– Че ты, Ванюш?
Ванька потер пальцем порез на старой клеенке и признался:
– Мы это… Хорька грохнули…
Она ахнула, вскочила, чуть не перевернув стул. Лицо ее в одно мгновение подтянулось, напряглось, и она стала похожа не на его вечно сонную маму, а на героя – стахановца с советского плаката.
– Мучили? – спросила она жестко.
Ванька не сразу ее услышал, он удивленно следил за изменениями ее лица.
– Мучили? – повторила она – Вы его мучили?
Ванька не понимал, что она хочет от него сейчас услышать. Расписывать собственной матери, какой ты жестокий мокрушник было немыслимо, но по тону казалось, что именно этого она от него и ждет.
– Ну так… Не сильно…
– Меня позвать надо было, раз сами не могли! – глухо проговорила мама, – Он бы у меня землю с червями жрал и кишки свои по асфальту собирал! Поломанными пальцами! Гнида поганая! Да я б ему своими руками каждую косточку пополам переломила!
Так ругались отличники в началке, чтобы и грозно, но при этом не матом. Ваньке почему-то стало очень стыдно за маму, но она не заметила – ее потряхивало от клокотавшей внутри злобы.
– Мамань, ты чего, а? Мам…
Она посмотрела на него, хотела что-то сказать, но, взвизгнув, зашлась рыданиями. Ванька вскочил, сгреб ее в охапку и прижал к себе:
– Мамань, ну не плачь, мам… Все уже, порешили его. Нету больше гниды этой… Мам, ну…
Она высвободилась и, шаркая тапками, убрела к себе. Ванька хотел войти к ней, позвать пить чай с вареньем, но она уже достала и разложила на койке братишкины грамоты. Перебирала, бубнила под нос про чемпиона и лауреата, грозила кулаком невидимому Хорьку. Теперь это надолго.
Ванька тоже любил братишку, ему нравилось защищать его, решать его проблемы. Хотя какие там были проблемы? В детском саду девка какая-то суп на него пролила, поц карандаш зажилил, сдачу посеял – смешно даже, но для братишки все это было трагедией, а Ванька, взрослый и умный, разруливал это в два счета. Потом братишка сботанился, начал побеждать в олимпиадах и конкурсах, куда Ваньке приходилось его возить.
Мама наглаживала рубашку и Ваньке, начищала и ему туфли, и они шли на трамвайную остановку. Ванька старался ступать аккуратно, чтобы пыль не прилипала к туфлям, но ремень жал, воротник душил, а братишка шел вперед, не оглядываясь, и болтал про задания. Ваньке все это было до фонаря, как если бы братишка щебетал ему на птичьем – за годы в школе он научился только незаметно списывать и прессовать ботанов, чтобы они ему списывать давали.
Они приезжали в какую-нибудь школу или ДК, брат шел решать, а Ванька – на охоту. Он несколько часов слонялся по коридору, а вместе с ним ждали пожилые женщины. Они дружелюбно поглядывали на Ваньку. Ванька любил сначала хорошенько рассмотреть всех, понять, кто из них учительница, сопровождающая ученика, а кто мамаша или бабуля. Нужно было выбрать самую добрую бабулю с сумкой потяжелее, встать рядом и минут через двадцать начать вздыхать. Бабуля сначала предложит присесть, потом поболтает немного, а потом, попривыкнув, критически осмотрит тощего Ваньку и покачает головой:
– А ты чего, тормозок не взял?
– Нечего брать было… Голяк дома, – вздохнет Ванька, и бабуля тут же, всплеснув руками, начнет вынимать из сумки пирожки или бутерброды.
Как-то на олимпиаде Ваньке очень повезло – он съел бутерброд с соленой красной рыбой и три шоколадных конфеты.
После этого можно было идти курить. Бабули ворчали, но все уже было съедено, потому Ванька ничем не рисковал. Болтаться по чужим районам в таком ботанском прикиде было небезопасно, поэтому обычно Ванька выбирал лавку неподалеку от школы. Чтобы одновременно палить крыльцо, и самому не палиться.
Братишка выходил задумчивым, будто все еще был там, в заданиях, шел молча, иногда резко останавливался, и спрашивал у Ваньки:
– А может, там так надо было написать, а? По-моему, я ошибся…
– Че, вернемся? – волновался Ванька.
