Матвей представлял себе, как «делает карьеру» – смеется с ними изо дня в день и постепенно растет в должности. Непременно до главного. Что-то в них было другое, во всей этой редакции, что-то особенное, умное, чего не было в его друзьях. Оно было в бабушке и частично в маме. Мама, правда, высшего образования не имела, но все же работала продавцом в книжном. В канцелярском отделе.
Матвей после школы окончил шарагу, во время учебы барыжил вместе с Кугой – перепродавал краденые сотовые, ноутбуки, иногда наркоту, но это удавалось редко. Временами менты падали на хвост кому-нибудь из местных барыг, принимались пасти, и тогда барыга находил «чистенького», типа Куги или Матвея. Иногда, конечно, устав от хвоста или спалившись, барыга подставлял «чистенького», но Матвею пока везло. После наркоторговли у них с Кугой появлялись свободные деньги. Тогда они мотались в столицу – скупали на вокзале технику за бесценок, желательно у цыган, а потом отвозили в родной городишко и продавали.
Матвей собирался подкопить телефонов и открыть точку на рынке, постепенно наторговать на аренду киоска в магазине, а потом купить франшизу салона связи, как в свое время сделал Тукан – самый крупный легальный бизнесмен в городишке. Но тут бабушка устроила его в редакцию, и Матвей сначала решил, что поработает тут временно – накопит на закупку товара, еще и Куга из армии вернется, как раз при деньгах – Куга ушел служить по контракту, хотел сразу киоск, без рынка. Но в редакции Матвею так понравилось, что думать о киоске теперь не хотелось.
Он мечтал, что Куга вернется, станет крутым бизнесменом и будет заезжать к нему на чай. И когда Куга протянет ему рекламное объявление своего салона, а потом полезет в бумажник, то Матвей накроет его ладонь своей и лениво проговорит:
– Я тебя умоляю, мы же друзья.
Но не сложилось. После новогодних праздников все были вялыми и разморенными, хотя отдыхал только главный. В его отсутствие редакция быстро зажила в другом ритме. Журналисты забегали на секундочку, приносили сразу несколько материалов, корректор приходил к пяти, верстальщик тоже около того, работал только менеджер рекламного, который к концу праздников был так зол на всех, что даже здороваться перестал. И вот в этот момент к нему и пришел тот старик. Крупный, высокий, в кашне и хорошем зимнем пальто, уже видавшим виды, но все-таки пальто.
Старик пришел ссориться – он хотел переехать к дочери и продавал квартиру, но в объявлении, которое он дал, адрес указали неверно. Верстальщик клялся, что виноват менеджер, и он прямо сейчас бланк найдет, поддатый менеджер орал, что старик – шарлатан и риэлтор, он на самом деле продает две квартиры, дал объявление, потом наврал про то, что адрес перепутали, и деньги за объявление сэкономил. Редактор орал, чтобы не смели орать в редакции, а Матвей смотрел на старика.
Старик тоже был эпилептиком. Матвей понял это сразу же, как тот вошел. Он не мог объяснить, почему узнавал своих, но было в его походке что-то неуловимо робкое. На пол он поглядывал чуть чаще, чем обычные люди, будто примеряясь, куда придется упасть. Руку держал на кармане, чтобы успеть вынуть таблетки, и покраснел он такими же пятнами, когда уши и брови почему-то остаются белыми, и затрясся мелко-мелко, прежде чем рухнуть. Сначала кончиками пальцев, потом жила на шее запульсировала не в такт, и колено – какое подведет первым? Самого падения Матвей не увидел, потому что упал сам. Такая глупость – вылупился на старикана и не заметил собственного приступа. У старикана, причем, приступа не произошло – то ли от неожиданности Матвеевского падения, то ли и не был старик этот эпилептиком.
Матвея откачали, отпоили, пожалели, и постепенно «ушли». Это, в общем-то и понятно. Распсиховался при разговоре с клиентом – приступ, упал. Какой уж тут менеджер? Да и курьер тоже – повез документы в налоговую – и все.
