Красное небо

И вдруг, остановившись на полуслове, он оборачивается. Это лицо, как ни странно, Оливия видит, кажется, впервые. Необычное чувство тревоги тут же заставляет сердце забиться в попытках сбежать из костяного плена, а учитель, прищурившись, направляет взгляд строго в нее, ни на миг не задержавшись глазами на других учениках.

Морщинистый лоб, крылатые усы, скрывающие губы, уверенный, хмурый взгляд – вот и все черты этого странного человека. И самое удивительное в том, что видит их Оливия впервые.

А затем Федорито Сергеевич вдруг отворачивается и начинает рассказывать про уклад и недостатки капиталистического общества, предлагая рассмотреть способы решения возникающих в нем проблем на примере социалистических типов обществ.

Мысль путается уже в первых же предложениях, и до конца урока девушка так устает, а потому на следующий урок приходит уже со спутанными мыслями и, к своему же удивлению, слегка усталая.

Благодаря такому странному и неудачному стечению обстоятельств, из-за утреннего происшествия, спутанных мыслей, необычного поведения Федорито Сергеевича – из-за всего сразу Оливия вдруг оказывается неспособна овладеть своими эмоциями. Прослушав лекцию классного руководителя о том, как важно не отделяться от коллектива, выдержав все нападки и взгляды, обращенные именно в ее сторону, девушка отправляется на следующий урок, где все повторяется чуть ли ни слово в слово. Разве что в самом начале учительница предупреждает детей о скорых экзаменах и о важности этих выпускных мероприятий.

Учительница этики и психологии семейной жизни долго и нудно рассказывает о том, что муж и жена в браке – то же, что общество и партия в жизни государства.

– Каждый отказывается от индивидуализма ради общего блага, – объясняет она детям. – Таким образом, посредством отказа от индивидуализма и эгоистичных стремлений, формируется сама основа счастливой жизни всех участников союза, будь то союз брачный или же государственный.

Оливия не выдерживает.

– То есть, ничего делать не нужно, просто… отказаться от индивидуализма, – говорит она.

В классе тут же воцаряется полнейшее молчание. Случайно высказав мысль вслух, девушка привлекает внимание совсем не намерено, а потому и сама тоже растерянно оглядывается, но поздно, учительница ее уже тоже смогла услышать.

Впрочем, женщина снисходительно улыбается и подходит ближе, намереваясь, похоже, дать свои объяснения.

– Ну разумеется, этого недостаточно, – отвечает она. – Но с этого все начинается. Нельзя рассчитывать на крепкий союз между двумя людьми… между двумя структурами и даже государствами, когда хотя бы одна из сторон, а то и обе сразу преследуют исключительно собственные цели и не заботятся об общем благе.

Оливия почти готова оставить спор, но произошедшие утром события как-то уж слишком переполошили мысли, и те не желают теперь успокаиваться.

– И что плохого, если обе… стороны, как вы говорите, будут стремиться быть лучше?

Учительница неловко улыбается и подходит еще на шаг ближе.

– Ничего, разумеется, – говорит она. – В этом и есть основа дружеского соревнования.

– Нет. Вы только что говорили не о соревновании.

Учительница резко изменяется. Слегка нахмурив брови, она подступает еще на полшага, выдыхает носом и складывает руки за спиной.

– Фантозина, – с особой строгостью произносит учительница, – ты смешиваешь две области понятий. Тебя на логике разве не учили их разграничивать?

– Ну да, конечно, – бубнит Оливия, сердито опустив голову. – Это же не вы не можете ответить, это я неправа.

– Фантозина!

Злить учительницу, конечно, не хочется, но та могла бы и ответить. Девушка едва может разобраться в своих мыслях. День сумасшедший с самого начала, и с каждым мгновением он становится только еще более странным. Думается, что, разумеется, могла быть и ошибка в суждении, так почему бы ее не объяснить? А учительница вместо этого сразу начала сердиться, хмуриться и угрожающе продавливать глазами вмятины на лице ученицы. Не худшей ученицы, стоит заметить.