– Не, уже не дадут переправить, – вздыхал братишка и становился еще задумчивее.
– А если я с ними перетру? Скажу, что бабуля померла, например? А поц, мол, из-за этого напрягся, напортачил?
Брат ахал, отмахивался и спешил к остановке. Ванька всю дорогу старался его растормошить, потому что задумчивость эта, как у «залипухи» Ваньку пугала. Про «залипух» рассказал ему Фархат. Он делил клиентов на «залипух» и нормальных. Нормальные покупали дурь не каждый день, просто чтобы поржать и расслабиться, и даже если сдалбливались до пяти доз в сутки, то потом все равно как-то прекращали. «Залипухам» Фархат не продавал. Принципиально. Это, конечно, не помогало, потому что они покупали через нормальных, но Фархата успокаивало:
– Видишь, рожа какая?
– Стремная? – не понял Ванька.
Фархат поржал. Они пили перед магазином, на единственной лавке, и у входа терлись пацаны, вроде как в очереди, но на самом деле, просто кучковались от нечего делать и пялились на Фархата.
– Он же залипает, че не видишь?
Ванька пожал плечами:
– Не.
– А на того позырь. Видишь? Вот еще смотри. Не тот, а лысый. Ниче не замечаешь?
– Пьяный вроде. Или спать хочет.
– Во ты олень слепошарый! – Фархат хохотнул, – Рожа залипает у него. Слушал – слушал и залип. Тупо сидит и пялится. Ничего не слышит.
– Задумался типа?
– Ну типа того. Чем чаще залипает, тем быстрее сдолбится.
– Почему это?
– Да вот хрен знает. Мне Ушур сказал, я еще малой был, а потом сколько проверял – в натуре.
Мнению Ушура Ванька тоже доверял, тот был настоящим шаманом и зря не болтал. А для того, чтобы не доверять мнению Фархата, надо было быть полным идиотом.
После того разговора Ванька стал внимательнее следить за братишкой, и даже рассказал ему про залипух, но тот пожал плечами:
– Наркотики меня не интересуют.
Не интересовали они его до старшей школы. А потом он влюбился в какую-то смазливую дуру и болтался за ней. Пацаны предупреждали Ваньку, но он отмахивался:
– Пусть покобелирует маленько. Че он у меня в армию девственником пойдет?
Дура шарилась со своими из шараги, те терлись с Хорьком, и Ванька чухнулся, только когда мамка недосчиталась зарплаты. Ванька бил братишку, запирал, но тот свалил из дома и уже через пару дней попался. Хотел ограбить кабинет информатики. Спрятался в школе, собирался ночью спустить дружкам компьютеры через окно, но окна оказались забиты гвоздями, пришлось оглушить сторожиху и взять ключ. Бабка оказалась больная и чуть не умерла от удара.
Выносить мамины причитания было невозможно, и Ванька ушел. Сидел на крышке погреба под окном Хорьковского дома, слушал музыку в телефоне. Как назло, попадались только тоскливые мелодии, а кнопка перелистывания у Ваньки давно сломалась. Он шарился в настойках и искал другой способ переключить.
Соленого он так и не заметил, хотя тот махал ему с дороги, а потому подошел уже раздраженным.
– Слышь, у меня тачка накрылась, по ходу клина словил.
– И че? – спросил Ванька, все еще глядя в телефон.
– Ниче! Хорька на моцике везти?
– Значит, на моцике.
– Ага, я ща такой с трупаком в люльке и на отвал?
Ванька промолчал. Подумав, Соленый спросил:
– Слышь, мож, прицеп присандалить?
– Или так, – равнодушно пожал плечами Ванька.
Прямо над ними внезапно раздался странный протяжный стон, больше похожий на вздох. Они подняли головы, но заметили только мелькнувший силуэт женщины в проеме окна.
– Че все ревут-то е-мое! Задрали, капец!
– Это баба евошняя, – пояснил Соленый, – Ну так мне че?
– Капчо! На моцике поедем.
Из дома вышла опухшая от слез Даша в галошах на босу ногу и плаще. Ванька, конечно, видел ее раньше, но старался не разглядывать – она носила сарафаны на тонких бретельках, и ее большая грудь непристойно колыхалась. За разглядывание груди чужой бабы легко было схлопотать, а Ванька рисковать не любил.