После увольнения Матвей долго не мог прийти в себя. Пропил все, заработанное, болтался по хатам, иногда просто целыми днями лежал, уткнувшись в телефон. Играл в змейку или тетрис. Бабушка пыталась поговорить, но Матвей слушать не хотел. Все прошлые перспективы казались ему теперь глупыми и неинтересными. Ну будет он с Кугой барыжить телефонами, ну доторгуют они до точки, потом еще до одной, и еще. Это столько лет беготни, терок с наркоманами и ворами, каких-то коробок, касс, просиживания за прилавком, впаривания. Это компоту попить и прогуляться по центру с папочкой, на которой красуется крупный логотип городской газеты. Когда все тебя принимают не за журналиста даже, а за юриста или бухгалтера, от которого эти журналисты зависят.
И главное, разве виноват Матвей в том, что с ним эта хрень происходит? Он специально падает что ли? Так почему его выкинули? Он же не автобус междугородний водить собирается и не атомную бомбу караулить, а просто объявления принимать. Ну упал. Ну подождут пока встанет, да и ладно. В чем беда-то? Если раньше, в школе и в шараге Матвей радовался своей болезни – его и не били никогда – боялись припадка, и не спрашивали строго. То теперь стало очевидным, что во взрослой жизни никто с ним возиться не станет. И Куга, старый его товарищ, дружит с ним из жалости и из этого его противного благородства – типа, смотрите, у вас вот просто друзья, а у меня инвалид. И работать он с ним будет из жалости. Типа у вас просто продавцы, а у меня инвалид. Я каждый день рискую – ваши продавцы отпор дать смогут, а этот шлепнется, и грабьте, сколько влезет.
Это было обидно. Настолько обидно, что Матвей окончательно смирился: пил, играл, шлялся. А на все вопросы бабушки отмазывался тем, что ждет из армии Кугу.
Наверное, Матвей так и сдох бы от пьяной икоты, не от нее самой, конечно, а от припадка во время нее. Так умер его дед. Если пить несколько дней, появляется эта крепкая, тугая икота, от которой до боли стискивает легкие. Бороться с такой икотой бесполезно – нужно, чтобы вытошнило. Припадок у деда начался прямо во время тошноты, вместе с икотой, спасти его пьяные собутыльники не успели.
Как-то вечером, вспоминая деда и обещая себе завязать, Матвей ковылял через парк к дому, и, утомившись, присел на уже занятую лавочку. Девушка, бросив на него быстрый взгляд, покачала головой и забубнила недовольно. Матвею это так напомнило корректора, что он рассмеялся. Девушка хотела, было, уйти, но Матвей не отпустил, принялся сбивчиво объяснять и про корректора, и про эпилепсию, и про деда. Пока говорил, даже протрезвел и проводил девушку до дома.
Договорились, что завтра в семь он придет снова, но утром оказалось, что имени ее Матвей не запомнил. Бабушка, которая при упоминании о девушке тут же начала планировать свадьбу и крестить внуков, предложила идти к дому и разобраться на месте.
На месте оказалось еще хуже – девушка жила в частном секторе, провожал ее Матвей по темноте, и понятия не имел, в какой именно дом она вошла. Он робко поспрашивал про широкоплечую девушку с темными волосами, но соседи хмурились и не понимали. Уточнять про то, что у нее тощий зад и нос мог бы быть не таким приплюснутым, Матвей не решился. Он понимал, что и сам он далеко не красавец, еще и инвалид. А потому приходилось говорить, что главное в женщине, это чтоб «по общению» понравилась.
На следующий день, вечером, Матвей потащился в парк. Весна уже началась, но было еще промозгло. Он почему-то надеялся, что девушка догадается прийти на скамейку, но бабушка сказала, что рассчитывать на это глупо – он вчера не пришел, с какой стати она за ним бегать будет? Но девушка была там! Она сначала даже привстала от радости, но потом напустила на себя равнодушия и уселась обратно.