– Да поняла я, поняла, – отвечает Оливия.

Чаще она ведет себя более скромно, но теперь не хочется. Надоело. Эта же учительница не раз ставила девушку в пример остальным. Причем, как пример исключительно негативный. Хотя она не говорила явно, а сама, рассказывая о нежелательных манерах поведения супругов в браке, странно поглядывала, словно хотела и остальным указать глазами путь к яркой демонстрации этой отрицательной части учебного материала.

– Фантозина! – бьет учительница ладошкой по ближайшей парте. – Ты специально меня злишь?

Наконец, это становится последней каплей. Спор можно было закончить уже несколько раз. И, да, хотя Оливия начала его сама, но ненароком, а теперь она вытерпела совершенно беспочвенные замечания и этот презрительный взгляд, это желание учительницы обвинить девушку хоть в чем-нибудь… именно так это выглядит в глазах самой Оливии. Да и в глазах других учеников тоже, разве что они с удовольствием наблюдают за происходящим, а некоторые и вовсе довольно улыбаются, не скрывая от девушки своего удовольствия. Поэтому она не решается больше молчать.

– А вы специально мне не отвечаете? – поднимает девушка глаза. – Или просто не можете?

– Ах!

Вздох учительницы Оливия будто бы и не замечает.

– Объясните, что ужасного, если оба супруга будут становиться лучше?

Учительница подступает еще на шаг и уже не замечает, как жар эмоций, разогнав мысль, как ракетный двигатель, запускает ее в самую гущу этого спора.

– Причем здесь это? – нахмурившись, заговорив быстрее, сообщает учительница. – Речь шла об индивидуализме!

– И какая разница?! – вместе с учительницей распаляется и комсомолка. – Если каждый будет самостоятельно избирать пути совершенствования, а не вычитывать их из партийной методички, то!..

– Ах! Фантозина! Замолчи! Замолчи немедленно!

– Да вы же даже не слушаете! – вскакивает Оливия с места.

– Садись! Два! – кричит учительница уже на высоких тонах, едва выдерживая напряжение и, кажется, готовясь даже хвататься за сердце.

– Что? Нет! За что?!

Обида распаляет юный ум, насыщая его еще более смелыми и пылкими идеями, удержать которые нет никакой возможности.

– Да вы же не можете ответить! Отвечайте! – кричит девушка.

– Садись! Два! Дневник! – трясет в ответ руками учительница. – Дневник мне! Быстро!

– А знаете что?! – выступает комсомолка из-за парты. – Садитесь! Два!

– Ах! Фантозина! Да как ты смеешь?!

– Да вы же на простой вопрос ответить не можете! Дневник сюда! – кричит Оливия, уже намеренно дразня учительницу, но теперь совершенно не контролируя свои порывы. – Быстро!

– Ах! – снова вздыхает учительница фальцетом. – Хватит! Я этого терпеть не собираюсь! Живо к директору!

И вот уже Оливия стоит в кабинете директора, ожидая, когда учительница пожалуется, рассказав все исключительно так, как видится ей.

– Неправда! – не сдерживается комсомолка в какой-то миг. – Клим Саныч! Я только спросила, чем плох индивидуализм! А она…

– Да как же? – удивляется директор. – Фантозина, ты что, шутишь?

– Ничего я не шучу, – обижается девушка.

– Да как же ты не поймешь! – трясет учительница пальцем напротив лица.

И девушка отбивает руку, вынуждая женщину опять вздыхать, что уже порядком надоело и кажется противным.

– Фантозина, ну-ка успокойся, – грозит директор.

И комсомолка тут же бросается к нему, в надежде на спасение.

– Клим Саныч! – взывает она оскорбленным и возмущенным, но в то же время жалобным голосом. – Пускай я не знаю! Пусть я глупая! Разве нельзя было просто объяснить, а не…

– Ах! – вздыхает учительница так мощно, что едва не начинает кашлять, поперхнувшись воздухом, но потом быстро вздыхает снова, хотя и чуть тише. – Ах! Да что ты врешь! Я все тебе объяснила!