Даша обесцвечивалась и делала химическую завивку, а сейчас волосы отросли, и оттого ее голова была похожа на одуванчик, с которого сдули верхушку. Лицо казалось по-детски смешным, то ли из-за прически, то ли из-за пухлых щек. Мамка почему-то называла такие щеки «брылями».
Даша, привалившись к стене, с укоризной смотрела на Ваньку. Ванька торопливо уставился в телефон. Она, похоже, продолжала смотреть, но теперь Ванька не поднимал головы, боялся, что она заплачет или начнет обвинять, тогда ему придется объяснять про братишку, и они поссорятся.
Гремя прицепом, подъехал мотоцикл. Даша молча обошла прицеп, не сводя взгляда с большого брезентового свертка, лежавшего в нем, и села позади Соленого. Ванька забрался в люльку.
Они обогнули дом, неровный ряд ржавых гаражей, старую кочегарку и понеслись по пыльной проселочной дороге между полем картошки и полем ржи. Прицеп подпрыгивал на кочках, дребезжал, и Ваньке, сидевшему в люльке вполоборота, приходилось придерживать сверток рукой.
На горизонте показались симметричные, как египетские пирамиды, насыпи. Они образовывали длинный коридор, ведущий к угольному разрезу. Отсюда разрез был похож на след от гигантского сверла. Будто бы бог хотел просверлить землю, начал уже, но передумал и ушел. По спиралевидному следу ползали крохотные «Белазы», отсюда похожие на толстых неторопливых жуков с оранжевыми головами.
В конце коридора мотоцикл замер. Ванька завороженно смотрел, как к ним медленно ползет один из «Белазов», увеличиваясь в размерах и будто ускоряясь. Он был гигантским как дом, и Ванька испугался, что водитель не заметит их и раздавит. Он привстал в люльке и замахал руками. «Белаз» притормозил. Соленый слез с мотоцикла и вскарабкался по лесенке к кабине, о чем-то поговорил с водителем.
Вернувшись за руль, Соленый хотел пересказать разговор Ваньке, но тот ничего не услышал из-за гула огромного двигателя. Мотоцикл ловко проскочил между двух насыпей и оказался в колее от белазовского колеса. В конце колеи они остановились и выбрались. Пока Ванька вытаскивал сверток из прицепа и волок его к подножию крайней насыпи, Соленый пытался вытащить мотоцикл из колеи.
Даша немного постояла над свертком и бросила сверху горсть щебня. Позади гудел приближающийся «Белаз». Он медленно вполз в свою же колею, и, докатившись до них, вывалил на тело Хорька кузов камня. Женщина отошла недостаточно далеко, и ее обняло поднявшееся облако пыли. Ванька рванул к ней, схватил за руку и хотел отвести ее к мотоциклу, но она резко вырвалась и, закашлявшись, пошла сама.
Мотоцикл остановился у дома Даши. Она медленно слезла и побрела к подъезду. Ванька тоже выбрался.
– Ну ты это… – начал он, и замялся.
Даша, не оборачиваясь, отмахнулась. Мотоцикл уехал, а Ванька так и остался стоять.
Когда дверь подъезда хлопнула, Ванька осмотрелся, вздохнул, присел на крышку погреба, размял кисти рук так, что хрустнули костяшки. Вокруг было тихо, а в голове пусто.
Он по инерции побрел к гаражам. Стукнул – три коротких, один длинный. Колян выглянул, сначала осмотрелся, и только потом впустил Ваньку внутрь.
– Здарова, – протянул Фархат с дивана.
– Коробок? – спросил Колян.
– Не, – Ванька покачал головой, – Плюшку заряди.
Рыжий сел на диван, в ногах у Фархата. Тот протянул ему косяк. Ванька торопливо раскурился и задержал дыхание.
Фархат усмехнулся:
– Ломает, что ли?
– Не, – Ванька помотал головой, наконец, выдохнул, – Бабу хорьковскую видал. Ревет.
Фархат вздохнул:
– Из грязи родился, в грязь обратился… Ни хера не загадка, е-мое… – добавил он и усмехнулся.
Он поднялся и, сделав пару приседаний на месте, заходил перед диваном.
– Хорек мне носил.