– Привет, – сказал Матвей, и неловко примостился рядом, стараясь поймать ее взгляд. Она мельком взглянула на него, и заулыбалась.
– Че ржешь? – спросил Матвей, но и сам лыбился до ушей.
– Да у тебя рожа такая… Довольная…
Они похихикали. Матвей подумал, что теперь ее плечи не кажутся широкими, и носик довольно милый. Попу, правда он не видел, потому что она сидела, но казалось, что и попа ему теперь покажется вполне себе выпуклой. Девушка стала ему почему-то знакомой и родной, как когда привык сильно, и уже не замечаешь, что у Куги очень короткие и широкие пальцы – обрубыши, у бабушки грудь лежит на животе двумя обвисшими мешками и пальцы на ногах такие заскорузлые, что кажутся каменными.
– Меня зовут Матвей, – сказал он, наконец.
Он ждал, что девушка в ответ тоже назовется, но она кивнула и улыбнулась. Матвей растерялся, не понимая, как же теперь спросить, но девушка, похоже не отвечала ему специально и теперь расхохоталась.
– Клава, – медленно проговорила она.
– Чё?
Матвей уже представил, как он знакомит Кугу с Клавой, представляет бабушке Клаву, или в загсе тетенька говорит: «Согласны ли вы… Клавдию».
Девушка снова засмеялась:
– Ну и рожа у тебя была! Не Клава я, расслабься.
Матвей выдохнул, и тут же принялся оправдываться, что мол, ну даже если и Клава, то это ничего, просто у них с Кугой была такая знакомая, Автоклава. Она работала на заводе, страшно пила и славилась тем, что не носила трусов даже в самый лютый мороз – надевала побольше юбок в пол, но ноги оставались голыми.
– Да знаю я ее, – отмахнулась девушка, – Поэтому и сказала. Она ссыт стоя, как мужик.
Матвей расхохотался – Автоклава и вправду ссала стоя, каким-то волшебным образом умудряясь не нассать себе в ботинки и не забрызгать ноги. Вид у нее при этом был отрешенный и задумчивый. А потом она сходила с места и на земле обнаруживалась лужа.
При всем своем алкоголизме Автоклава до сих пор оставалась женщиной красивой. Почему-то было от нее чувство, что не липнет к ней грязь, и даже бабы, ненавидевшие потаскух, к Автоклаве относились с жалостью. Рассказывали, что у нее ребеночка задавило. Эти ее юбки в пол и тревожный полусумасшедший взгляд делали ее какой-то другой, особенной. И тело у нее было белым и мягким, странно податливым. У Матвея Автоклава была первой, как и у большей части мужчин в городке.
Когда Куге исполнилось 15, он решил, что все, пора им повзрослеть. Взял у бати литр самогона, у мамки банку с соленьями, у Матвея – компот, купил три презерватива, и пошел к Автоклаве. Естественно, вместе с Матвеем.
– Надо мне… это… – сказал он, покраснев, – А то в армию скоро, мужики засмеют.
Автоклава кивнула и пригласила войти. Они выпили по 150 граммов, но Кугу совсем развезло – он медленно гладил Автоклаву по открытым плечам, пытался потрогать грудь, но отвлекался на бедро, нюхал ее волосы.
Матвей смотрел и запоминал – он хотел сделать все также, когда настанет его очередь, но понимал, что повторить не сможет. Ему было противно толкать руку в ее промежность, из которой она ссыт стоя. Затолкать туда член почему-то казалось нормальным – видимо потому, что и сам Матвей им писает. Когда Автоклава разморилась и начала постанывать от удовольствия, Куга навалился на нее сверху, полежал неподвижно несколько секунд, а потом заплакал и сполз.
Матвей не понял, что произошло, Автоклава, похоже, тоже. Она погладила Кугу по голове и притянула к себе Матвея. Матвей был так озадачен неудачей друга, что не успел испугаться – оказался сверху на Автоклаве, задвигался, но все налилось, побелело и рассыпалось по комнате. Только в висках некоторое время продолжало стучать, как после приступа.
