И он обратился к Жоану Эдуардо:
– Повезло-же вам! Поздравляю, поздравляю.
Карлос решил мысленно, что это невероятный скандал, и собирался уйти в негодовании, когда сеньор комиссар появился вдруг на пороге своего кабинета. Все снова поднялись.
Его превосходительство сделал два шага в комнате и произнес с весом, отчеканивая слова и устремив строгий взор на преступника.
– Отец Амаро, искренно добрый и сострадательный служитель церкви, пришел просить меня не давать хода этому делу. Он справедливо не желает, чтобы его имя трепалось по судам… Кроме того, религия требует, как он говорит… чтобы люди прощали обиды. Он признает, что ваш поступок отвратителен, но вам не удалось привести свое намерение в исполнение… При этом вы были пьяны, сеньор.
Глаза всех устремились на Жоана Эдуардо, который густо покраснел. Ему было бы, кажется, легче выслушать приговор о тюремном заключении.
– Одним словом, по соображениям высшего порядка, я беру ваше освобождение на свою ответственность. Но будьте осторожны. Мы будем следить за вами. А теперь ступайте с Богом.
Его превосходительство удалился в свой кабинет. Жоан Эдуиардо продолжал стоять, как вкопанный.
– Можно уходить? – пробормотал он.
– Хоть в Китай! Идите, куда желаете! – воскликнул Домингош, ненавидевший духовенство и довольный таким окончанием дела.
Жоан Эдуардо взглянул на служащих и на нахмурившагося Карлоса, схватил вдруг шляпу и выбежал из комнаты.
– Слава Богу, меньше работы, – сказал Домингош, потирая руки от удовольствия.
Все стали поспешно собирать бумаги и распихивать их наскоро по ящикам. Было уже очень поздно. А Карлос все еще ждал у окна, мрачно глядя на площадь.
Священники вышли, наконец, из кабинета в сопровождении комиссара, снова обратившагося, по окончании служебного долга, в светского человека. Он высказал им свое искреннее удовольствие по поводу благополучного исхода дела и любезно расшаркался перед обоими…
Возвращаясь, однако, в кабинет, он остановился у стола Домингоша и сказал, снова напустив на себя важность:
– Все обошлось благополучно. Довольно уж нападок на духовенство в газетах… Надо было потушить эту историю, иначе виновный мог сказать, что действовал из ревности, так как священник смущает покой девушки… А ведь видно, что он просто пьяница и негодный человек!
В сердце Карлоса кипели гнев и возмущение. Комиссар давал объяснения Домингошу, а он стоял у окна всеми забытый. Но нет, его превосходительство прошел в кабинет и таинственно поманил его пальцем к себе.
Наконец-то! Карлос бросился вперед, сияя от удовольствия и сразу примирившись с представителем власти.
– Я собирался зайти к вам в аптеку, – прошептал комиссар, передавая ему сложенную бумажку: – чтобы заказать это лекарство. Доктор Гувеа прописал мне его… Но раз уж вы сами явились сюда…
– Я пришел дать показания…
– Это дело кончено! – с живостью перебил аптекаря его превосходительство. – пожалуйста, не забудьте, пришлите мне лекарство на дом не позже шести. Я должен непременно принять его на ночь. До-свиданья. Так не забудьте, пожалуйста.
– Не забуду, не беспокойтесь, – сухо ответил Карлос.
Он был вне себя от бешенства, – возвращаясь в аптеку, и твердо решил послать ругательное письмо в редакцию местной газеты. Дома Ампаро накинулась на него с расспросами:
– Ну, что там было? Преступника отпустили, по-видимому? Что он сказал? Как все обошлось?
Карлос пристально поглядел, на нее, и глаза его засверкали гневом.
– Я не виноват, но материализм восторжествовал. Они поплатятся еще за это!
– А ты что сказал?
Ампаро и помощник так впились в аптекаря глазами, что Карлос решил спасти свой хозяйский авторитет и супружеское превосходство, а поэтому ответил кратко:
– Я твердо высказал свое мнение.
– А что сказал на это комиссар?
Карлос вспомнил тут о полученном от комиссара рецепте, взглянул на него, и негодование связало ему язык, – вот к какому результату привел его важный разговор с представителем власти!