– Да? – изумился Ванька, – А мы его… Того…
– Да хрен с ним… Нифига он мне не принес… В долину лезть надо… Завтра в ночь… Че же там случилось? Мож, менты?
– Монгольские?
– Сам ты монгольский! У них и ментов-то нет, поди. Наши. Тэнгиз не подводил никогда…
– Ты зови, если че. Я тоже сходить могу.
– Забей, Колян сходит.
Фархат торопливо вышел из гаража, хлопнув дверью. Ванька вопросительно посмотрел на Коляна – но тот пожал плечами – дела какие-то срочные, видимо.
Ванька тоже вышел, оставаться с Коляном он не любил. Вроде бы и относился к нему хорошо, но тот всегда молчал и вздыхал, а оттого Ванька начинал болтать сам и быстро уставал, не понимая, о чем еще рассказывать.
На улице неожиданно быстро стемнело. Ванька еще постоял, но Фархат так и не появился, и Ванька побрел домой. Мама, наверное, уже успокоилась.
Проходя мимо дома Хорька, он заглянул в Дашино окно. В комнате тускло горел свет, а Даша сидела на кровати в ночной рубашке и тупо смотрела перед собой.
– Залипла, – подумал Ванька и остановился.
Он вспомнил, как она стояла, привалившись к стене, и смотрела на него, и как потом выдернула руку. Тогда надо было извиниться. Сразу же. Ладно, лучше поздно, чем никогда.
Однако, когда Даша открыла дверь и изумленно на него посмотрела, Ванька почувствовал себя настолько глупо, что простоял молча, наверное, целую минуту, а может и две. Стоял и бренькал щеколдой, пока Даша не остановила его руку. Ванька опомнился и выдохнул:
– Ну ты это… спать ложись… И… извини!
– Чаю будешь? – спросила она на удивление спокойно.
– Буду, – с облегчением ответил Ванька, – А то сушняк такой, что капец…
Он разулся и прошел на кухню – замер на пороге:
– Как у тебя…
– Как?
– Как в мультике, – улыбнулся Ванька.
На окне висели розовые занавески в мелкий цветочек, подшитые кружевными оборками, на полочках – одинаковые баночки с крупами и макаронами – одна к одной, под ними – накрахмаленные салфеточки. На столе – кружевная скатерть в тон занавескам и крохотная хрустальная вазочка с конфетами.
Даша поставила перед ним чашечку с блюдцем. Он улыбнулся.
– Чего?
– Бабуля моя чай с блюдечка пила. Мы с мамкой недавно это вспоминали, я мамке решил на днюху сервиз подогнать. Пусть тоже… С блюдечка…
– Может, лучше водки?
– Давай.
Она убрала чашку и поставила перед ним стопку. Себе поставила тоже. Достала из холодильника початую бутылку и крупную масленку с крышкой. В масленке оказались крошечные бутерброды на специальных вилочках.
Ванька восхищенно посмотрел на нее:
– Ну ты блин ваще! Как в ресторане! Такое жрать жалко.
– Тебя звать-то как?
– Иван, – ответил он серьезно, – Ну Ванька, в смысле. Рыжий. А тебя?
– Даша. Хорек Мордашей звал. Помянем, – она выпила.
Ванька вертел стопку в руках. Посмотрел на бутерброды, но ни пить, ни закусывать не стал. Сказал, набрав воздуха:
– Ты прости нас, но… Мы же его за дело, спускать такое нельзя… – Он замолчал и повертел стопку в руках, поставил подальше от края, – Он же детям толкал… Он же брата моего… Такой пацаненок был! Умный, капец! Он мамке моей говорил: «Погоди, мамка, школу кончу, институт, задипломируюсь и будешь ты у меня»…
Рыжий осекся и замолчал. Даша плакала, но не всхлипывая, а так, беззвучно роняя слезы прямо на скатерть. Ванька потянулся через стол и погладил по голове. Она не убрала его руки. Тогда Ванька встал, подошел вплотную и обнял. Даша уткнулась ему в живот и зарыдала. Ванька присел перед ней и проговорил тихо:
– Ну не плачь. Говно он был, а не человек, и нечего из-за него… Хоть и любовь там…
Она вдруг отстранилась, вытерла слезы:
– Да не любила я его! Он же… тьфу! – Она поморщилась.