Автоклава ловко скинула Матвея с себя и склонилась к Куге. Тот уже пришел в себя, но лишаться невинности не стал, помотал головой и выскочил вон. Матвей хотел побежать за ним, но пришлось полежать немного на полу, чтобы в висках успокоилось – мог случиться припадок.
Куга долго потом объяснял, что не смог, потому что до слез жаль ему стало эту больную одинокую женщину. И так противно было, что он пришел ею попользоваться, и прочее его благородство, которого Матвей не выносил.
Так у них и вышло, что Матвей стал мужчиной раньше Куги, а тот запоздал года на два. Сначала он влюбился, и ждал, пока девушке его исполнится восемнадцать. Потом оказалось, что она давно спит с другим, старше, а Куге врет, что девственница. Куга как-то быстро отстрадал и нашел себе другую, опять несовершеннолетнюю, но эта уже не была девственницей. С ней он встречался до армии, но из армии она его не дождалась. И покутив пару месяцев, Куга ушел по контракту.
У Матвея за все это время девушки так и не случилось. Ему нравилась одноклассница, которая была к нему добра, но он не решился подкатить. Сразу после школы она выскочила замуж. Потом была абитуриентка – внучка бабушкиной подруги, которая часто к ним захаживала под предлогом подготовки в ВУЗ. Бабушка уверяла, что девушка влюблена в Матвея, и через полгода ей восемнадцать, и что она глупа как пень, а потому, конечно, никуда не поступит. А Матвей старше, еще и симпатичный. В общем, Матвей предпринял неловкую попытку ухлестнуть – несколько дней попадался на глаза и смотрел игриво, а потом приобнял девушку в темном коридоре. Девушка грубо оттолкнула, сказала, что он дебил, и что расскажет бабушке. Как-будто бабушка и сама не знала.
А с этой девушкой, которую звали Карина, у Матвея внезапно сложилось. Сначала они много гуляли, потом Карина пригласила его на чай и познакомила с улыбчивой мамой.
Матвей опасался бабушки и не хотел, но все же пригласил Карину к себе. Бабушка была так мила, что даже Матвею стало неловко, а Карина и вовсе смущалась как малолетка. Они уже начали держаться за руки на улице, причем это Карина сначала взяла его под руку в гололед, а потом и за руку тоже. Матвей начал ее неловко обнимать при встрече и прощании, и хотел уже, было, поцеловать, но завис в волнении, и Карина рассмеялась. Матвею нравилось, что они оба понимают, к чему идет, от этого он чувствовал себя безопасно.
Карина выросла без отца. И дело было не в том, что отца у нее не было, много у кого так, дело было в маме. Мама ее, женщина добрая и наивная, всю жизнь любила только одного мужчину. Он был ее первым. Красавец, умеющий пустить пыль в глаза и наврать с три короба. Холеный, жгучий такой. Он пытался петь, делать бизнес, работать диктором, коучем, тренером, но неизменно жил за чей-то счет, а у них появлялся только тогда, когда других вариантов не было. Мама подобострастно заглядывала ему в глаза, готовила обеды из трех блюд, покупала одежду и давала в долг. Карина видела, что отцу неприятно мамино липкое обожание, он с трудом терпит, и злилась на маму больше, чем на него. Потом он исчезал, и мама несколько лет расплачивалась с долгами. Она даже не плакала, так, ходила расстроенная пару недель, а потом начинала твердить, что он вернется. Он и вправду всегда появлялся снова, и мама опять принимала. Объяснять маме что-то было бесполезно, выгонять отца тоже не получалось – он слушал ее обвинения и равнодушно молчал – ему было все равно. Поэтому Карина для себя решила, что никаких красавцев в ее жизни не будет. Выберет себе страшненького, но надежного и проживет всю жизнь душа в душу, как соседка. Матвей подходил. Кроме того, что он не был красавцем, он оказался еще и инвалидом. Такой точно никуда не денется.