– Что это такое? – спросила Ампаро с жадным любопытством.
Что такое? Карлос был так взбешен, что не пощадил доброго имени его превосходительства и выдал профессиональную тайну:
– Это лекарство для сеньора, комиссара. Возьмите рецепт, сеньор Августо.
Ампаро, имевшая некоторое понятие о фармакологии, знала о благотворном влиянии ртути в некоторых случаях, и лицо её сделалось таким-же красным, как пунцовый бант в её прическе.
* * *
В этот вечер в городе только и говорили что о «покушении на жизнь отца Амаро». Некоторые осуждали комиссара за то, что он оставил дело без последствий, и группа оппозиции говорила, что правительство ведет страну к гибели, держа у себя на службе таких бездеятельных чиновников. Что же касается отца Амаро, то его поведение выбывало всеобщий восторг. Он поступил, как святой человек. Настоятель собора призвал его вечером к себе и встретил словами: «Здравствуйте, мой пасхальный агнец!»
Когда-же Амаро явился от настоятеля к сеньоре Жоаннере, его приняли, как святого, вырвавшагося из когтей диких животных в древнем цирке. Амелия не скрывала своего волнения и крепко пожала священнику обе руки со слезами на глазах. Пострадавшего усадили в кресло каноника, как в торжественные дни. Дона Мария потребовала даже, чтобы ему подложили подушку под больное плечо. Затем его заставили рассказать всю историю подробно с того момента, как он увидал преступника на площади с палкою в руке… Ужасные подробности привели дам в негодование. Жоан Эдуардо казался им преступником хуже Пилата. Отец Амаро должен был прикончить его на месте. О, он был святой человек, раз простил такому негодяю.
– Я поступил так, как мне подсказало сердце, – сказал Амаро, скромно потупив глаза – Иисус Христос велел подставлять левую щеку, когда бьют по правой…
Каноник громко прочистил горло.
– Ну, я не такого мнения, – заметил он. – Если меня ударят по правой щеке… Конечно, раз Иисус Христос велел, то я подставлю левую щеку; это приказание свыше. Но, исполнив долг священнослужителя, я разобью морду негодяю!
– Ох, какое это чудовище! – воскликнула дона Жозефа Диас, вспомнив, что кулак Жоана Эдуардо опустился на святое плечо отца Амаро. – Я желаю от всей души, чтобы он попал на каторгу. Меня он никогда не мог провести. Я всегда находила, что у него лицо убийцы – он просто выпил лишнее сегодня, – робко произнесла сеньора Жоаннера.
Её слова вызвали взрыв негодования. Для такого негодяя не могло быть извинений. Он совершил святотатство. И негодование сменилось искренним восторгом, когда явился Артур Косеро и сообщил последнюю новость, прокричав ее еще из-за двери: нотариус Нуниш послал за Жоаном Эдуардо и сказал ему (подлинные слова): «Я не терплю у себя на службе негодяев и безбожников. Убирайтесь вон!»
Сеньора Жоаннера искренно пожалела несчастного:
– Бедный, он остался без куска хлеба…
– Пусть пьет! Он это умеет, – закричала дона Мария.
Все засмеялись. Только Амелия побледнела над шитьем при мысли, что Жоану Эдуардо придется, может быть, голодать.
– Ну, знаете, по моему, тут нет ничего смешного, – сказала сеньора Жоаннера. – Подумайте: у несчастного, может быть, не будет гроша на кусок хлеба. Это же ужасно. Уж вы извините меня, отец Амаро…
Но Амаро тоже не желал, чтобы несчастный впал в нужду. Он всегда прощал обиды, и, если бы Жоан Эдуардо явился к его двери просить милостыню, он дал бы ему две-три серебряных монеты (больше он не мог дать, потому что был небогат), но три-четыре дал бы от чистого сердца.
Святая кротость Амаро привела старых фанатичек в глубокое восхищение, и они уставились на него с глупым обожанием. Но в это время явился сияющий Натарио. Он весело поздоровался со всеми и спросил торжествующим тоном:
– Вы уже знаете? Негодяя выгнали отовсюду, как собаку. Нуниш выставил его из своей конторы, а адвокат Годиньо только что сказал мне, что не позволит ему и показать нос в губернское управление. Доканали его, наконец! Порядочные люди могут вздохнуть теперь свободно!