– А чего тогда?
– Да я же всю жизнь… Как подстилка малолетняя, от одного к другому… Замужем была, так он сел – подельника зарезал, я к другому – а тот пьяница оказался, бил меня, а потом вообще наркоман, полдома повытащил, и я уже на Хорька согласная была, а он же… Он же мерзкий… И того нет! А теперь я уже старая! И ни шиша у меня нет, ни мужика, ни ребеночка… А я красиво хотела… Хоть один разочек, самый маленький, чтоб красиво… Я же в Большой театр мечтала, хоть одним глазочком, хоть уборщицей бы туда… Ну чем я виновата? Ну за что меня так, а?
Ванька Рыжий крепко прижал ее к себе:
– Ну чего ты? Ну? Разнюнилась! Ну такая вот у нас житуха. Ты молодая еще. И красивая, вон какая красивая, ну?
– Красивая, ага, ври больше…
Рыжий вскочил:
– А знаешь что? – Он заметался, соображая, что бы ему сделать, сообразил, побежал к выходу, но вернулся, хлопнул водки из горла, – Ща! Ща, погодь, все будет!
Он выскочил вон. Даша в недоумении встала, постояла, соображая, что теперь делать, и принялась убирать со стола. Стопочки сполоснула и аккуратно поставила на полочку, бутылку в холодильник…
Он влетел с выломанной веткой от куста желтых роз, протянул ей. Даша посмотрела на его довольное лицо, на оцарапанную шипами руку, на эту кривую ветку и усмехнулась. Он побежал в комнату, заметался там:
– Музыка, музыка у тебя есть?
Она вошла с вазой, в которой стояла ветка, и поставила ее на телевизор:
– Зачем?
– Во дура! Танцевать будем!
Она кивнула ему на кассетный магнитофон, стоявший в углу.
– Херасе, древний какой!
Из магнитофона, будто подтверждая его слова, раздалось:
– Владимирский централ, ветер северный…
Рыжий выдернул кассету, перевернул ее и включил снова:
– Мурка, ты мой котеночек…
– Нет, так не пойдет. Ты ищи благородную, а я ща, я – пять сек, – он выскочил вон.
Даша погладила пальцем бутон желтой розы и присела перед магнитофоном. Цветы ей иногда дарил муж, но сейчас казалось, что это было в какой-то даже не прошлой, а позапрошлой жизни, вспоминать о которой не хотелось. В праздники муж приходил поддатым, долго не мог кончить, злился и прижимал Дашу так, что на теле оставались синяки. Он вообще был довольно грубым и неумелым, но его Даша любила сильнее, чем всех последующих. И не потому, что он был каким-то особенным, просто он был первым, и потому с ним она ни в чем не сомневалась. Она чувствовала, что это по-настоящему, что все правильно и хорошо, даже если плохо. Вот она выросла, вышла замуж, у них родятся дети, потом появятся внуки. Но все пошло неправильно, он сел, оказался не тем и не навсегда, и теперь сомнения терзали постоянно – а этот навсегда? Это – тот? Она присматривалась и замечала запах изо рта, грубость, носки, немытую посуду, и все это будто бы жило вместе с ними, влезало в ее мечту и разлагалось там. Прекрасная семья, с детьми и внуками, с носками, матом и запахом изо рта.
– Разведенки всегда так, – сказал ей как-то на это Хорек.
К нему она испытывала странную физиологическую брезгливость, хотя от него ничем особенно не пахло – но он и улыбался как-то гнусненько, и хихикал мелко. Зато у него всегда водились деньги, он был хитер и умел ее успокоить – рассказывал, как вот-вот солидно заработает, они уедут туда, где «нормально» и можно растить детей. И ради этого «растить детей» Дашка терпела, но и тут вышел обман. Все зря.
Вернулся Рыжий быстро. Торжественно вошел с коробкой конфет «Птичье молоко» и бутылкой дешевого вина.
– Подержи, – передал Даше трофеи, чинно снял олимпийку, но не найдя, куда ее повесить, бросил у порога, стянул кроссовки, посмотрел на ноги, – Блин, носок дырявый… ну ниче, мож мне жарко, – он снял носки.
Даша улыбнулась – вот и носки.