Матвей и не собирался. Существование Карины будто примирило его с жизнью. Теперь он думал о киоске с прежней радостью, читал Карине письма от Куги и присматривал комнату, чтобы снять. Жить с мамой Карины он стеснялся, бабушка могла в любой момент перестать быть милой, а Кариной он рисковать не хотел. Нужно было пошевеливаться – Куга скоро возвращался.
Матвей суетнулся, перепродал ворованную партию, но этого было мало. В их подмосковный городишко лимита повадилась перевозить родителей, а потому с жильем в последние годы стало туговато. Матвей решился и сгонял в Москву, где на вокзале на все деньги накупил ворованной техники, целый баул. Продавался баул медленно, но выгодно. К приезду Куги поехал за второй партией – они явно будут кутить не одну неделю, и, чтобы не пропить, капитал лучше хранить в технике, а технику у Карины.
В поезде Матвей познакомился со странной суетливой парочкой. Они так сильно палились, что было очевидно, что у них есть. Матвей быстро подмазался к рыжему гопничку, и тот по дружбе угостил отборным планом. Свежим, небодяженным. Если его толкнуть, то стартового капитала у Матвея получится даже чуть больше, чем у Куги за год службы. Потому рискнуть стоило.
В туалете Матвей пробыл долго. Сначала обрадовался, поняв насколько огромный куш ухватил, а потом начал бояться, что попадется. Он трясущимися руками завернул шмат в первую попавшуюся майку, сунул за пазуху, вернул сумку на место, долго соображал, как выкрасть у проводницы билет – на нем значилась фамилия, и, если парочка сообразит, то сможет Матвея найти.
Решил действовать в лоб – изобразил волнение – от испуга это было легко, сообщил, что возвращается – с бабушкой беда, выспросил ближайшую крупную станцию, забрал билет и вышел. Проводница посочувствовала и бесплатно напоила чаем. Матвей пил и чувствовал, как за пазухой пропитывается вареньем майка, он старался запахнуться и меньше двигаться – смородиной пахло так сильно, что проводница понюхала свою чашку – думала, чай такой, ароматизированный.
Вернувшись в городок, Матвей сначала выспался, потом захоронил план под матрасом и отправился снимать комнату. Можно было тратить много – с продажи плана на аренду не то что точки, еще и квартиры хватит. Сначала он подумывал снять комнату, но потом передумал, и снял двушку. Теперь они с Кугой будут жить вместе, а раз есть Карина, то Матвею нужна отдельная комната.
Карине квартира понравилась. Она выбрала комнату побольше, отметив, что у Куги же пока гостей не будет, а у Матвея – да. Вела она себя странно, и даже присела на край постели, хитро поглядывая на Матвея. Но Матвей не решился – бабушка была права. Перед выходом бабуля, недовольная тем, что Матвей ее бросает, ляпнула, чтоб в койку сразу не тащил, а то будет Карина как шлюха на съемной хате. И сейчас атмосфера накалилась, в комнате было жгуче, и Матвею казалось, что надо пересесть к ней, и поцеловать, и переспать уже, но оттого, что Карина это понимала, и тоже ждала, становилось невыносимо неловко.
– Ладно, пойду я, – наконец проговорила она.
– А может, переедешь? – спросил Матвей, – Я же как бы это… Для тебя…
– Чего? – Карина, кажется, удивилась, – Я думала, для Куги.
– Для Куги комнаты бы хватило.
Карина улыбнулась куда-то в пол, и вышла. Матвей ночевал один. Он долго слонялся по квартире, искал, куда спрятать план. Решил, что в шкафчик под подоконником. Уложил его под фанерное днище, а потом долго еще пил пустой чай из кружечки с лисичкой. Такая кружечка (лисичка с петушком подмышкой) была у них в садике, но ее все время брал себе сын воспитательницы. В нее вмещалось больше, чем в остальные, с цветочками, и когда давали кисель, Матвей жалел, что кружечка снова не у него. Вязкий кисель с легкой кислинкой он любил больше всего.
