное бессилие. Свящеыник пугался иногда и приподнимался на локте в беспокойстве.
– Тебе нездоровится?
Она широко раскрывала изумленные глаза, словно пробуждаясь от глубокого сна, и была ослепительно красива, скрестив голые руки на обнаженной груди и отрицательно качая усталой головою.
XIX
Но одно неожиданное обстоятельство скоро испортило им прелесть свиданий в доме звонаря. Это было отношение к ним Тото.
Девочка выказывала теперь глубокое отвращение к Амелии. Стоило той подойти к постели, как она закрывалась одеялом с головою и приходила в настоящее бешенство от одного звука её голоса. Амелия испуганно уходила, воображая, что вселившийся в Тото диавол чувствует запах фимиама, продушившего её платье в соборе, и корчится от ужаса в теле девочки.
Амаро попробовал было сделать Тото выговор за черную неблагодарность к Амелии, которая приходила учить ее общению с Богом, но с больною сделалась истерика; потом вдруг она вытянулась неподвижно, закатив глаза в потолок, и на губах её появилась белая пена. Амаро и Амелия очень испугались. Священник окропил постель святой водой и произнес на всякий случай заклинания против злого духа. Девушка решила тогда «оставить дикое животное в покое» и перестала учить ее азбуке и молитвам, объявив отцу Амаро, что свидание с ним не доставляет ей никакого удовольствия «после такого ужасного зрелища».
С этих пор она стала подниматься прямо наверх, не разговаривая с Тото. Но вышло еще хуже. Когда она проходила от двери на лестницу, Тото высовывалась с постели, ухватившись за край сенника, и старалась проследить за нею взглядом, приходя в отчаяние от своей неподвижности. И Амелия слышала злобный смех или протяжное завыванье, леденившее ей душу.
Это отравляло девушке жизнь; у неё явилась мысль, что Бог послал умышленно, в место свиданий со священником, жестокого демона, в укор ей. Амаро успокаивал ее, говоря, что папа римский объявил недавно грехом верить в одержимых бесом людей.
– Но к чему-же существуют тогда заклинания и молитвы для таких случаев?
– Это перешло к нам от прежних времен. Теперь все переменится. Наука берет свое.
Амелия догадывалась о том, что Амаро обманывал ее, и Тото по-прежнему отравляла ей счастье. Священник нашел тогда способ избавиться от «проклятой девчонки»: они могли оба входить в дом из ризницы и, пройдя через кухню, подниматься прямо наверх. Кровать Тото была поставлена таким образом, что девочка не могла видеть, как они проходили на цыпочках мимо её комнаты. Этот план был тем более удобен, что в час свиданий – около половины двенадцатого – ризница бывала всегда пуста.
Но, как осторожно ни поднимались они по лестнице, затаив дыхание, а старые половицы скрипели под их ногами, и голос Тото кричал снизу хрипло и резко.
– Убирайтесь, собаки! Убирайтесь вон!
У Амаро являлось бешеное желание задушить больную, а Амелия дрожала, вся бледнея. Негодное создание продолжало тем временем кричать из своей комнаты:
– Там собаки! Там собаки!
Амелия опускалась на постель, без малого лишаясь сознания, и клялась что не вернется больше в этот проклятый дом.
– Но какого чорта тебе нужно? – говорил священник в бешенстве. – Где же нам видеться тогда? Может быть, валяться да скамейках в ризнице?
– Но что я сделала ей? Что я сделала? – повторяла Амелия, ломая руки в отчаянии.
– Ничего, конечно. Она просто сумасшедшая. Но ее не исправить.
Девушка не отвечала. Но дома, когда приближался час свиданий, она начинала дрожать при мысли о том, что снова услышит голос больной, звучавший постоянно в её ушах. Она спрашивала себя, не совершает ли непоправимого греха, любя Амаро, и уверения священника в полном прощении Господа Бога не утешали ее уже, как прежде. Она прекрасно видела, что Амаро бледнеет и дрожит от ужаса, слыша завывания Тото.