– Че ты ржешь? К тебе мужик пришел при всем параде, а ты в ночнушке. Одевайся красиво, как там у баб положено.
Он забрал у нее бутылку и конфеты, прошел в комнату и уселся на диван. Даша появилась в летнем шифоновом сарафане, чуть смущенная и тихая:
– Ну ты ваще прям! Красотка! Как эта… Как ее? Мерлин Монро!
Она отмахнулась.
– Да я по натуре тебе говорю, у тебя даже прическа похожая!
Чинно встал, протянул руку:
– Как там правильно? Разрешите пригласить вас на медляк.
Она улыбнулась.
– Чего?
– Хорошо все, – она положила руку ему на плечо.
Ванька боялся наступить ей на ногу, а оттого просто раскачивался на месте, бережно прижимая ее к себе.
Проснулся он поздно. Даша уже сидела за столом и, подперев голову руками, смотрела, как он спит. Улыбалась.
– Доброе утро, – Ванька прошлепал босыми ногами по дощатому полу, подошел сзади и обнял ласково. Она поежилась в его объятьях как кошка, хотела что-то сказать, но Ванька протянул руку и взял со стола бутербродик:
– Дашка, женюсь!
– Ишь ты, скорый какой! Даже фамилию не спросил, а уже женится!
– А на кой мне твоя фамилия? Все равно сменишь.
– Ага, заливай!
– Чего заливай? Я серьезно тебе предлагаю. Распишемся? Только чтоб все по чести, платье там, фата, ох у меня мамка это дело любит! Она тебе чего-нибудь там подарит! Подушки какие-нибудь… Или тазики…
Она встала и посмотрела на него серьезно:
– Не надо так шутить.
– Да я шучу что ли? Да я мамкой клянусь! – Ванька уселся и принялся есть.
Даша, растроганная и смущенная, села напротив, но через пару секунд встала. И снова села.
– Ты чё мельтешишься? Сядь, поешь. Вкусно, капец!
– А, была – не была! – Даша прошла к тумбочке, порылась в ней и вынула сверток. Положила перед Ванькой. Тот с интересом посмотрел на пакет:
– Халва?
– Сам ты халва! Это Хорек мне вчера дал, чтоб припрятала.
– Погоди, я че-то спросонья не врубаюсь, – он подвинул к себе пакет и ахнул.
– Хорек вчера дал мне на сохранение. А теперь это куда девать, я не знаю.
Ванька взял кирпич в руки, взвесил, понюхал:
– Он даже не бодяженый еще. Это знаешь, сколько стоит… Тут большой театр домой заказать хватит… Погоди, я че-то не врубаюсь, Фархат мне вчера сказал, что Хорек ему нифига из долины не принес, а он, значит, принес…
Она пристально посмотрела на него:
– Но не отдал. Он давно говорил, что надоело ему по горам скакать, пора уже на старости лет устаканиться.
– Устаканился… – Рыжий невольно улыбнулся, отодвинул стул, заходил по комнате, съел еще бутерброд:
– И чего с ним делать?
– Продать.
– Фархату? Он придет и заберет. Не будет он платить.
– И что? Пойти и самим в руки ему отдать? – возмутилась Даша, – Тут раз в жизни перепало, и то…
Рыжий сел:
– Погодь, давай обмозгуем. Тут продавать нельзя, это однозначно… Слушай, надо уехать, и там продать, а?
– Куда уехать?
– В Москву! Куда ж еще? И отмазка есть. Типа там свадебное путешествие.
В поезде было жарко, курить запретили, и Ванька маялся от безделья. Он беспрестанно посматривал на часы, в ожидании очередной станции, на которой можно было бы выкурить сразу две, а то и три сигареты – впрок. Даша вязала, сидя на нижней полке. Ванька свешивался и придумывал, чего они купят, когда продадут «это». Дашка возражала – слишком роскошно, вызовет подозрение. Ванька пытался спорить, мало ли, может, у нее от Хорька приданое осталось, но сам понимал, что Даша права. Светиться нельзя.
Можно было поесть, но сегодня до обеда Ванька ел уже дважды – Даша долго разворачивала фольгу, резала овощи, раскладывала все это по пластиковым тарелочкам, а потом отмывала тарелочки в туалете и вытирала прихваченным из дома полотенцем. Больше ничего не происходило. Спать тоже не хотелось.