И почему-то от того, что он один тут хозяин, и может выбрать любую кружечку, и нет сахара, и лень за ним идти, но никто тебя и не заставляет, жизнь показалась интересной и своей. Будто бы теперь наступает особенная свобода, которой раньше никогда не было. И все вроде бы в его жизни остается тем же – никуда не делась бабушка, не вернулась мама, завтра придет Карина и Куга, но все это теперь есть только потому, что Матвей так хочет. А если будет хотеть по-другому, то просто не откроет дверь, не даст никому ключи, и останется тут один.
Спал он плохо. Перед сном подумал, что Куга в армии мог измениться, и что надо было снять ему отдельную квартиру. Но тогда он бы точно обиделся. Нет, Куга оказался прежним.
Никак не мог усидеть на месте, метался по квартире, начиная то драить полы, то названивать друзьям, то резать овощи на салат. Сегодня должны были отмечать его возвращение, и Куга три раза отправлял Матвея в магазин за бухлом – боялся, что не хватит.
Карина пришла раньше и помогала на кухне. Они с Кугой сразу друг другу понравились. Карина слишком долго смеялась тупым солдатским шуткам, а он, нарезая колбасу, склонялся к ней и шептал что-то, отчего она хохотала еще громче. Матвей, который этого и боялся, был уверен, что Куга отсылает его в магазин не случайно, и, вернувшись, он рискует застать сцену, для себя убийственную. Почему-то представлялась короткопалая рука Куги на Карининой плоской заднице. Он даже подумал о том, что если сейчас застанет Кугу на Карине, то возьмет нож и всадит его Куге прямо в ладонь. Нож пройдет насквозь и пригвоздит ее к Карининому заду. Но они все еще готовили и болтали.
Конечно, Матвей взбудоражился не просто так. Куга оказался очень красивым, и так смотрел на нее, что Карина поняла свою мать. Все эти планы на будущее, обещания самой себе – все меркло, казалось глупым и ненужным. Карина смотрела на его ладони и хотела, чтобы эта крепкая мужская рука до боли сжала ее грудь, и чтобы он обнял ее. И поцеловал. Он тоже хотел ее – она чувствовала, но дать ему было нельзя. Не из-за Матвея, конечно, а потому, что она себе пообещала. И обещание свое сдержит. Она сегодня же переспит с Матвеем, и тема будет закрыта. Навсегда.
Вернувшись, Матвей приглядывался к их одежде – думал, что они могли быстренько перепихнуться, а потом сделать вид, что так и пробыли все это время на кухне. Но у Карины по-прежнему торчал уголок этикетки из-за пояса джинсов, и он как бы гарантировал ее неприкосновенность. Матвей понимал, что гарантия вообще-то ненадежная – Карина могла тупо сходить пописать и заправить этикетку, или могла перепихнуться с Кугой, но этикетка бы снова вылезла. И все равно, она частично успокаивала.
К вечеру пришли пацаны, напились быстро, хохотали, слушали армейские истории Куги, рассказывали новости. Матвей расслабился и даже подумал предложить пацанам плана, но отвлекся на Карину – она почти никого не знала и явно скучала. Матвей хотел проводить ее домой, но она ответила, что лучше пойдет в его комнату – голова от дыма разболелась.
Минут через пять Куга поинтересовался, где Карина, и Матвей, только по хитрому лицу Куги понял, что ушла она не просто так. Стало неприятно. Матвей понял, что теперь, когда у него есть Карина, Куга ему мешает. Раньше с ним было хорошо, он был близким и когда командовал, это не было обидно. Но теперь Куга выпал. Его не было рядом, когда Матвея взяли на работу, когда его выгнали, когда он пил, и когда познакомился с Кариной. У Матвея шла своя жизнь, он менялся, он рос и страдал, а Куга пришел и разговаривает с ним также как много лет назад. Как с пацаном на побегушках из средней школы. Это унижало, но попытки объяснить ни к чему не привели. Куга при упоминании о том, сколько лет прошло, впал в ностальгию и полез обниматься.