– И всем этим мы обязаны вам, отец Натарио, – воскликнула дона Жозефа Диас.
Все согласились с нею. Отец Натарио открыл подлость Жоана Эдуардо, благодаря своей ловкости и упорству, спасши таким образом Амелию, Лерию и общество.
– И что бы ни затеял этот подлец, он всюду встретит меня на своем пути. Пока он останется в Лерии, я не упущу его из вида, – закончил Натарио.
Его злое лицо сияло торжеством. Он удобно развалился в кресле, наслаждаясь заслуженным отдыхом после трудной победы, и обратился к Амелии:
– Теперь все кончено. Поздравляю вас с освобождением от такого негодяя.
Старухи поддержали его и стали хвалить Амелию (что они, впрочем, неоднократно делали и раньше с тех пор, как она порвала с негодяем).
– Одним словом, это святая Амелия, – сказал каноник, которому надоела болтовня старух. – Мне кажется, что мы достаточно поговорили о негодяе. Нельзя ли получить теперь чаю?
Амелия сидела молча и быстро шила, бросая изредка беспокойный взгляд на Амаро. Она думала о Жоане Эдуардо, об угрозах Натарио, и представляла себе несчастного с исхудавшим, изголодавшимся лицом, без крова и без пристанища. Когда старухи усаживались пить чай, она улучила минуту и шепнула отцу Амаро:
– Меня страшно беспокоит мысль, что бедняга будет нуждаться… Я прекрасно знаю, что он – гадкий человек, но все-таки очень жалко его.
– Милая моя, все это глупости, – сказал отец Амаро добродушно, с христианским милосердием в голосе. – Никто не умирает с голода в Португалии. Жоан Эдуардо молод, здоров, неглуп и несомненно устроится так или иначе. Не думайте об этом. Он, наверно, уедет из Лерии, и мы больше не услышим о нем. Я простил ему, и Господь Бог не оставит его.
Эти великодушные слова, сказанные тихо и ласково, успокоили Амелию вполне. После чаю она осталась сидеть рядом со священником. Ею овладело бесконечно радостное чувство; все, что беспокоило и пугало ее раньше – жених, свадьба, обязанности – исчезло, наконец, из её жизни. Жених уезжал из Лерии, а отец Амаро оставался и любил ее без памяти. Их ноги соприкасались несколько раз под столом во время игры в лото, и они просидели до поздней ночи рядом, обуреваемые оба одним и тем же страстным желанием.
Когда старухи одевались уже, чтобы уходить, из столовой послышался вдруг строгий голос Натарио:
– Кто это оставляет валяться здесь такую книгу?
Все обернулись, в изумлении глядя на большую книгу в переплете, на которую Натарио указывал зонтиком, словно на предмет отвращения.
– Это же переплетенный журнал Панорама, – сказала Амелия, удивляясь замечанию священника.
– Я и сам вижу, что это Панорама, – возразил Натарио резко. – Но я вижу еще кое-что. – Он открыл том и прочел надпись на первой странице: – Эта книга принадлежит мне, Жоану Эдуардо Барбоза. Разве вы не понимаете этого? Что же, дело очень просто! Вы же должны знать, что этот человек, раз он поднял руку на священника, тем самым обрек себя на отлучение от церкви, а вместе с тем подверглись проклятию и все принадлежащие ему вещи.
Все женщины инстинктивно попятились от стола, задрожав от ужаса при мысли о проклятии и отлучении от церкви, представлявшихся им в виде страшных катастроф, ниспосылаемых Мстительным Богом. Они остановились полукругом около Натарио, который стоял в плаще. Скрестив руки на груди, и наслаждался впечатлением, произведенным его словами.
Сеньора Жоаннера решилась заговорить первая.
– Неужели вы сказали это серьезно, отец Натарио?
Натарио возмутился.
– Как же не серьезно? Это мне нравится! Вы думаете, что я стану шутить по вопросу об отлучении от церкви, сеньора? Спросите-ка у сеньора каноника, шучу ли я!