Неожиданно Ванька почувствовал явный табачный запах – фраерок с боковушки пришел из туалета и влез на верхнюю полку. Ванька, не спускаясь, неуклюже развернулся лицом к проходу.
– Слышь, ты в туалете покурил?
– Зачем в туалете? – удивился фраерок, – пятьдесят рублей проводнице сунул, она посторожила.
– В смысле? На стреме постояла?
Фраерок почему-то заулыбался и протянул Рыжему руку:
– Матвей.
– Еврей что ли? А я Иван, – перебил сам себя Рыжий.
Матвей Рыжему понравился. Он водил его курить за свои, поил на халяву пивом и слушал истории Рыжего о пацанах, по которым тот уже успел соскучиться, о мамке и брате. Даша сердилась и пыталась угомонить болтливого мужа, но Ванька ее намеков не понимал.
– Курнуть бы… Пиво не лезет, – пожаловался Матвей вечером и отвернулся в окно.
Ванька поворочался, соображая, а потом все же отправился в туалет, сняв с верхней полки увесистую спортивную сумку. Поставив сумку на мокрый унитаз, Ванька вынул из нее трехлитровую банку ароматного смородинового варенья. Из банки он, стараясь не заляпаться, достал пакет с планом и, размотав его над раковиной, отщипнул маленький кусочек. Потом долго заматывал план обратно в пакет, обклеивал скотчем, пока, наконец, не утопил его в банке. Застегнув сумку, Рыжий ахнул – весь пол, раковина, и даже зеркало, оказались заляпанными густым смородиновым вареньем. Рыжий попытался растереть капли ногой, но от этого они растеклись так, будто по полу тащили труп. Повесив сумку на крючок двери, в которую уже кто-то стучал, Рыжий начал лить воду на зеркало и в раковину, случайно промочив висевший у унитаза рулон туалетной бумаги. Что делать с полом, он не понимал. Наконец, сообразив, вынул из-за унитаза половую тряпку и вытер пол, а потом еще долго полоскал тряпку в раковине.
Матвей, заметив потного, промокшего Ваньку, усмехнулся:
– Ты там стирал что-ли?
– Личинку откладывал, – хохотнул татуированный мужик с нижней боковушки.
– Пошел ты, – беззлобно ответил Рыжий и шепнул Матвею – Я курить достал.
По перрону Казанского вокзала сновали грузчики с низкими широкими тележками, осматриваясь, брели испуганные приезжие, встречали их шустрые москвичи. Вдоль стен люди с чемоданами и баулами ждали начала посадки.
Даша, выскочив на перрон, тут же заскочила обратно, и, схватив Рыжего за обе щеки, чмокнула в губы. Ванька робел. Подхватив сумки, он, наконец, вышел на перрон. Как в ледяную воду шагнул. Осмотрелся, продолжая держать в руках большой китайский баул и спортивную сумку.
– Поставь, – Даша попыталась взять у него баул.
– Ага, поставь! Москва же, уведут, оглянуться не успеешь.
– И куда дальше?
– Разберемся, – ответил Ванька, но голос его звучал неуверенно.
Вдруг рядом залаяла собака. Рыжий обернулся. Крупная овчарка рвалась из рук державшего ее полицейского. Второй полицейский направился прямо к ним.
Ванька, отшвырнув китайский баул, но, не выпуская из рук увесистую спортивную сумку, рванул в подземный переход. Полицейский бросился за ним. Ванька завилял, пытаясь сбросить хвост, пробежал мимо стеклянных ларьков, вломился в какие-то тяжелые двери, хотел перескочить попавшийся на пути турникет, но створки неожиданно захлопнулись, и он растянулся на бетонном полу. Банка в сумке негромко звякнула. Разбилась. Запахло черной смородиной.
Полицейский насел на него сверху и скрутил руки за спиной. Щелкнули наручники.
Рыжий лежал между створок пронзительно пищащего турникета, щекой на бетонном полу и видел ноги. Множество бегущих куда-то ног.
– Из грязи родился, в грязь обратился, – почему-то вспомнилось ему.