В минуты тяжелых сомнений Амелия опускалась на колени и долго молилась Пресвятой Богородице, прося осветить её разум и сообщить, не есть ли отношение девочки страшное предупреждение свыше. Но Божия Матерь не отвечала ей, и молитва не давала успокоения. Амелия отчаивалась, ломала руки, обещала себе не ходить больше в дом звонаря. Но когда наступал день свиданий, мысль об Амаро и его страстных поцелуях зажигала ее таким огнем, что у неё не хватало сил противостоять искушению. Она одевалась, давая себе мысленно клятву, что это последний раз, и, когда часы били одиннадцать, уходила, сгорая от желания броситься в объятия священнику.
Она не останавливалась в соборе и не молилась из страха перед святыми, а шла прямо в ризницу под крылышко к Амаро; тот видел, как она бледна и расстроена, и старался развеселить и успокоить ее, обещая подыскать другое место для свиданий и показывая иногда для развлечения церковную утварь и облачения. Фамильярность, с которой он прикасался к священным вещам, должна была возвысить в её глазах его авторитет и доказать, что он сохранил прежнее значение в небесных сферах.
Однажды утром он показал Амелии плащ для статуи Богородицы, полученный собором в виде подношения от одной богатой ханжи. Амелии очень понравился плащ. Он был из голубого атласа, и изображал ясное небо с вышитыми звездами, а в середине пылало золотое сердце, окруженное розами. Амаро развернул его у окна, и звезды засверкали под лучами солнца.
– Красивая вещь, неправда-ли? Несколько сот тысяч рейс… Вчера мы примеряли его на статуе… сидит прекрасно, как по ней шит. Только, пожалуй, немножко длинен… – сравнив на глаз высокий рост Амелии с приземистой фигурой Богородицы, он добавил: – Тебе он, наверно, пришелся-бы как раз. Посмотрим-ка…
Она попятилась назад в испуге.
– Нет, нет, это грешно.
– Глупости! – возразил он, подходя с развернутым плащом и показывая подкладку из белоснежного атласа. – Он еще непосвящен… значить, точно платье от портнихи.
– Нет, нет, – повторяла она слабым голосом, а глаза её уже засверкали желанием.
Амаро, рассердился. Она знала, должно быть, лучше священника, что грешно и что нет.
– Не упрямься, примерь.
Он накинул ей плащ на плечи, застегнул на груди серебряную пряжку и отступил назад полюбоваться его. Амелия стояла неподвижно с улыбкою благоговейной радости на губах.
– Как ты красива, моя дорогая!
Она подошла осторожно к зеркалу и взглянула на себя в голубом шелку, усеянном блестящими звездами, словно роскошное небо; и ей показалось, что сама она – святая на пьедестале или – еще выше – на небе…
Амаро не мог наглядеться на нее…
– Ненаглядная моя! Ты еще красивее Богородицы.
Амелия поглядела в зеркало внимательнее. Она была, действительно, очень хороша собою… Конечно, не так, как Божия Матерь, но все-таки её смуглое лицо с розовыми губками и блестящими глазами, несомненно, заставило-бы с алтаря сильно забиться сердца верующих.
Амаро подошел к ней сзади, прижал к своей груди, откинул её голову назад, и губы их слились в долгий, немой поцелуй. Амелия закрыла глаза в блаженстве. Губы священника не отрывались от её уст, высасывая из неё всю душу. Дыхание её становилось все чаще, ноги подкашивались, и она упала священнику на плечо со стоном наслаждения.
Но через минуту она выпрямилась вдруг, широко раскрыв глаза, словно пробудилась от глубокого сна, и лицо её покрылось густою краскою стыда.
– О, Амаро, какой ужас! Это грешно.
– Глупости! – возразил об.
Но Амелия поспешно снимала с себя плащ, в искреннем огорчении.
– Помоги мне снять, помоги! – кричала она, как-будто шелк жег её тело.
Лицо Амаро тоже приняло озабоченное выражение. Пожалуй, и действительно, не следовало шутить со священными вещами.
– Да, ведь, плащ еще не освящен. Ты не должна смущаться.
Он тщательно сложил его, завернул в белую тряпку и сложил обратно в ящик, не говоря ни слова. Амелия смотрела на него, точно окаменелая, и только губы её шевелились, шепча молитву.
Когда-же он сказал, что пора итти в дом звонаря, Амелия отступила в ужасе, словно ее манил к себе злой дух.
– Нет, сегодня не надо! – воскликнула она тоном горячей мольбы.