– Да вы!.. – начинает Оливия, но тут же оборачивается к директору. – Клим Саныч, да вы посмотрите, она же даже не слушает! Какие могут быть вопро…

– Нет! – взвизгивает учительница.

У нее выпадает локон из пучка волос, собранных на затылке и начинает колыхаться перед лицом оттого, что женщина от злобы тяжело и быстро дышит. – Это уже… извините… ни в какие ворота!

И многозначительно и шумно дунув, а заодно отбив локон в сторону, женщина разворачивается и уходит.

– Ну вы видите, Клим Саныч? – жалобно взывает Оливия, успев уже понять, чем грозит после утренней ссоры с отцом новость об очередных успехах в школе. – Я же просто…

– Тише, успокойся.

Директор волнистыми жестами кисти, опущенной ладонью вниз, успокаивает девушку, и комсомолка замолкает.

– Так, ладно. Садись, – указывает он на стул. – Какой был вопрос?

Оливия теряется, и Клим Саныч быстро угадывает ее недоумение.

– Ты сказала, что Настасья Федоровна не ответила на какой-то твой вопрос, – уточняет мужчина. – На какой?

Комсомолка взглядывает на блестящую, широкую плешь на голове невысокого, круглого, но не толстого мужчины. Его спокойное выражение, уверенный и дружелюбный взгляд сразу внушает доверие, и Оливия решает поддаться этому чувству.

– Я просила, – отвечает она неуверенно, – чем так плох индивидуализм.

Воцаряется тишина.

– И все?

Девушка смущенно кивает. Клим Саныч напряженно раздумывает, кажется, упуская в своих размышлениях какую-то деталь. И это так ярко проявляется на его лице вопросительным, даже недоумевающим выражением, что догадаться о растерянности директора не составляет труда. И от этого почему-то становится даже немного стыдно, ведь Клим Саныч кажется занятым, ответственным и крайне важным человеком. Через миг он и сам в этом фактически признается.

– И ты не понимаешь? – спрашивает директор.

– Клим Саныч!..

– Не волнуйся, просто отвечай, – успокаивает мужчина, предугадав беспокойства девушки.

Да и ее тревожный вид трудно не заметить. Вспомнив про родителей, Оливия вдруг поняла, что уже не успеет ничего изменить, и теперь сидит с виноватым лицом, надеясь, что не придется рассказывать о случившемся родителям. А там пускай хоть весь день отчитывают.

Возникает мысль соврать, но хочется довериться Клим Санычу, и комсомолка, слегка замявшись, все же раскрывает правду.

– Не понимаю, – признается она. – Что такого ужасного в индивидуализме? Если каждый стремится быть лучше, то какая разница, каким способом он этого добивается, разве не так?

Посмотрев на директора, Оливия тут же виновато опускает глаза. Хотя тут она ошибается, поторопившись уже свои мысли облечь в рамки «недопустимых» самостоятельно и без директорской указки.

– Что-то я тоже ничего не понимаю, – внезапно признается Клим Саныч.

Мгновенно вся тяжесть беседы улетучивается, и разговор тут же становится в представлении девушки приятным и спокойным.

– Постой, – опережает комсомолку директор. – Расскажи все с самого начала.

Оливия, слегка торопливо, на ходу вспоминая некоторые подробности, рассказывает о том, как шла беседа с учительницей этики и психологии семейной жизни, о том, как завязался спор и во что он вылился.

Клим Саныч выслушивает девушку спокойно, неторопливо размышляет, кивая в пандан словам, и уже этим вызывает определенное уважение и, как следствие, откровенность. И лишь когда девушка заканчивает говорить, подумав еще немного, директор усаживается обратно на стул с обивкой и после вздоха с улыбкой взглядывает на комсомолку.

– Ну и? – спрашивает он хитрым тоном, дружелюбно улыбаясь. – Все еще не поняла?

Оливия теряется и лишь мотает головой.