Зареванная Даша сидела перед отделением. Сначала она хотела куда-то пойти – поискать комнату или гостиницу, но на нее странно смотрели встречные хачи, и цыганка попыталась с ней заговорить. Перед отделением было спокойнее. Даша понимала, что Ваньку уже не выпустят, но участковый сказал ждать. И она ждала.
Когда Ванька вышел из отделения, Даша не сразу его узнала – не ожидала, что он появится. И только когда он присел рядом, бросилась на шею и расплакалась:
– Ванечка, как же это так? Как они тебя отпустили?!
Ванька сплюнул на землю и улыбнулся.
– А не было там нифига. Ограбили нас, Дашуня. То ли эти вытащили при обыске, то ли в поезде еще.
– Как? – Даша не могла поверить.
– А вот так вот, – Ванька сел рядом и хлопнул ее рукой по коленке, – Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
И засмеялся.
– Подожди, но там же в сумке все было, там же банка…
– Ну. Разбитая банка с вареньем и все. Ни шиша. Сперли. Матвей поди, рожа еврейская. Стал бы меня еврей нахаляву поить…
– Да какой он еврей, у него волосы белые!
Помолчали.
– Да и хрен с ним. Главное, выпустили, – добавила Даша.
– Ну, – Ванька прижал ее к себе.
После перекура Рыжий заснул так крепко, что можно было и не волноваться, но Матвей решил перестраховаться. На ужин он угостил всех в купе кока-колой, в которую замешал изрядную порцию снотворного. Сладкая газировка у него была всегда. В детстве мама внушила ему, что несколько глотков способны предотвратить приступ эпилепсии, и ему реально помогало. Потом врачи сказали, что это бред собачий – максимум скачок сахара в крови, как следствие – повышение давления, что, как раз, должно приступ усилить. Но врачи много чего говорили неправильного – например, про то, что мороженое нельзя после удаления аденоидов.
В любом случае, сейчас газировка помогала только отсрочить приступ минут на десять. Но этого обычно хватало – лекарство успевало подействовать или удавалось покурить травки, если приступ настигал в безопасном месте. За прошлый год Матвея накрыло только однажды. Но так позорно, что приходя в себя, он первым делом подумал о том, что лучше б сдох. Реально.
Это случилось в начале января, в редакции городской газеты, где Матвей уже полгода работал курьером. В редакцию его устроила бабушка, через какую-то свою ученицу, которая то ли замуж вышла за редактора, то ли сама там работала.
Матвею в редакции нравилось, он приходил к обеду, как главный, дожидался его, пил чай, забирал корреспонденцию, прогуливался по центру – разносил, потом снова пил чай с корректором и верстальщиком, и шел домой. Его ценили за исполнительность, ответственность и за бабушкин вишневый компот, который он таскал в редакцию трехлитровыми банками. Бабушка радовалась его успехам, а когда Матвей жаловался на низкую зарплату, она совала ему в карман мелкую купюру и говорила:
– Ничего, Матюша, всем сначала побегать приходится, повысят потом. Главное, трудись, как следует.
После праздников его и вправду собирались повысить до менеджера по работе с клиентами – нужно было вежливо отвечать на звонки и принимать платные объявления. Даже зарплату с главным уже обсудили. Прошлый менеджер поддавал, а с перепою хамил. Его надо было убрать.
Матвей уже предвкушал собственный кабинетик, и пошучивал, что все теперь будут заседать у него, но тучный верстальщик отвечал, что в его будку не поместится, и они смеялись, а сухопарый корректор неодобрительно качал головой. Он тоже пил бабушкин компот, но всегда из маленькой кофейной чашечки, крохотными глотками и запивая крепким черным чаем. Верстальщик щедро мазал батон сгущенкой и наливал компот в большую пивную кружку. Корректор закатывал глаза, глядя на это, а верстальщик хохотал и предлагал ему батона.
У Матвея это была первая нормальная работа, и все эти люди очень ему нравились. Нравилось, как корректор, вычитывая гранки, фыркает и бубнит себе под нос:
– Ну кто так пишет? Вообщем! Господи-ты-боже-мой… Вообщем! Сил на вас нет!
А верстальщик весь день играет в компьютерную игру, иногда отрываясь на верстку платных объявлений, ждет номер, жалуется, что вот все уже домой, а ему еще верстать и верстать, но на самом деле он залихватски распихивает все материалы по полосам, и уходит всего лишь минут на 20 позже.