Амаро стал настаивать. – Ты прекрасно знала, что не грешно одевать плащ, раз он не освящен… Нельзя-же быть такой щепетильной и глупой! Чорт возьми! Полчаса в доме звонаря ничего не изменят…
Она подходила к двери, ничего не отвечая.
– Так ты не желаешь?
Она обернулась и повторила тоном мольбы:
– Нет, сегодня не надо!
Амаро пожал плечами, а Амелия быстро прошла через собор с опущенными глазами, словно на нее могли обрушиться с угрозами статуи разъяренных святых.
* * *
Услышав на следующее утро тяжелое дыхание каноника на лестнице, сеньора Жоаннера вышла навстречу и заперлась с ним вместе в гостиной.
Ей надо было рассказать другу о своих горестях. Амелия проснулась в это утро, крича, что Божия Матерь топчет ее ногами, Тото поджигает сзади, а пламя ада поднимается выше соборной колокольни! Мать застала ее бегающей в одной рубашке по комнате; можно было подумать, что она – сумасшедшая. Затем она упала в истерике. Весь дом был поднят на ноги. Теперь бедняжка лежала в постели и не желала принимать пищи.
– Гм… кошмар, – проворчал каноник. – Верно, от несварения желудка.
– Ах, нет, сеньор каноник, уверяю вас, что это не от того, – воскликнула сеньора Жоаннера, подавленная своим горем. – Все происходит от того, что она навещает эту несчастную дочь звонаря.
И она излила свою душу перед другом, выложив все огорчения, которые накопились в ней за последнее время. Она не желала ничего говорить до сих пор, понимая, что Амелия делает доброе дело. Но с того самого времени, как начались уроки с Тото, в девушке произошла сильная перемена. То она была весела без причины, то впадала в черную меланхолию. По ночам она бродила по дому до позднего часу, открывая окна… Мать боялась иногда даже за её здоровье. По возвращении из дома звонаря она была всегда бледна, как смерть, и чуть не падала от усталости… Одним словом, в городе говорили, что Тото одержима злым духом, и сеньора Жоаннера полагала, что не следует пускать девушку в дом звонаря, пока не будет уверенности, что общение с больной не губит её душу и здоровье. И вот надо было, чтобы какой-нибудь опытный и положительный человек сходил посмотреть на Тото!..
– Значит, вы желаете, чтобы я навестил больную и разузнал, в чем дело, – сказал каноник, слушавший с закрытыми глазами жалобную тираду своей подруги.
– Это было-бы большим облегчением для меня, голубчик.
Нежное обращение, приберегаемое сеньорою Жоаннерою всегда для интимных минуть, растрогало каноника. Он ласково потрепал свою старушку по полной шее и обещал добродушно исполнить её просьбу.
– Завтра как раз удобно – Тото будет одна, – попросила сеньора Жоаннера.
Но каноник предпочитал видеть девушек вместе, чтобы посмотреть, как они ладят между собою, и какое влияние оказывает на Амелию злой дух.
– Я сделаю это только для вас… Мне достаточно и своих огорчений, чтобы заниматься добровольно еще делами сатаны.
Сеньора Жоаннера поблагодарила его звонким поцелуем.
– Ах, сирена, сирена! – пробормотал каноник философским тоном.
Это поручение было очень неприятно ему; оно нарушало его привычки и заставляло терять целое утро. Кроме того, он терпеть не мот больных и вообще всего, что напоминало о смерти. Тем не менее он исполнил обещание и отправился в аптеку Карлоса на площади в ближайший-же день, когда его предупредили о том, что Амелия идет к Тото. Усевшись удобно в аптеке, он стал поглядывать то в газету, то на дверь, поджидая Амелию. Карлоса не было дома, а помощник сидел за столиком, углубившись в книгу. Площадь быта залита теплыми лучами апрельского солнца. Амелия что-то замешкалась, и глаза каноника стали уже смыкаться в полуденной тишине, как вдруг в аптеку вошел какой-то священник.
– О, аббат Феррао, какими судьбами попали вы в город? – воскликнул каноник Диас, очнувшись от дремоты.
– Я ненадолго, совсем ненадолго, коллега, – ответил тот, осторожно кладя на стул две толстых книги, перевязанных веревкою, и приветливо снимая шляпу перед помощником аптекаря.