– Гляди, – начинает директор объяснение. – Есть двое супругов. И вот муж, например, говорит, что надо переехать в другой город. А жена ему говорит, что надо остаться. Муж руководствуется одними соображениями – ну, скажем, ему предложили должность более почетную и ответственную, и он желает оправдать это общественное доверие – а жена думает иначе. Скажем, ей предложили более ответственную и почетную должность на прежнем месте. Как видишь, у них конфликт, и решить его невозможно, основываясь на принципах индивидуализма. Теперь понимаешь?

Оливия чувствует благодарность уже просто за то, что Клим Саныч решил дать ей ответ, вместо того, чтобы сделать в дневнике запись и выкинуть из кабинета. Потому она не решается заговорить, но опытный взгляд директора легко отыскивает в чертах юного лица недомолвку, и более того, даже разгадывает ее причину, которую, впрочем, раскрыть совсем не трудно.

– Ну, говори, не бойся, – подбадривает он.

– Клим Саныч, – начинает девушка слегка виноватым, но уверенным тоном. – Но ведь если они будут друг с другом говорить, то этого не произойдет. Вот смотрите: это же муж и жена, а значит, они могут обсудить положение, выяснить, чья должность более… почетная и ответственная, и тогда принять решение. А если они не будут стремиться к почету и ответственности? Что подталкивает их на этом пути, как не индивидуализм.

Директор посмеивается в кулак.

– Ты молодец, Фантозина, – говорит он и становится тут же серьезнее. – Но проблема, разумеется, гораздо шире.

Поднявшись со стула, Клим Саныч начинает прохаживаться по кабинету, так что приходится развернуться к нему, чтобы не слушать директора спиной.

– Вот, смотри, – опять вступает он в прежней манере. – Я и ты – мы оба видим стул, так? А теперь, скажем, ты не хочешь видеть его так, как видишь, а хочешь видеть иначе. Например, вверх ногами.

– Клим Саныч, но это же…

– Да-да, ты не можешь, – не дает мужчина перебивать. – Но положим, что так. Ты видишь стул так, как хочешь ты, а я вижу его так, как хочу я.

Директор начинает улыбаться.

– Как думаешь, много мы с тобой вместе построим?

Аргумент оказывается убийственным, в том смысле, что обрубает все раскидистые ветви размышлений Оливии.

– Вот именно, – улыбается Клим Саныч. – Мы друг друга не сумеем даже понять! Говоря про стул, я буду описывать его, как деревянное изделие со спинкой и четырьмя ножками, а ты будешь говорить, что это полотно с мощной опорой, из которого кверху торчат четыре палки.

Комсомолка молчит, хмурится и стыдливо опускает глаза, невольно чувствуя ту неловкость, которая обнаруживается в каждом, готовом признать в споре свое необратимое поражение.

– А что говорить о других вещах? – улыбается Клим Саныч, возвращаясь на место. – О государстве? Ничего не выйдет, если каждый будет смотреть на мир так, как хочется ему.

– Но ведь…

– Считаешь, это не то же самое, что индивидуализм? – перебивает директор с хитрой, но доброй ухмылкой. – Индивидуализм – это что? Это полная свобода личности. Так? А ежели я хочу видеть мир так, а не иначе, то это разве не свобода? Это и есть свобода. Правда, мир немного иначе устроен. Понимаешь?

Оливия не отвечает, но опускает глаза.

– Ну, ничего, поймешь когда-нибудь, – добродушно улыбается Клим Саныч. – Запомни, тот, кто стремится к свободе личности, попросту недостаточно образован, чтобы осознавать ценность общественной свободы. Теперь иди.

Приходится встать, но стоит обернуться, как вспоминаются проблемы насущные. Спорить с директором бесполезно. Кажется, в его суждениях все равно есть какие-то огрехи, но приходится себе признаться, и не без стыда, что сейчас не хватает знаний, чтобы ответить. А через миг Оливия уже и не думает об этом, снова вспомнив отца и его недовольство.

– Клим Саныч, – с жалобным видом оборачивается девушка. – Мне же Настасья Федоровна напишет в дневник… а что я родителям скажу?

Директор вздыхает. И делает он это с недовольством, уже собравшись взяться за свои дела. А все же, даже и теперь поступает щедро.

– Ладно, – кивает мужчина. – Если напишет, то зайди ко мне, я напишу, что все улажено.

Оливия чувствует, как беспокойства волной талого ручья падают из сердца вниз, разливаются по телу, обжигая и следом тут же успокаивая каждую клеточку. И девушка, выдохнув, едва удерживается от желания обнять этого лысого добряка.

– Спасибо, Клим Саныч! – выпаливает Оливия и тут же убегает из кабинета.

Впрочем, скоро ей действительно приходится вернуться в кабинет директора. Рассерженная учительница, не обращая внимания на попытки девушки извиниться, оставляет в дневнике запись. Поначалу Настасья Федоровна и вовсе хочет пригласить в школу родителей, но отчего-то смягчается, видимо, просто не желая тратить время попусту.

Да и в учебе Оливия не испытывает трудностей, а ее оценкам могли бы позавидовать многие ученики, так что ее персона хоть и вызывает у Настасьи Федоровны неприязнь, но не такую, которую женщина не могла бы побороть.

Вернув себе дневник, забрав портфель и выйдя из кабинета, комсомолка сразу же читает свежую надпись, которая рассказывает, что девушка отвратительно себя ведет. Потребовав родителей самостоятельно разобраться с поведением дочери, Настасья Федоровна избавила их от необходимости посещать школу, о чем, разумеется, тоже сообщила в послании.

А впрочем, уже скоро под этой надписью появилась и еще одна. Клим Саныч, как и обещал, сделал заметку прямо под записью учительницы, где добавил, что все необходимые меры приняты и чрезмерное наказание приведет к нежелательным последствиям. И сформулировал эту мысль он так красиво, что Оливия несколько раз ее перечитала, все больше проникаясь убедительностью директорской формулировки.

Потому и домой она отправляется, так и не решившись поправлять на голове прическу. Пучок волос, символизируя хорошее, ну, или близкое к этому настроение, так и остается висеть чуть выше правого уха, несмотря на все произошедшие события. И даже взгляды прохожих сегодня не очень беспокоят. Скоро лето, а с ним еще и придет черед совершеннолетия, скоро учеба изменится, кончится детство – столько впереди неизведанного, столько вдохновляющих открытий! Даже странно, думается комсомолке, что ее настроение в такое время вообще способно портиться, насколько бы уважительная причина не стояла за этими переменами.

Только в арке становится вдруг беспокойно. В тоннеле никого нет. Да и сейчас день. Люди бродят на улице, да и во дворе сидят уже старушки, но в этот большой проем из бетона, соединяющий улицу и двор многоэтажки. А затем мимо проходит молодая женщина с дешевой коляской, больше похожей на каркас, обтянутый одеялом, и стоять на месте уже становится неловко.

И все же в том месте, где утром была драка, Оливия внимательнее глядит по сторонам. Делает она это почти неосознанно, но не замечает ни одного пятнышка крови, и это немного успокаивает.

А затем все обычно. Сегодня девушка не покидает дома. Сегодня Виолетта все равно занята, а одной на улицу идти не хочется. Кроме того, нужно выполнить домашнюю работу до того, как вернутся родители.

Хотя, даже и так остается еще целых четыре часа свободного времени, когда девушка оканчивает делать задания учителей, а потому вскоре катушки с магнитной лентой начинают крутиться на магнитофоне и скучную атмосферу украшает настоящий музыкальный фейерверк: такое редкое сочетание звуков, льющейся из катушечного магнитофона.

Скоро, впрочем, лента уже заканчивается, а на остальных магнитных катушках не так много той музыки, которая пришлась бы по вкусу не только отцу девушки, но и самой Оливии.

А затем девушка, от скуки изучая в доме все неизученные места, вернее, пытаясь таковые отыскать, совершенно внезапно обнаруживает необычную книгу, спрятанную внизу стопки произведений на высокой полке в родительской комнате. В книге оказывается несколько рассказов совершенно разных писателей, среди которых Оливия находит и рассказ Алексея Толстого «Семья вурдалака».

Заинтересовавшись, девушка решается полистать книжку и первым ей как раз попадается рассказ классика. Из комнаты Оливия книгу не уносит, все время поглядывая в сторону двери и беспокоясь, что родители, застав ее за чтением нежелательной литературы, могут и рассердиться. А этого особенно не хочется именно сейчас, когда утренний инцидент еще не исчерпан, а в дневнике ждет прочтения очень странная заметка, вернее две, в одной из которых комсомолку ругает учительница, а во второй уже сам директор сообщает, что поводов для беспокойства нет.

Хотя, все это забывается мгновенно, стоит начать читать. Спустя несколько страниц Оливия забывает уже оглядываться, забывает про родителей и о том, что вскоре они уже должны вернуться, не заботится даже и о том, что стоит возле шкафа, хотя до ближайшего стула всего пару шагов.

История затягивает мгновенно и развивается стремительно, проглатывает целиком, вынуждая окунуться в фантастический мир произведения, а затем, совершенно внезапно, обрывается так скоро, что добравшись до концовки, девушка еще не сразу отделывается от чувства, что рассказ ей показался слишком маленьким.

Возвращения родителей приходится ждать еще несколько часов, но Оливия даже и не замечает, что сегодня они приходят домой намного позже обычного. Все это время она лежит на спине, упершись взглядом в потолок, а сама витает в фантастических воображаемых мирах, где ужасающими картинами предстают описанные в рассказе события и оживают живущие в произведении образы.

Кровопийцы вдруг становятся такой настоящей частью жизни, такой близкой и естественной, что слегка даже становится беспокойно. Случайное движение занавеси, покачнувшейся от ветра, пугает, как грохот внезапного боя, а потом зачем-то вспоминается утренняя драка, и все становится только хуже. Теперь еще сложнее оказывается себя убедить, что простой человек способен так далеко отбросить противника ударом.

Затем раздается щелканье ключа в дверном замке, и Оливия подскакивает с кровати, а когда из прихожей доносятся родительские голоса, то она начинает готовиться к беседе и слегка нахмуривается, еще помня утреннюю обиду, не желая ее прощать, но в то же время и не имея намерений поссориться с родителями.

Наконец, спустя еще минут десять беседа начинается за кухонным столом. Уставшие родители, помыв руки, сразу идут на кухню ужинать, и в тот же миг девушку зовет мать, чтобы пригласить ее к столу, а Оливия приносит с собой дневник и вместо того, чтобы оттягивать рассказ о происшествии в школе, тут же отдает дневник отцу.

Мужчина слегка прищуривается, угадывая, что не зря дочь протянула ему дневник сразу же, не дожидаясь окончания трапезы. Однако он берется взглянуть на записи, начиная листать страницы в поисках нужной.

– Ну и что случилось? – интересуется мужчина.

И Оливия своим молчанием делает его вопрос риторическим. А вскоре отец уже прочитывает две свежие записи, отдает дневник обратно, а сам вздыхает, кажется, оставшись недовольным.

– И что это значит? – поднимает он взгляд.

Недовольство явно просматривается в глазах отца, но девушка объясняется спокойно, уверенная в своей правоте.

– Ничего, просто…

– По-твоему, это ничего? – строго перебивает отец. – Ты сама-то видела, что Настасья Федоровна написала, а?

Девушка сразу начинает объясняться.

– Клим Саныч же написал…

– Я вижу, что Клим Саныч написал, – перебивает явно недовольный отец. – Я спрашиваю, ты видела, что написала Настасья Федоровна?

Буря несправедливости мгновенно уже приготовляется выплеснуться наружу. Ведь как же это несправедливо, имея все основания противостоять укорам, не иметь ни единой возможности этого сделать.

– Да, но…

– Не надо оправдываться! – снова перебивает отец, повышая голос.

– Миша, да что случилось?! – не выдерживает его супруга.

Мужчина встает из-за стола, подходит к Оливии ближе и отнимает из ее рук дневник, который только что вернул.

– А ты сама посмотри! – раскрывает он дневник перед супругой.

Быстро отыскав нужную страницу, мужчина начинает так отчаянно бить пальцем в дневник, что сминает края бумаги, а его дочь, смотря на все это, не шевелится и даже вздохнуть теперь не решается.

Когда мать, взглянув на запись, ладонью закрывает рот и взглядывает на дочь испуганно, то девушка совершенно теряет суть происходящего. Ведь она и сама читала запись Настасьи Федоровны. В злой и сердитой манере учительница в ней призывает родителей принять меры и воспитать дочь в надлежащем виде – словом, ничего конкретного, а только лишь злобные потуги оскорбленной женщины оторваться на ребенке.

– Да ведь Клим Саныч…

– Да замолчи ты! – вдруг бросает отец так резко и грубо, что и сам виновато прячет взгляд, хоть и продолжает сердиться. – А то мы не видим, – добавляет он тише, – что Клим Саныч написал.

И Оливия вдруг обнажает свой истинный облик. Как правило, на улице она ведет себя смело, бывает грубой и кажется иногда беспринципной. Она бывает самой разной, но никогда не предстает миру слабой, плачущей девочкой. Эта часть ее характера не пробивается наружу и всегда прячется в уюте родного дома, где никто и ничто не может расстроить и причинить боль. Теперь же девушка не сдерживается.

Она пытается что-то сказать. Ведь очевидно же, что никакой проблемы нет, что сам директор убеждает в этом, сделав нужную запись, но вместо того, чтобы прислушаться к голосу разума… нет, вместо того, чтобы просто открыть глаза, родители даже не пытаются выслушать. Губы размыкаются, но тут взгляд резко начинает портиться: глаза успели наполниться слезами.

– Но я же… это же… Клим Саныч… – бубнит девочка сквозь слезы.

Здесь, в границе родного дома, ей ничего и никогда не угрожает. И вдруг – все изменяется в одно мгновение.

– В общем так, – заговаривает отец строгим, тихим, повелительным тоном. – С завтрашнего дня больше никаких прогулок. До экзаменов будешь сидеть дома и учить уроки, а вот когда…

– Но пап…

– Ты меня слушаешь, или нет?! С завтрашнего дня будешь сидеть дома!

Оливия снова пытается заговорить, но слезы уже не позволяют. Девушка начинает шмыгать, а если и старается что-нибудь сказать, но выходит у нее лишь мычание, так что она разворачивается и, плача, уходит в свою комнату, совершенно не понимая, в чем провинилась.

– Миш, – жалобным голосом зовет мужчину супруга, – может не надо было так жестко, а?

– Ничего, – вздыхает Михаил. – А как иначе?

– Ну так строго-то зачем?

Мужчина оборачивается и взглядывает на жену строго.

– А ты сама не понимаешь? – шипит он сердито, но говорит шепотом, чтобы дочь не услышала. – Если она не прекратит, то окажется в лечебнице! Да стоит этой тупице Настасье Федоровне пожаловаться и…

Женщина садится рядом и тоже говорит шепотом, еще тише, чем прежде, оставив ладонь на плече мужа.

– Но она же не виновата.

– Будто я не знаю, – прячет глаза Михаил. – Только кому кроме нас с тобой есть до этого дело? Все. Разговор окончен. Я никому не позволю лишить нас дочери. Чего бы мне это ни стоило.

А вот Оливия эти слова не подслушивает ни случайно, ни намеренно. Слишком мощный импульс проглатывает ее во мрак оттенков неприязни, и ровно в это мгновение девушка туго затягивает волосы в пучок у левого уха, а следом тут же отрезает лишнее. И отныне, думает комсомолка, ей не придется сменять настроения.