Глаза всех устремились на каноника, пользовавшагося репутацией светоча богословской науки. Он напустил на себя вид опытного педагога и объявил авторитетным тоном, что Натарио совершенно прав. Человек, поднявший руку на священника, считается отлученным от церкви.
– Но мы не можем же терпеть здесь присутствие вещей, принадлежащих человеку, отлученному от церкви! – воскликнула дона Жозефа Диас. – Нельзя-же подвергать свою душу риску быть проклятой.
– Надо уничтожить эти вещи! – воскликнула дона Мария. – В огонь их скорее, в огонь!
Дона Жоакина Гансозо отвела Амелию к окну и спросила, нет ли у неё еще вещей, принадлежащих негодяю. Амелия призналась, что у неё есть где-то (она сама не помнила – где) носовой платок, старая перчатка и соломенный, плетеный портсигар Жоана Эдуардо.
– Надо сжечь все это скорее! – закричала взволнованным голосом дона Жоакина.
Столовая огласилась возбужденными возгласами старух, охваченных порывом фанатизма. Дона Жозефа Диас и дона Мария с инквизиторским пылом говорили об уничтожении вещей огнем, произнося это слово с особенным удовольствием. Амелия и дона Жоакина рылись в ящиках, в белье, в лентах и в перчатках, нервно отыскивая «отлученные от церкви вещи», а сеньора. Жоаннера молчала и испуганно терпела дух ауто-да-фе, ворвавшийся неожиданно в её тихую квартирку.
– Пусть знают, что неуважение к рясе не проходит даром, – прошептал Натарио на ухо отцу Амаро.
Священник молча кивнул головою в ответь, радуясь гневу старых богомолок, в котором отражалась их любовь к нему.
Но дона Жозефа Диас начала терять терпение, схватила Панораму кончиком своей шали, чтобы не прикасаться к гадкой вещи, и закричала Амелии и доне Гансозо, яростно продолжавшим розыски в спальне:
– Ну, что, нашли наконец?
– Нашли, нашли!
И дона Жоакина торжествующе принесла в столовую портсигар, рваную перчатку и батистовый платок.
Дамы помчались в кухню с дикими криками, и даже кроткая сеньора Жоаннера последовала за ними, как хорошая хозяйка, чтобы помочь раздуть огонь. Три священника остались одни, переглянулись… и расхохотались.
– В этих бабах, верно, черти сидят, – философски решил каноник.
– Нет, отец-наставник, – возразил Натарио, сразу делаясь серьезным. – Я смеюсь, потому что вся эта история действительно производит впечатление балагана. Но чувства и побуждения у них безусловно хорошие и служат доказательством искренней преданности священному сану и ужаса перед атеизмом… Чувство безусловно прекрасное!
– Да, чувство это, прекрасное, – согласился Амаро также серьезно.
Каноник встал.
– И знаете, если бы сам виновник попался им в руки, они с удовольствием сожгли бы и его. Я вовсе не шучу, у моей сестры вполне хватило бы духу на это. Она – настоящий Тарквемада в юбке…
– О, да, совершенно верно, – согласился Натарио.
– А я не откажу себе в удовольствии взглянуть на аутода-фе, – сказал каноник. – Мне хочется видеть это собственными глазами.
Три священника подошли тогда к двери кухни. Женщины стояли у плиты, освещенные ярким светом пламени; Руса опустилась на колени и раздувала огонь изо всей мочи. Переплет Панорамы был разрезан кухонным ножом, и черные, обгоревшие листы бумаги извивались на языках пламени, разбрасывая кругом искры. Только кожаная перчатка упорно не поддавалась огню. Тщетно совали ее щипцами дальше в огонь; она чернела, коробилась, но не горела, и её упорство возбуждало искренний ужас старух.
– Она, верно, с правой руки, которою он совершил преступление! – говорила в бешенстве дона Мария.
– Дуй на нее, Руса, дуй сильнее, – весело советовал каноник, стоя у двери и наслаждаясь зрелищем.
– Будьте добры не смеяться над серьезными делами, братец, – закричала дона Жозефа.
– О, сестрица, вы воображаете, кажется, что знаете лучше меня, священника, как сжечь вещи еретика? Какое самомнение! Дуй, Руса, дуй хорошенько!