Это был совсем седой старик, старше семидесяти лет, но очень бодрый и здоровый; его маленькие, живые глаза сияли веселостью, и зубы прекрасно сокращались, благодаря железному здоровью. И только огромный нос безобразил его.
Аббат осведомился спокойным, добродушным тоном, не болен ли Диас, что зашел в аптеку.
– Нет, я жду здесь. Надо исполнить одно очень щекотливое поручение…
– Ах, вот как! – оказал старик скромно и, подав аптекарю рецепт, стал рассказывать канонику новости из своего прихода. Он жил в местечке Пояиш, где у каноника было имение. Аббат очень удивился утром, проезжая мимо дома Диаса и увидя, что маляры красят фасад. Разве коллега собирается провести лето в своем имении?
Но каноник ответил, что и не думал перебираться туда. Просто рабочие ремонтировали внутренность дома, и он велел заодно выкрасить заново фасад, выглядевший скандально. Дом стоял у самой дороги, где постоянно проезжал местный помещик, болтун и атеист, воображавший, что кроме его виллы нет ни одного приличного дома во всем округе. Пусть же подавится от злости! – Неправда-ли, коллега?
Аббату очень не нравился дух тщеславия в канонике, и чувство христианского милосердия не позволило ему вступить в спор, и он поспешно ответил:
– Конечно, конечно. Чистота и аккуратность первое дело.
Аптекарь ушел в лабораторию. Диас воспользовался его отсутствием и прошептал на ухо аббату:
– Знаете, какое у меня поручение? Я должен навестить девушку, одержимую злым духом!
– Ах, вот как! – ответил аббат, и лицо его сразу сделалось серьезным.
– Пойдемте со мною. Это совсем близко.
Но аббат вежливо отклонил предложение по недостатку времени. Каноник стал настаивать. – Только на минуточку. Это очень интересный случай.
Аббат признался тогда коллеге, что не любил подобных вещей, потому что они вызывали в нем всегда сомнения и недоверие.
– Но, ведь, бывают-же чудеса! – возразил каноник. Он и сам не вполне верил в одержимость людей злым духом, но сомнение аббата относительно сверхъестественного явления было ему тем не менее неприятно.
– Конечно, бывают чудеса, – сказал аббат, – но заметьте, что подобные вещи случаются только с женщинами. Они так лукавы, что сам Соломон не мог справиться с ними, и часто так нервны, что даже доктора сплошь и рядом не понимают их напастей. Приходилось ли вам слышать хоть раз о том, чтобы Божия Матерь являлась, например, какому-нибудь, солидному нотариусу? Или слыхали ли вы о каком-нибудь почтенном судье, одержимом злым духом? Наверно, нет. А это наводит на раздумье. Я держусь того мнения, что все это женское лукавство, или болезненное состояние, или игра воображения. Разве вы не согласны с этим? Я отношусь к подобным случаям всегда очень сдержанно.
Но каноник, карауливший Амелию у двери, замахал вдруг зонтиком при виде её. Она проходила по площади и остановилась, услышав его зов, хотя задержка была очень неприятна ей, потому что отец Амаро, наверно, уже ждал в доме звонаря.
– Значит, по-вашему, аббат, – сказал каноник, открывая зонтик, – когда дело пахнет чудом…
– Я попросту чую какой-нибудь скандал.
Диас поглядел на него с уважением уже с троттуара.
– Вы, Феррао, пожалуй, мудрее самого Соломона.
Он приготовил для Амелии целую историю, в оправдание своего визита к больной. Но во время разговора с аббатом эта история бесследно вылетела из его головы, как вылетало вообще все, что он пытался сохранить в своей памяти. Поэтому он просто сказал Амелии:
– Я тоже хочу навестить Тото сегодня. Мы можем пойти вместе.
Амелия была как громом поражена. Амаро, наверно, уже ждал ее в доме звонаря. Но Божия Матерь всех Скорбящих, к которой она обратилась с горячею молитвою, вывела ее из затруднения, и каноник был очень изумлен, услышав вдруг её веселый голос и смех:
– Отлично, сегодня, значит, приемный день у Тото. Отец Амаро сказал, что он, может быть, тоже зайдет навестить ее.
– Ах, и он тоже? Отлично, отлично. Мы устроим целый консилиум.
