Так, стоп-стоп-стоп. Ты прав, ты прав, дорогой, именно сейчас у меня есть возможность вырасти до небес и углубиться до самых чудных впадин, рассказать о себе и что-то о себе узнать, прочитать все, что есть и создать что-то великолепное, а может быть, разбить что-то важное. Нет, я не сдамся! Слишком много примеров про суперсилу, слишком много невротического внутри, достигатором был, стоя твердо на тучной Триде, – докажи, что остался собой. Что ж… Приступим.

Кстати, что-то похожее я – как, кажется, миллионы тридеан – испытали это несколько третий назад.

Это было в эпидемию. Помнишь, тогда, еще до то, как мы с тобой нашли друг в друге все,, как раз за разом случалось так, что именно ты – со всей необъятной редакции вашей строго-нахальной газеты – именно ты приезжала к нам на станцию. И ты ни разу не искала повода – просто оказывалась рядом, и я был рад тебе. Ты пропала из виду через полгода после нашего знакомства, впрочем, все пропало: всю Триде накрыл страшный мор, все схлопнулось и захлопнулось, вся работа встала, все мы попрятались по домам и хоронили день ото дня своих близких, учились жить в новой реальности и больше уделяли времени себе.

Помню последний день перед тотальным карантином – как специально выходной: концертная какофония из выпавших со всех сторон уличных музыкантов, вино и пиво вместо прибоев и рек, забитые донельзя проспекты, готовый лопнуть от переизбытка отчаянного счастья и теплый, очень теплый персиково-сиреневый закат. Вся планета стояла на ушах. В последний раз перед годичным заточением.

На следующий день тот же проспект – никого. Ни души. Я удивился, не увидев из окна своего дома перекати-поле, настолько пустынным и мертвым стал наш город. Он, по-прежнему помпезно красивый и торжественный, будто вымер, будто все его покинули, оставили после какой-нибудь техногенной катастрофы. Полнейший сюр – и только голуби да кошки. Закрылось все, кроме магазинов с базовыми продуктами и аптек.

Кошки, к слову, повыходили на улицы, голуби и чайки стали законодателями скверов и переулков. Субинэ накрывала нежнейшая весна, солнце который день не скрывалось за тучами – природа словно праздновала свою свободу, свою победу. Выходить из дома разрешалось только по специальным справкам – они обозначали, что вы работаете в учреждении, обеспечивающим население продуктами/услугами первой необходимости. Либо если у вас есть собака, которую надо выгуливать, – но тогда только в радиусе 100 м от дома. Это был расцвет удаленок-дистанционок, видеосозвонов, сервисов доставки, онлайн-курсов, домашних тренировок, старых и новых соцсетей, кухонного гения и так дальше, а еще – страха, прокрастинации и встреч с неприкрытыми самими собой – таких фатальных и нежданных…

Это не сломало. Слегка пошатнуло, испугало, но безудержное солнце – в том году его было много – вдохновляло. Все еще будет! Вот и Триде спустя пару третей пришла в себя – выкосив половину населения…

день 44 последней трети 3987 года

Вчера я знатно так поистерил, конечно, благо, что нет никого, кто бы это видел, кроме самого стремного во всей вселенной бортового журнала (это я про тебя, дорогая жирная тетрадка про боль и психи, тебя, я надеюсь, никто никогда не найдет – впрочем, я, конечно, лукавлю! Тебя отыщет Сольвейг и под каким-нибудь поэтичным псевдонимом опубликует эти чокнутые записки).

В моей капсуле есть только один иллюминатор – зато огромный, метра три в диаметре. Из него видно все – ну или ничего – на миллионы и миллиарды миль вперед. Очень красиво было, когда отцеплялись: Триде в отдалении сияла триллионами огней, а ее атмосфера переливалась нежной розоватой лазурью.

Я так мечтаю однажды из этого иллюминатора увидеть Землю – верю, что эта планета одарена удивительной необъятной красотой. Какого она цвета? Такая же, как наша? Про тонущие в образцовом негрони дольки апельсинов на закате и молодые оливки в сухом хрустящем вермуте в утренних хмурых сумерках? Какого цвета их воздух? Так же испещрен слабым током томительного электричества? Или прозрачен, как наши облака, завихрения которых бьются друг о друга первым глотком весеннего розе? Какая их вода? Бурлит ли в ней и буквально на ее поверхности всевозможная жизнь или, может быть, попряталась в темно-бурой толще? Какая ты, Земля?..

Да, ты все правильно понял, дорогой читатель (как будто ты есть – мне проще писать, думая, что кто-то это будет читать; писать, а не рвать листки в клочья и чиркать ручкой вдоль каждой страницы в припадке) – так вот, ты все понял верно: я в стельку! И господь Саваоф, как благостно! Как хорошо!

Между тем, я потерял мысль. А. В общем, этот иллюминатор столь прекрасен. Я вижу такую удивительную красоту каждый день – о ней ведь, пожалуй, мечтает каждый тридеанец, да и, я уверен, земляне тоже не прочь были бы все это вживую узреть, коснуться радужкой, коснуться сердцем. А я – вижу и пишу, вижу и пишу. И наслаждаюсь ею каждую последнюю секунду своей удивительной жизни, ведь ничего… Ничего мне больше не осталось.

день 105 последней трети 3987 года

Подъем, «кофе», книга, дорожка, душ, завтрак, книга, работа, тренировка, лекция, лекция (послал к черту альтернативную астрономию, кстати), ужин (готовить – медитация, пока продуктов еще хоть отбавляй), кино, сон, беспокойный сон, ты-ты-ты, Триде, крик, пустота, космос, спокойный сон, подъем, «кофе»…

Время от времени в привычный, спасающий и убивающий одновременно, режим вписывается час-два иллюминатор-медитации, пара коктейлей или даже бутылка, иногда – истерический смех, иногда – танцы (на костях), иногда – письма Сольвейг, друзьям, маме, иногда – апатия, иногда – безудержная беспричинная радость. Мотает меня из стороны в сторону, а держит – воспоминание о тебе.

С болью, например, вспоминаю тот день, когда нам пришлось спасаться и бежать вон с Субинэ – чтобы не оказаться в пасти страшной и бессмысленной войны, когда мы даже не успели попрощаться с любимыми и близкими, просто – бросить все: и закаты на реке, и теплые ночи, и кухню с гитарами, мне – мой научный центр, тебе – твою газету, не сказать даже слова родителям – просто исчезнуть, стереться, поменять паспорта, пропасть с радаров. И – броситься в объятьях друг друга в нищую неизвестность, туда, где нас никто не ждет, туда, где мы, по большому счету, никому не нужны – впрочем, кажется, что в Субинэ мы не нужны больше. Мы уехали и долго томились на чужбине без дела – в страхе, трепете и ужасе, одновременно с тем – в бесконечной любви и преданности друг другу. В эмиграции мы осознали, что кроме нас у нас нет никого. Что цена всему кроме – грош, и опора – в нас самих. Мы слились с тобой, Сольвейг, в одно смелое, сильное, пульсирующее, одинаково страдающее и одинаково счастливое целое. Мне не нужно было говорить о некоторых вещах вслух – ты и так все знаешь; так же, как и тебе, – замечал каждую тончайшую перемену в твоих ощущениях. Я терял себя, а ты говорила, что все готова отдать ради нас. Я с трудом выдавливал из себя слова, но… я тоже. Мы стали друг для друга тем единым мирным миром, о котором так мечтали в детстве. Несмотря на всю растерянность и страх, мы спаслись друг в друге.

На чужбине ты нашла отличную работу, чуть позже я тоже решился – и подался в филиал нашего ИИ. Мы обрели нормальную жизнь, переехали в адекватное жилье и перестали корить себя за каждую потраченную копейку.

Ты была всегда рядом, несмотря ни на что. Ни на нашу бедность, ни на мою приближающуюся депрессию, о которой я не мог поведать никому больше. Ты оставалась нежной, мягкой, живой, не всегда обезоруживающе твердой, но всегда надежной – я ни разу не усомнился в тебе. Ты самое большое счастье, которое случилось в моей жизни. За короткое время мы прошли разного рода модерновый ад – да, без того, что могло твориться с нами в концлагерях там или на кострах инквизиции, но, хвала психообразованию, мы научились не обесценивать свои боли. Ты и я – прошли многое, и наша… любовь только укрепилась. Стала непоколебима, нерушима. Лишь благодаря ей я решился на миссию – зная, что ты будешь меня ждать и творить, восхищать, взрывать всю Триде своим великолепием. Моя Сольвейг.

день 113 последней трети 3987 года

Две новости:

я сменил прическу: сбрил почти под ноль свои блондинистые патлы;

решил заняться садом – да-а-а, только сейчас! Я и сам не верю.

Кстати, о нем я не рассказывал раньше. Еще будучи на Триде я попросил немного земли с парой ростков в ней и кое-какие семена. Просто-на-всякий-случай!.. Просто для того, чтобы со мной было хоть что-то живое, когда я буду один в пустой капсуле – и это я еще не подозревал о том, что на третий же день миссии потеряю связь с экипажем. В общем, спасибо за проницательность, Йо!

Я думаю, мне определенно пойдет на пользу ручной труд. От запихивания в себя разного рода информации в какой-то момент перестало становится легче и лучше. Сначала вроде бы отпускают мысли о том, что все, приехали, дарагой – потерялись в бесконечном космосе и осталось лишь ждать, когда закончится топливо, – но потом начинаешь видеть в каждой главе, каждой серии, каждом нарочитом пункте даже самого сухого конспекта предзнаменование конца. Будто все к тому и шло – а ты чего ждал, парень? Если такой умный? Короче говоря, накручивать стал себя в сто раз больше, страдать и разгонять сильнее, поэтому в голову пришло озарение – добавь в свой распорядок сад! От тренировок же хорошо? Значит, и от сада будет тоже. Да и поесть ты любишь, Йон, чего душой кривить – будет еще продуктов на пару размеренных изысканных ужинов в удивительно тактичной компании…

В саду я высадил три культуры – посмотрим, когда и при каких условиях они дадут лучшие плоды. Записывать не буду, или буду, но не сюда, а в бортовой – тут пусть останется изнеженное йо-нытье. Прости, прости, Сольвейг, ты всегда говорила, что писать у меня выходит неплохо, но есть стойкое ощущение, что я тебя слегка так подвел.

день 134 последней трети 3987 года

Сад цветет. Я – изучил всех философов последних восьми веков. Запросто отличу перформансиста 2788 года от такого же 2789-го, расскажу в красках о методе и особенностях почерка, разберу по полочкам технику и сюжет. Раунд – я бог скоростных образовательных программ. Еще – наконец сколотил тело мечты практически (не хватает, правда, той живой сухости, что обретается за счет долгих прогулок под открытым небом и нежного секса с тобой, моя Сольвейг, долгими ночами). Но, в целом, доволен собой.

Хотя, если честно… Мне абсолютно по барабану. Все это – будто не я, будто бы мимо. И еще бы – это ведь то, что мне теперь совсем не нужно. Все чаще посреди вечера обнаруживаю себя у иллюминатора: я смотрю вдаль, переставая отщелкивать, что что-то поменяется в этом томительном пейзаже, что мне есть смысл чего-то ждать, что я тут могу что-то значить, что… что от меня еще хоть что-то осталось.

Осталось!

У жизни нет ни одной объективной цели. Она как отрезок, прямая и направленная, с четким окончанием, неизменная, оборвется однажды для всех – и все. От и до – ты идешь по ней, а и все равно что не идешь, да и какая разница как этот отрезок выглядит, никому до того никакого нет дела, нет смысла сравнивать свой отрезок и чужой…

Пришло время понять, что больше никогда не будет прежней жизни: у меня теперь нет дома, нет того будущего, которое ожидалось, той рутины, что была со мной последние годы, – все изменилось. Того мира больше нет. Жизнь не войдет в прежнее русло, не повернет вспять – пора признать это, смириться с этим и начать существовать в очередной «новой реальности», пора признать, что катастрофа действительно случилась, и я действительно оказался на обломках своего прежнего существования. Пора признать, что мир разбит – и мой в первую очередь. Что я лечу бессмысленной кометой непонятно куда и вижу вокруг себя лишь ничто: какие-то звезды, до которых никогда не доберусь, какими бы близкими – рукой подать – они не казались, и еще тут – безвоздушное пространство, пыль. Пора признать, что и я внутри оказался слабее, – по-человечески слабее, ну как есть, без обвинений и самобичеваний – чем казался себе раньше. Было время, когда все трудности я проживал внутри, с твердой верой в то, что, смолчав и выдержав, я справлюсь и никто не узнает о моей боли. Было время, когда я, растекшись страхом и неуверенностью по полу, находил-таки силы подняться, собрать себя в кучу и, прихватив с собой таких же растекшихся близких, я вставал и бомбил, радуясь своей силе, гордясь своей мощью. Но пребывание в капсуле без, откровенно говоря, и доли надежды на спасение серьезно подкосило меня. Что-то сломалось внутри. Я вижу иначе – с экзистенциальным ужасом просыпаюсь каждый день, я не желаю его начинать, но заставляю себя встать и жить по плану.

Так вот, пора признать, что теперь так – так, и никак по-другому. Это моя новая юдоль, мой новый стан, новый цикл сансары – и пускай все они больше похожи на кому, летаргический сон или чей-то диковатый шутер. Впрочем, для кого похоже? Если для меня – то и черт с ним, я все равно внутри своего выдуманного мира, и мне остается только смириться с ним, поймать его ритм и влиться в него, доживать свои дни в соответствии с его правилами. Согласиться быть, и до последнего быть счастливым, несмотря ни на что. Это выбор, это воля – это единственное, что теперь у меня есть, и это я, пожалуй, оставлю себе.

день 159 последней трети 3987 года

Внутри – покой. Я отрастил себе бороду и причесываю ее каждое свое «утро». Встаю в одно и то же время, немного тренируюсь, но перестал слушать лекции. Не хочу больше пихать в себя знания. Не хочу больше чем-то обзаводиться или чего-то достигать. Все, что я теперь делаю, – для удовольствия или чтобы убить время. У меня осталось не очень много книг.

Занимаюсь садом. Сад и готовка – моя медитация. Сад «разросся» на целый отсек (метр на два), теперь у меня тут редис, батат и ячмень. Я тщательно слежу за температурой, влажностью и светом в своей «теплице». Иногда разговариваю с растениями – особенно, прежде, чем их съесть. Запекаю их вместе, посолив и добавив к ним немного из консервов, оставшихся с Триде. Осталось, впрочем, еще немало. Сухпайки у нас всегда были отменные. Но есть хочется постоянно. Все время.

Еще – вымываю каждый день иллюминатор: меня выводят из себя пылинки и разводы. Мой монитор во вселенную должен быть безукоризненно чистым. Вообще-то как и все остальное в моей капсуле. Соблюдаю порядок вокруг и склонен думать, что это попытка выстроить порядок мыслей внутри. Пока что успешно. Чувствую себя стабильней, чем десять-двадцать дней назад. Надежда спастись или добраться до Земли тает с каждым днем, и да, я, кажется, обречен, но почему это должно меня так уже сильно расстраивать?

Будто бы те, кто остался ходить по поверхности Триде, не обречены!.. Так какая же разница?

день 170 последней трети 3987 года

День про поздравить – я наконец осознал, признал, смирился с тем, что это конец. Я уже не вижу ничего дальше. Завтра станет таким же, как и сегодня, как и вчера, и эта череда дней будет длиться какой-то отрезок. Но сегодня утром, когда я проснулся с этими мыслями в очередной раз, я почувствовал, что страх и тревога ушли куда-то. Я просто, по-видимому, уже устал падать в них и жить в этих не самых, откровенно скажем, приятных состояниях.