Дона Жоакина Гансозо и дона Мария последовали совету каноника, встали на корточки и принялись помогать Русе. Остальные глядели с безмолвной улыбкой и блестящим, злорадным взором на угодное Господу Богу уничтожение гадких вещей. Огонь разгорался с веселым треском; и в конце концов на горячей золе не осталось ни следа от Панорамы, перчатки, платка и портсигара безбожника.
А сам безбожник Жоан Эдуардо сидел в это время в своей комнате и рыдал, думая об Амелии и о своей неопределенной будущности и спрашивая себя, за что ему приходится страдать так сильно, когда он не делал никому зла, работал изо всех сил и обожал Амелию.
XVI
В следующее воскресенье в соборе была торжественная обедня, и сеньора Жоаннера с Амелией пошли за доною Мариею, которая не любила выходить одна в праздничные или базарные дни из боязни, что ее обокрадут или посягнут на её честь.
На улицах было уже много народу. Женщины шли в церковь с серьезными лицами, разряженные по-праздничному; под арками на площади мужчины разговаривали и курили дорогия сигары, наслаждаясь воскресным отдыхом.
Хорошенькое личико Амелии привлекало всеобщее внимание, и обе они с матерью ускорили шаги, но их остановил вдруг Либаниньо в черных перчатках и с гвоздикой в петлице. Он не видал их еще после безобразного «приключения на площади собора» и рассыпался в соболезнованиях. – Ах, милые мои. какое несчастье! Вот негодяй-то! У меня было столько дела в эти дни, что я выбрал минутку только в это утро, чтобы забежать к отцу Амаро. Тот принял меня превосходно. Я захотел непременно видеть больное место и моту засвидетельствовать, слава Богу, что на плече не осталось ни следа от удара… И еслибы вы могли видеть, какая у отца Амаро нежная, белая кожа! Совсем, как у архангела…
– Но знаете, голубушки, я застал его в большом огорчении.
Обе женщины испугались. – Отчего, Либаниньо?
– Его прислуга Висенсия заболела и легла в больницу. Наш бедный святой остался без прислуги. Подумайте только! Сегоднч не беда, он обедает у каноника, но что будет завтра? Правда, к нему уже пришла сестра Висенсии Дионизия, но вы, ведь, сами знаете, какая у неё репутация. Хуже неё, кажется, нет женщины во всей Лерии.
Амелия и сеньора Жоаннера согласились, что Дионизия совсем, не подходит отцу Амаро.
– А знаешь, милая моя Жоаннера, что подошло-бы ему лучше всего? – сказал Либаниньо. – Я уже говорил ему об этом сегодня утром. Лучше всего переехать обратно к тебе. Вы обе заботитесь о нем, держите в порядке его вещи, знаете его вкусы. Он не ответил мне ни да, ни нет, но по лицу было видно, что ему страсть как хочется этого. Ты-бы поговорила с ним, голубушка!
Амелия покраснела до корня волос, а сеньора Жоаннера ответила уклончиво:
– Мне неловко говорить… Я очень щепетильна в подобных вопросах; ты и сам, верно, понимаешь это.
– Да, конечно, но отец Амаро – святой человек, а такого приятно иметь в доме, – возразил Либаниньо с жаром. – Я уверен, что это было-бы угоднр Господу Богу. А пока прощайте, мои дорогия, мне пора. Не опоздайте в собор, обедня скоро начинается.
Женщины молча отправились дальше. Ни одна не решилась заговорить первая о неожиданном плане возвращения к ним священника. Только дергая звонок у двери доны Марии, сеньора Жоаннера сказала:
– Да, отец Амаро не может ни в коем случае остаться в квартире вдвоем с Дионизией.
– Еще-бы! Даже страшно подумать об этом!
Дона Мария сказала то же самое, когда ей рассказали про болезнь Висенсии и переселение к отцу Амаро Дионизия. Сеньор Жоаннера передала приятельнице разговор с Либаниньо. Дона Мария решила немедленно, что этот план был внушен ему самим Господом Богом. Отцу Амаро отнюдь не следовало уезжать из дома сеньоры Жоаннеры. Действительно, как только он уехал, Господь отнял свою милость от жителей дома. Неприятности посыпались одна за другою: статья в газете, смерть больной, разбитой параличем тетушки, злополучная свадьба (разстроившаяся чуть-ли не в последнюю минуту), скандал на площади Собора… Можно было подумать, что над домом висит проклятие! Кроме того, предоставить такому святому человеку, как отец Амаро, жить в обществе скверной прислуги, значит брать на душу тяжелый грех.