Амелия принялась весело болтать о девочке. Сеньор каноник увидит сам… это странное создание. Она не хотела рассказывать дома, но Тото не взлюбила ее, говорила гадкия слова, не желала учить молитв, не слушалась…
– Какой тут скверный воздух! – проворчал каноник, входя в дом.
– Что поделать! Девочка – настоящая свинья и не желает привыкать к чистоте. Отец – тоже неопрятный человек. Но пожалуйте сюда, сеньор каноник, – сказала Амелия, открывая дверь в комнату Тото.
Девочка полусидела на кровати, и глаза её загорелись любопытством при виде незнакомого человека.
– Здравствуй, Тото. Как поживаешь? – произнес Диас, останавливаясь у двери.
– Ну, поздоровайся вежливо с сеньором каноником, – сказала Амелия, принимаясь поправлять ей одеяло и подушки с необычайною заботливостью. – Скажи, как ты себя чувствуешь. Не будь-же букой.
Но Тото упорно молчала, пристально разглядывая полного, седого священника, совсем непохожого на отца Амаро. И глаза её, блестевшие с каждым днем лихорадочнее по мере того, как вваливались её щеки, переходили, по обыкновению, с мужчины на Амелию и обратно, словно она хотела знать, зачем привела девушка сюда этого жирного старика, и пойдет ли она с ним тоже наверх.
Амелия задрожала, от страха. Если бы Амаро вошел сейчас в комнату, Тото, пожалуй, закричала-бы, в присутствии каноника, называя ее и Амаро собаками. Она ушла скорее из комнаты под предлогом прибрать немного кухню и стала караулить у окна, чтобы сделать отцу Амаро знак, как только он появится.
Каноник только что собрался начать свои наблюдения и спросить Тото, сколько лиц у Святой Троицы, как девочка втянула голову и спросила чуть слышным голосом:
– А где другой?
Каноник не понял.
– Скажи громче. Про кого ты спрашиваешь?
– Про того, кто приходит всегда с нею.
Каноник наклонился ближе, и глаза его засверкали любопытством.
– А кто приходит с нею?
– Такой хорошенький! От уходит с ней наверх и щиплет ее…
Но Амелия вошла в этот момент; больная замолчала, закрыла глаза, опустила голову на подушку, и дыхание её стало ровным, словно она испытывала внезапное облегчение от страданий. Каноник сидел неподвижно, не спуская с неё взволнованного взгляда.
– Ну, что-же, сеньор каноник, какое впечатление произвела на вас моя ученица.? – спросила Амелия.
– Ничего, хорошо, – ответил он, не глядя на нее. – Прекрасно. До-свиданья пока.
Он ушел, бормоча, что его ждут, и отправился прямо в аптеку.
– Стакан воды! – воскликнул он, опускаясь в. изнеможении на кресло.
Карлос уже был в аптеке и заботливо спросил, вполне ли он здоров.
– Да, только очень устал, – ответил Диас, взял газету со стола и углубился в чтение. Карлос пробовал заговаривать о политике, об опасности, угрожавшей обществу со стороны революционеров, о местном самоуправлении, но все было тщетно. Святой отец ворчал в ответ односложно и сердито.
На колокольне пробило час дня, когда каноник, все время поглядывавший в окно одним глазом, увидел, как Амелия прошла по площади домой. Он отложил газету и, ни слова не говоря, отправился тяжелою поступью в дом звонаря. Тото вздрогнула от страха, увидя снова перед собою полную фигуру старика, но каноник засмеялся, назвал ее душечкой, обещал дать денег на пирожное и даже сел у кровати, ласково разговаривая:
– А теперь поболтаем, моя милочка. Это больная ножка, да? Бедненькая! Надо поправиться… Я помолюсь за тебя Богу, можешь положиться на меня.
Девочка то краснела, то бледнела, беспокойно оглядываясь по сторонам. Ее волновало присутствие мужчины, сидевшего так близко, что она чувствовала на себе его дыхание.
– Послушай-ка, – сказал он, наклоняясь еще ближе, – скажи, кто этот другой человек? Кто приходит с Амелией?
Она ответила, быстро, говоря подряд, без передышки.
– Это такой красивый, они приходят вместе, поднимаются наверх, запираются, делают, как собаки!
Глаза каноника чуть не вылезли из орбит.
– Но кто-же это? Как его зовут? Что тебе говорил отец?
– Это священник, отец Амаро! – ответила она нетерпеливо.