И сейчас Матвей пошел к Карине совсем не потому, что ему намекнул Куга, а потому, что обиделся. Это было прилюдно, пошло, и все тут же узнали, чем он там сейчас с Кариной займется. А Матвей не был уверен, что между ними что-то произойдет. Конечно, Куга не понимал этого – он хотел польстить, и пацаны и вправду уважительно улыбались. Но Матвею стало ясно, что до сих пор не переспать – очень глупо, настолько глупо, что Куга даже предположить такого не мог. И что у Карины правда могла заболеть голова. И что Матвей боится до похолодевших ладошек, что у него не встанет, а вместо этого начнется припадок.
Карина лежала на кровати, и вид у нее был совсем не больной. Матвей присел рядом, и она вдруг потянула его за руку на себя. Матвей лег рядом. Они целовались, он трогал ее попу через джинсы, Карина начала снимать с него олимпийку и только теперь Матвей поверил, что сейчас все произойдет. Он старался сдерживаться, и пока получалось, снял с Карины свитер. Джинсы она сняла сама и лифчик тоже. Матвей снял штаны и посмотрел – член стоял как железный штырь, и у Матвея отлегло. Карина взяла его за член, помассировала немного и легла на спину. Она сделала это все так спокойно и просто, что ясно было – у нее секс не впервые. И видимо, он у нее был долго и нормальный, а не одноразовый перепихон когда-то в детстве. Матвей навалился сверху и хотел войти в нее, но не попал сразу, и не понял, как попасть. Карина потянулась туда рукой, чтобы помочь, но Матвей уже задрожал и все.
Приступ, похоже, был короткий, но когда Матвей пришел в себя, над ним нависал державший его Куга. Плачущая Карина, забившись в угол, пыталась прикрыться одеждой. Гости толпились в дверях и встревоженно переговаривались.
– Живой? Вот и славно, – проговорил Куга по-доброму и немного весело, оттого стало еще ужаснее.
Куга хлопнул его по плечу и вышел. Матвей лежал на спине, боясь пошевелиться – промежность его Куга накрыл одеялом. Карина все еще плакала. Нужно было что-то сказать, но было так стыдно, что Матвей продолжал лежать, делая вид, что еще не в норме.
Карина, наконец, вытерла слезы, поспешно оделась и вышла, о чем-то переговорив с Кугой. Кажется, они смеялись. Да, они все над ним смеялись. Похохотали. Весело же, ну. Вся злость и боль будто бы собрались в одного Кугу и его веселое: «Вот и славно». Инвалид. Припадочный. Вот и славно. Бабу трахнуть не может. Вот и славно. Опозорился на весь район? Вот и славно. Бросила любовь всей жизни – и это славно.
Матвей, шатаясь, вошел на кухню. Куга улыбнулся и полез в холодильник, чтобы налить ему колы:
– Очухался немножко?
Матвею на секунду показалось, что он накрутил, что не мог Куга, его старинный друг, смеяться над ним, и пацаны не могли, и Карина – она же правда плакала, но Куга протянул ему стакан и добавил:
– Вот и славно.
Матвей почувствовал, что это – последняя капля. Последнее «славно». Он схватил со стола бутылку, хлопнул ее о край, как в кино. Она разлетелась, обдав ледяными брызгами. И было неясно – это холодная водка или мелкие стекла, впившиеся в руку. Он двинулся на Кугу, выбросил розочку вперед, стараясь попасть в живот, обтянутый белой майкой, но Куга резко оттолкнул его за лицо, Матвея мотнуло влево, он шарахнулся головой о холодильник и упал назад. Ждал припадка, но припадка не было. Все почернело, воздух отяжелел и начал давить. Стало душно, но дышать было лениво, и трудно. И Матвей умер.
С самого утра Юра маялся. Хотелось, как после отпускных взять жену, сына и пойти в торговый центр. И покупать там. Не просто игрушки, какие сын попросит, но и жене что-нибудь воздушное. И себе. Джинсы синие можно было бы. Если бы да кабы.
И обязательно встретить соседа или сослуживца. Дать жене карту у того на глазах:
– Вы походите пока, ага. Ему тоже чего-нибудь купи, – и соседу, – Пойдем по пивку?