– Ему нигде не может быть так хорошо, как у тебя в доме, дорогая… А для тебя это великая честь. Если-бы я не была одинока, я непременно предложила-бы ему поселиться у меня. Здесь-то хорошо, это верно! Моя гостиная прекрасно подошла-бы ему, неправда-ли?
И её глаза сияли от удовольствия при виде всех окружающих драгоценностей.
Гостиная, действительно, представляла целый магазин безделок религиозного характера. На двух этажерках из черного дерева высились на цоколях фигуры Божией Матери в голубом шелку, курчавого младенца Иисуса с толстым животом, Святого Антония, Святого Севастиана и многих других. Дона Мария особено гордилась экзотическими святынями, которых ей изготовляли в соседнем городке. Столики и этажерки утопали под образками, четками, пожелтевшими кружевами от духовных облачений, сердцами из красного стекла и освященными пальмовыми листьями. Стены были увешаны изображениями Божией Матери во всех видах.
– Неправда-ли, ему было-бы хорошо здесь? – спросила добрая женщина, с сияющим от удовольствия взором. – Тут у него, так сказать, небо под рукою!
Амелия и сеньора Жоаннера согласились с нею. Дона Мария была богата и могла устраивать свой дом, как хорошая христианка.
– Да, да, я истратила на свою гостиную несколько сот тысяч[10] рейс. Недешево обошлась мне эта комната.
Но было уже поздно, и женщины отправились втроем в собор, чтобы успеть занять места у главного алтаря.
На площади они увидали, дону Жозефу Диас, которая чуть не бежала, боясь опоздать к обедне; накидка её съехала на бок, перо на шляпе сломалось и бессильно висело. Она волновалась все утро из-за прислуги! Надо было приготовить все к обеду… Ох, она-была так возбуждена, что даже обедня, кажется, не могла успокоить ее…
– У нас обедает сегодня отец Амаро. Вы, ведь, знаете, у него заболела прислуга. Ах, я и забыла: братец просил, чтобы ты тоже пришла к обеду, Амелия. Он сказал: пусть будут две дамы и два кавалера.
Амелия радостно засмеялась.
– А ты, сеньора Жоаннера, приходи за нею вечером. Ох, Господи, я так быстро оделась, что, кажется, юбка сейчас упадет!
Когда четыре женщины вошли, собор был уже полон народу. Служба была очень торжественная, и, несмотря на то, что это не полагалось по ритуалу, в соборе играл оркестр из скрипок, виолончели и флейты. Алтарь был разукрашен по-праздничному и сиял белизною. В вазах возвышались огромные букеты цветов и ветвей; пламя двадцати больших свечей поднималось до самой дарохранительницы.
Амелия слушала обедню в каком-то оцепенении, не спуская глаз с отца Амаро. Каноник недаром говорил, что Амаро служил обедню, как великий артист. С каким достоинством и благородством склонялся он перед диаконами! С каким благоговением простирался он перед алтарем, чувствуя себя презренным рабом пред лицом Бога и его небесного двора! Но особенно хорош был он, благословляя народ; он медленно проводил рукою по алтарю, словно собирая с него милосердие Христа, и простирал ее над морем склонявшихся голов. В такие минуты Амелия особенно любила его, вспоминая, как пожимала потихоньку эти святые руки под столом во время игры в лото. А голос, которым он называл ее голубушка и дорогая, произносил теперь святые слова и казался ей нежнее и приятнее пения скрипок и звуков органа.
Лицо её озарилось счастливою улыбкою, и она не отрывала глаз от тонкого профиля, красивой головы и золотых одеяний Амаро. Ей вспомнилось, как она увидела его первый раз на улице Милосердия с сигарой во рту. Какой роман начался у них с того дня! Она перебрала в уме прыжок через изгородь в имении, сцену смерти тетки, поцелуй в кухне… Господи, как кончится все это? У неё являлось желание молиться; она перелистывала молитвенник, но в голове её всплывали слова Либаниньо: «у отца Амаро такая белая кожа, как у архангела»… Она сгорала от безумного желания, но решала, что это искушение диавола, и старалась отогнать его, устремляя взор на алтарь, где отец Амаро кадил фимиам… Нежная дымка поднималась, словно знамение с неба, окутывая алтарь белою пеленою, и священник являлся в глазах Амелии преобразившимся, божественным существом… О, как обожала она его в такие минуты!
Церковь дрожала от громких звуков органа, хоре пел полным голосом, а наверху, перед оркестром капельмейстер отчаянно размахивал вместо палочки свертком нот, в пылу музыкального возбуждения.
* * *
Амелия вышла из церкви очень бледная и усталая.
За обедом у каноника дона Жозефа сколько раз принималась бранить ее за то, что она не открывает рта. Амелия действительно молчала, но её нога под столом не переставала тереться и прижиматься к ноге Амаро. Было уже темно, и на столе стояли зажженные свечи. Каноник открыл бутылочку вина – правда, не 1815 года, но все-таки 1847-го. Амаро произнес тост за здоровье дорогой и уважаемой хозяйки, к великому удовольствию доны Жозефы, которая выглядела чудовищем в своем зеленом платье. Ей было очень жаль, что обед не удался в этот день… Гертруда стала готовить спустя рукава и чуть не пережарила утку…
– Ах, что вы, сеньора! Утка была восхитительна! – успокоил ее отец Амаро.
– Это очень любезно с вашей стороны, падре. Хорошо, что я во время присмотрела за уткой. Не скушаете-ли еще ложечку лапши?
– Нет, спасибо, довольно, сеньора.
– Ну, так еще стаканчик моего вина 1847 года, – сказал каноник.
Он медленно отпил сам большой глоток, вздохнул с наслаждением и уселся в кресле поудобнее.
– Хорошее винцо! Для такого, стоит жить.
Лицо его покраснело уже, и грузная фигура казалась еще полнее в толстом фланелевом халате.
– Хорошее винцо! – повторил он. – Такого вам не пришлось, небось, отведать сегодня за обеднею!
– Полно, братец, не говорите таких вещей, – остановила дона Жозефа, возмущаясь его безбожием.
Но тот только презрительно пожал плечами в ответ.
– Приберегите свою щепетильность к обедне, сестрица. – Вы вечно хотите решать вопросы, которых не понимаете! Знайте-же, что вопрос о качестве вина за обедней крайне важен. Вино должно быть обязательно хорошего качества…
– Да, это необходимо ради святости службы, – добавил Амаро серьезно, лаская коленом ногу Амелии под столом.
Каноник с наслаждением отпил изрядную порцию вина из стакана. На него напала болтливость в этот вечер, и, икнув несколько раз, он снова обратился к доне Жозефе, поражая ее своею ученостью:
– А скажите-ка, пожалуйста, сестрица, раз вы такая ученая: вино за обедней должно быть белое или красное?
Дона Жозефа полагала, что красное, так как оно напоминало цветом кровь Иисуса Христа.
– А вы что скажете? – проговорил басом каноник, обращаясь к Амелии.
Та отказалась отвечать, смеясь. Ола, ведь, не прислужник и не может знать…
– А вы, падре?
Амаро тоже засмеялся. Если было неправильно употреблять красное вино, то, значит, надо было подавать белое…
– А почему?
Амаро слыхал, что так делается в Риме.
– А почему? – спросил опять каноник ворчливым тоном.
Амаро не знал.
– Потому что Иисус Христос взял белое вино, когда благословил его впервые. И причина этого крайне проста. В Иудее тех времен не существовало красного вина. Пожалуйста, дайте мне еще лапши, сестрица.
Разговор о вине и чистоте церковных чаш напомнил Амаро о неряшливости прислужника Бенто. Одеваясь утром в ризнице, он сделал ему строгий выговор за скверную стирку церковных облачений. Сперва их отдавали стирать какой-то Антонии, жившей вне брака с каменщиком и недостойной даже прикасаться к святым вещам. А потом их стала брать в стирку какая-то другая женщина, но она гладила так скверно, что позорно было одевать их в церкви.
– Ах, падре, присылайте-же их мне, – с живостью сказала дона Жозефа: – Я дам своей прачке; она – прекрасная женщина и стирает превосходно. А для меня это даже великая честь! Я сама буду гладить. Можно освятить утюг…
Но громкий звонок перебил их разговор:
– Это сеньора Жоаннера, – оказала дона Жозефа.
Гертруда принесла в столовую пальто и шаль.
– Это вам прислали из дому, барышня. Сеньора просила очень кланяться и передать, что не может придти сама – ей нездоровится.
– Господи, как же я пойду одна вечером? – сказала Амелия с беспокойством.
Каноник добродушно похлопал ее по руке.
– В крайнем случае, ваш покормый слуга проводить вас до дому. Можете быть покойны: ваша добродетель не пострадает… ваша добродетель не пострадает…
– Не стыдно ли вам говорить подобные вещи, братец? – закричала на него старуха.
– Полно, сестрица. Из уст святых людей исходят только святые слова.
– Верно, верно, – подхватил отец Амаро с искренним одобрением. – Из уст святых людей исходят только святые слова. За ваше здоровье, сеньор каноник.
– Спасибо. За ваше тоже.
И они чокнулись, лукаво улыбаясь.
Но Амелия была напугана неожиданною вестью.
– Что это может быть с мамой! – сказала она.
– Что может быть? Просто, поленилась придти, – ответил каноник, смеясь.
– Не беспокойся, голубушка, – сказала дона Жозефа. – Я сама провожу тебя домой. Мы даже все пойдем вместе.
– Одним словом, устроится пелая процессия, – проворчал каноник, чистя себе грушу, но вдруг опустил нож и провел рукою по животу:
– Знаете, я тоже чувствую себя что-то неважно…
– Что с вами? Что о?
– Боли начались. Но ничего, теперь уже прошло.
Дона Жозефа испуганно попросила брата не есть груши. Последний раз у: него начались боли именно от фруктов.
Но каноник не послушался и откусил кусок груши.
– Ничего, ничего, прошло, – проворчал он.
– Это от симпатии к вашей мамаше, – прошептал Амаро на ухо Амелии.
Каноник отодвинулся вдруг от стола и скрючился весь на-бок.
– Ох, как больно! Иисусе Христе! Ох, чорт возьми, ох, проклятие! Умираю, умираю.
Все всполошились. Дона Жозефа провела его под руку в спальню, крикнув прислуге, чтобы сбегала за доктором. Амелия поспешила в кухню нагреть фланель для живота больного. Но фланели нигде не находилось. Гертруда растерянно натыкалась на мебель, ища свой платок, чтобы бежать за врачом.
– Ступайте же без платка, глупая! – крикнул Амаро.
Девушка убежала. Каноник кричал и стонал от боли.
Амаро серьезно испугался и пошел к нему в комнату. Дона Жозефа стояла на коленях перед изображением Скорбящей Божией Матери и шептала молитвы в отчаянии, а бедный отец-наставник лежал на животе поперек кровати и кусал подушку от боли.
– Но теперь не время молиться, сеньора, – строго сказал отец Амаро. – Надо помочь больному чем-нибудь. Что вы делаете, обыкновенно, в подобных случаях?
– Ах, падре, что тут делать? Ничего не помогает, – захныкала старуха. – Эти боли приходят у него неожиданно и длятся несколько минут. Тут ничего и не успеешь сделать! Иногда ему помогает линовый чай. Но, к несчастью, сегодня нет дома и этого. Ах, Господи!
Амаро побежал домой за липовым чаем и скоро вернулся в сопровождении Дионизии, которая пришла предложить своя услуги.
Но канонику сделалось, к счастью, много лучше сразу.
– Спасибо, спасибо, падре, – сказала дона Жозефа. – Прекрасный чай. Как вы добры! Он, наверно, уснет теперь; это бывает у него всегда после приступа боли. А я посижу у его кровати, уж вы меня извините… Этот раз было хуже обыкновенного… А все от фруктов прокл… – Она в ужасе удержалась от скверного слова. – Все от плодов Господних. На то Его святая воля… Так вы не обидитесь на меня, неправда-ли?