И знать, что не пойдет. Потому что жена у него мегера и смотрит недовольно. А потом в кино и до дома на такси.
Торговые центры Юру завораживали. Здесь он переставал чувствовать себя ничтожным клерком в небольшой конторке, с ипотечной однушкой, усталой женой и мелким. Здесь всегда было светло, торжественно, шумно. А главное, лица у людей были такие довольные, будто они на праздник пришли, а не за покупками. Офисное здание, в котором работал Юра, вроде бы тоже светлое и шумное, но свет там какой-то синий и шум нерадостный, без вкрапления детских визгов и смеха…
Но денег пока не было. И единственное, куда можно было сегодня пойти – на детскую площадку, с сыном.
Сына Юра любил. Иногда уставал от него конечно и покрикивал, но с годами сын становился взрослее и вел себя все лучше и лучше.
От свежего воздуха накатывающая скука немного развеялась, но все равно хотелось чего-то особенного – в торговый центр, секса или выпить. Можно было сгонять в стекляшку за пивком, но сын так увлеченно лепил свои куличики, что отрывать его, объяснять, что они на 5 минут, а на кассе сын начнет просить шоколадку… Стало лень. Незаметно для себя Юра тоже подобрал веточку и принялся вслед за сыном ковырять песок, чертить на нем всякую белиберду, но не в самой песочнице, а рядом. Это и вправду оказалось интересно и сильно успокаивало. Юра прорыл в земле квадрат, похожий на крепостной ров и, вскинув взгляд, заметил в кустах что-то кожаное. Он потянулся и ткнул в это веточкой. Кошелек. Черный кошелек из кожзама – проездной, пара скидочных карт из стекляшки и супермаркета, и… Двадцать тысяч рублей новенькими купюрами. Будто бы кто-то вынул из банкомата новенькие, уложил аккуратно и подбросил Юре.
– Спасибо, господи! – хохотнул Юра и оглянулся – сын бубнил себе под нос и ничего не заметил. Юра вытер кошелек о штанину – мало ли, чтобы отпечатков не было, и закинул обратно в кусты.
– Пошли, конфет купим, – улыбнулся он сыну.
Тот посмотрел на свои постройки, посомневался, но все же пошел.
Дома Юра хотел обрадовать жену своей находкой, позвать в торговый центр, но она фыркнула, когда он вошел:
– Ты пил что ли?
Юра передумал идти. И по деньги говорить тоже передумал. Пусть будет у него в кои-то веки его собственная сумма на карманные расходы. А то даже с мужиками лишний раз не посидеть.
На следующий день Юра на работу не пошел. Пошел в торговый центр. Отгулов у него было накоплено прилично на случай болезни мелкого, и в отпуск он в этом году не ходил.
Чувство было странное – будто бы он снова в школе и прогуливает. И если его поймают, то придется объясняться – не маме, конечно, но жена точно не поймет. От этого холодило внутри и появлялось давно забытое чувство опасности, которого не было уже много лет, и слабый намек на него возник вчера, когда он стирал отпечатки с кошелька.
Юра купил костюм. Хотел дорогой, тысяч за 15, но опять повезло, и купил распродажный, за 8, а потому пошел в самый навороченный ресторан. Респектабельный мужчина с большим пакетом из дорогого магазина в хорошем ресторане. Было так приятно им быть, что Юра просто сидел, рассеянно листая меню, и хотелось сидеть так целую вечность.
Днем в торговом центре было пусто, а в ресторане так и вообще – обедали два мужика, параллельно решая какие-то вопросы, и скучала одинокая девушка из тех, что приходят клеить таких вот мужиков. Заметив ее заинтересованный взгляд, Юра развеселился. А что если покадрить немножко? В кои-то веки есть на что угостить, и когда еще он почувствует себя таким вот респектабельным одиноким мачо? Юра незаметно снял обручальное кольцо, как делали в фильмах, сунул его в нагрудный карман и подозвал официанта: