– Че, не рад? – спрашивал отчим угрожающе, – А ну, зубы покажи!
И Хорек улыбался ему. За что тут же получал увесистый подзатыльник.
– Меня так воспитывали, и я так воспитывать буду, – повторял он поначалу возмущавшейся матери, – Пацан должен отцовскую руку чувствовать, тем более, он знает, за что…
Хорек был тихим послушным ребенком, за что – он понятия не имел. Но отчима это не останавливало, он полагал, что если и нет за Хорьком никаких провинностей, так это только потому, что отчиму пока не удалось его подловить.
Мама считала, что воспитательный метод подействовал, если и вправду был методом. На Хорька ни разу не пожаловались, не позвонили из милиции, не пришли с угрозами.
Соседка говорила, что отчима бесит чужой ребенок, который каждый раз попадаясь на глаза, напоминает о прошлой жизни своей матери – о том, как она целовалась с другим, спала, рожала от него.
Хорек ничего не думал, но чтобы поменьше получать по башке, он старался не бывать дома. Посещал факультативы по химии, научился определять медь и бронзу, таскался по свалкам, находил и сдавал не только бутылки, но и металл. На вырученные деньги покупал еду. Особенно любил дешевое и сочное пирожное «ромовая баба» из хлебного. Одежду воровал – раз в неделю уезжал в соседний городок на электричке, заходил во двор какой-нибудь многоэтажки и просто менялся – снимал с веревки влажноватое и чистое, а свое, грязное, вешал.
К двенадцати годам он в родителях уже не нуждался, да и в друзьях тоже. Тем более, после похорон литераторши отношение к нему в классе переменилось. А все из-за этой дурацкой улыбочки. Услышав, что литераторша умерла, Хорек был так потрясен, что не почувствовал, что «показал зубы». И судорожные его попытки дышать, и не расплакаться через эту улыбочку выглядели так, будто он смеется. И это заметили.
– Он смеется! – девчонки от ужаса даже плакать перестали.
Хорек выскочил вон, плакал и бил себя по щекам перед зеркалом в туалете, слезы текли градом, но улыбочка так и не сошла. На кладбище его тогда не взяли, выбрали семерых девочек, которые плакали громче других. Он потом сходил на ее могилку сам – литераторшу он любил. В пятом классе она поила его чаем после уроков и угощала невкусным овсяным печеньем. А на следующий год вообще подарила ему ручку с зеленым гелиевым стержнем.
В десятый Хорек не пошел, хотя оценки позволяли. Пошел в фазанку. И уже там, скрываясь от дождя в заброшенном вентиляционном люке шахты 5-6, Хорек оказался лицом к лицу (если то, что он увидел, можно было назвать лицом) с мертвым Мотей. Мотю называли «психическим» и жалели, хотя Хорек знал его еще в те времена, когда Мотя был положенцем Фархата и работал почтальоном. Ничего «психического» Хорек в нем не замечал – разве что он постоянно торчал на могиле литераторши и смотрел как-то липко, будто бы ты его загипнотизировал, и отвернуться он теперь не может.
К тому моменту, когда Хорек его обнаружил, Мотя полгода как сбежал из дурки, его вяло поискали и забыли. Хорек тоже забыл, а теперь вспомнил.
Мертвое тело Моти, подсохшее на летнем сквозняке, пахло такой сладкой гнилью, что Хорька чуть не стошнило. Но он не убежал, а принялся его рассматривать. Поразила поза Моти. Видимо, Мотя забрел сюда, побродил, а когда решил выйти, забыл, откуда пришел. Так и остался цепляться за решетку вентиляционного люка, смотреть на свет и звать на помощь. Так и умер. Как моль, которая летит на свет. А выход – вот он, всего через пару метров, за углом. Казалось бы, чего с него взять, «психический». Но Хорек, глядя на него тогда, понял, почему мамка не уходит от пьющего отчима, почему повесилась молодая и красивая литераторша и почему сам Хорек бегает в шестерках у Фархата.
Все живут по правилам. По идиотским правилам, которые они бог знает, где взяли, может, и сами себе придумали. Наверняка, сами. Больше убогую простоту правил этих объяснить было нечем. Знает Мотя, что выход там, где свет – и прется туда, разбивая лицо о стальную решетку. И не будет он по сторонам смотреть, хоть палкой его к выходу гони. И все так. А Хорек нет. Хорек умный. Хорек дождется своего часа и облапошит их всех вместе взятых. На то он и Хорек.
На широкой городской улице было безлюдно. С одной стороны дороги жались друг к другу двухэтажные каменные домики, с другой – тянулся длинный зеленый полуразрушенный барак – кобылятник – бывшее женское общежитие. За ним торчала круглая водонапорная башня красного кирпича и проржавевшие стойки огромных конструкций углеобогатительной фабрики.
На крыльце кобылятника сидела старуха в засаленном халате, она поправила треснутые очки, рассматривая Хорька. Хорек заметил ее и поспешно перешел на другую сторону улицы – в самое пекло. Старуха вдруг развернулась в сторону подъезда и пронзительно свистнула, вложив пальцы в рот, как заправский хулиган. Зачем она свистнула? Кого она позвала?
Хорек прибавил шагу. Страх нарастал. Его никто не видел. Не мог видеть. Пацан пришел один. Выжить он тоже не мог. Никто не узнает. Никто ничего не узнает.
Миновал кобылятник, подошел к железнодорожной линии, на насыпь которой принято было валить мусор. Переходя через рельсы, по привычке задержал дыхание, даже летом в нос бил вечный запах гнили. Какой-то старик снял с тележки, сделанной из остова детской коляски, жестяной бак и вывалил золу на насыпь. Серое облако поднялось и окутало Хорька, тот закашлялся, но ничего не сказал – волна страха почему-то снова накатила, хотя старик даже не смотрел в его сторону.
Хорек остановился у деревянного двухэтажного барака, отдышался и постучал в распахнутое окно. Оттуда высунулась Мордаша, разморенная, пышная. Обычно глядя на нее, Хорек испытывал острое желание тут же утянуть ее в койку, даже не для того, чтобы спать с ней, хотя и это тоже, а чтобы она обняла его крепко и долго гладила по голове и плечам. Но сейчас при мысли о том, что он коснется душного разморенного тела, пусть и приятного, становилось тошно.
– Чего?
Хорек быстро протянул ей пакет:
– На, спрячь. И никому, поняла? А белый сюда давай.
Даша встревожилась:
– Ты чего задумал? Зайди!
– Неси, сказал, – ответил Хорек грубо и осмотрелся.
Она вздохнула и неспешно скрылась. Появилась снова, протянула ему белый пакет. Пока Хорек прятал пакет за пазухой, Мордаша осмотрела цветок на подоконнике, отщипнула с него высохший лист и бросила за окно.
Хорек почему-то досмотрел, как сухой лист приземлится на землю, и только потом поспешил дальше – к длинным рядам разномастных гаражей. К Фархату. Постучал хитро – три коротких – один длинный:
– Открывай, свои.
Колян, крупный бритый мужик в спортивном костюме той же расцветки, что и у Хорька, чуть посторонился, пропуская его, и тут же захлопнул дверь.
В гараже висел сизый дым, но и он не перебивал запаха влажной плесени. Хорек обошел большой сейф и оказался во второй половине. Тут стоял старый диван и небольшой столик, обитый линялой клеенкой. Посреди столика – пепельница – гигантская консервная банка из-под топленого масла.
На диване лежал Фархат. Каждый раз, когда Хорек видел Фархата, он зажимался и «показывал зубы». Это невозможно было преодолеть – Фархат имел над Хорьком особую, животную власть. И это раздражало, потому что Фархат не был сильнее, быстрее или умнее, он вообще был довольно нелеп и похож на ребенка. Взять хотя бы эти его летние кожаные туфли. В городишке, пропитанном угольной пылью никто не носил открытую обувь – стоило ноге припотеть, и набившаяся пыль превращала внутреннюю часть обуви в наждак. А Фархат хотел белые летние туфли с дырочками и носил. Правда, с носками. С черными. И ладно бы, брюки купил к туфлям, так нет же. Носил со спортивным костюмом, и выглядело это так странно, будто он не из Москвы их заказал, а снял с кого-то им ограбленного и убитого.
Да, Фархат запросто мог убить. Но Колян тоже мог. И Хорек только что убил, даже не дрогнув. Дело было не в этом, а в том поразительном ощущении, что самого Фархата убить невозможно. Он был как ящерица, от которой можно оторвать хвост, обрубить ей лапы, туловище даже, и все заново отрастет, и даже если не отрастет, если одна голова останется, то и она все равно будет смотреть на тебя как на еду и ползти к твоей глотке.
Как-то Хорьку приснилось, что связанного Фархата опускают в чан с кислотой, он булькает там, растворяется полностью, так, что даже веревки, на которой он висел, не остается. И когда все разворачиваются к выходу, прочь от чана, то натыкаются на Фархата, который стоит в дверном проеме, сложив руки на груди, и улыбается. Следующим утром Хорек рассказал сон Фархату, прилюдно, чтобы польстить. Фархат улыбнулся снисходительно, а потом изрек очередную свою идиотскую мудрость:
– А знаешь, почему не сдох? Потому что я прав. И всегда был прав.
И поглядел «со смыслом». Все его шестерки сразу же поверили и закивали – типа тоже что-то там поняли. На самом деле, ничего особенного Фархат о жизни не знал, и ничего никогда не подразумевал, и вся власть его держалась только на биологии, но именно это и бесило.
До Мордаши Хорек жил с Амебой, биологичкой из фазанки, которая и рассказала ему про альфа-особей. Хорек долго не мог поверить, что Фархат и вправду альфа. Низкий, коренастый, страшный, как черт, с не раз ломаным носом и выпирающей челюстью, делающей его похожим на макаку. Альфа в представлении Хорька должен был быть высоким, статным и крепким, с точеным скуластым лицом, как Колян, или как комсомольцы на мозаиках в доме физкультурника. Но Амеба разочаровала. Альфа – это как раз зверь, юркий, бесстрашный, живучий, с высокой приспособляемостью, и чем больше похож на макаку, тем больше альфа – генов. А точеные физкультурники – это бета – особи, идеальные солдаты, которые при определенных условиях способны заменять в стае альфу. Хорька, к слову, Амеба причислила к гамма – особям, тем, кто постоянно мутит воду в коллективе, но открыто выступить простив альфы не может – кишка тонка. На том они с Амебой и расстались. И хоть извинялась она потом, и плакала даже, но Хорек все равно ушел, прямо посреди ночи встал и ушел. Не стерпел обиды.
Качайся всю жизнь, изучай единоборства, туши об себя сигареты, рви рубаху на груди, а победит все равно альфа. Ни почему. Просто такая комбинация генов. Впрочем, это касается открытого боя, а военную хитрость никто не отменял. Фархата нужно было обмануть, именно его нужно было обокрасть и нагнуть. Это будет честно. Получил фору при рождении – расплачивайся.
Заметив Хорька, Фархат даже не пошевелился:
– Принес?
Хорек затараторил, захихикал, и снова возненавидел себя за это:
– Он не пришел! Пацан этот не пришел! Я, как шоха последняя лез в эту чертову гору, замерз как сука, ждал его там под дождем, а он не пришел! Убил бы нахер!
– Как не пришел? – Фархат резко сел, – Почему не пришел?
– А я знаю? Я тебе говорю, не пришел и все.
– А хрена ли ты вернулся? Топал бы в долину и спросил.
– Ага, с баблом твоим? Чтоб мне там нищие монголы башку отрезали?
– Гребаный компот! – Фархат подумал, но ничего придумать не смог: – Ну и хрена ли теперь делать?
– Не знаю, – Хорек аккуратно выложил на стол тонкую пачку тысячных банкнот, перевязанных банковской резинкой.
Ему казалось, что если Фархат сейчас поднимется, подойдет вплотную и посмотрит ему в глаза своим фирменным взглядом, то он испугается и расскажет все сам. Расплачется и все отдаст.
Фархат сидел и молчал. Потом он резко хлопнул ладонью по дивану и поднялся. Хорек закурил, чтобы не смотреть на него.
Колян обошел Хорька со спины, взял деньги и убрал в сейф. Кроме денег в сейфе лежали спичечные коробки, смотанные вместе скотчем.
– Колян, много там? – спросил Фархат.
– Четверть, – ответил Колян навскидку.
– Сука! – дернулся Фархат, – Надо подумать. Дай, дуну.
Колян вынул из сейфа коробок, плотно набитый гашишем. Он отщипнул кусочек, протянул Фархату, тот ловко зарядил бульбулятор и закурил. Колян подошел к пепельнице, взял немного золы, размесил ее вместе с гашишем и утрамбовал обратно в коробок. Коробок убрал в сейф.
Фархат откашлялся и сказал:
– Так. Пока делать ничего не будем. Ждем конца недели. На продажу еще хватит. Если они не объявятся, придется лезть.
Колян кивнул.
– В долину? – ужаснулся Хорек, – А ты мне за эту ходку не заплатишь, я ж ходил…
– Ты ж не принес, – Фархат вышел на улицу и побрел вдоль гаражей.
– Но я ж ходил, – Хорек догнал его.
– Ну и че.
– Ну я же свою часть работы…
Вдруг Хорек остановился и замер. Навстречу им вывалилась полупьяная толпа во главе с недавно откинувшимся Соленым. А рядом еще и Рыжий. Соленый заметил Хорька и притормозил так резко, что на него налетел шедший за ним пацан. Перед Хорьком вдруг возникло на мгновение мертвое лицо Моти у вентиляционного люка.
– Оба-на! Какая встреча! – прокричал Соленый.
Хорек метнулся в кусты. Все бросились за ним, но не толпой, а врассыпную, как спецназовцы, широко охватывая пространство.
Фархат подумал, что хорошо их научил, и что надо бы еще почитать чего-нибудь про тактику и стратегию. И что Хорька сейчас грохнут. Наверняка за долги. Покойся с миром, вечно голодный Хорек.
Так. Нужно было обдумать, что делать с монголами. Но для начала проветриться. От конопли он соображал гораздо быстрее, но тело требовало движения. Не хотелось этим заниматься. Все эти разлагающиеся торчки, готовые убить за дозу, бабы, умоляющие купить их немытую промежность, тупые дети, обворовывающие родителей. Расстрелять бы их всех на хер.
Фархат вспомнил эту недавнюю историю в новостях, когда всех наркоманов якобы сначала пересадили на дешевые химические наркотики – спиды, а потом прислали отравленную партию. Торчков тридцать за ночь выкосили – и это только те, кого друзья не прикопали по-тихому. По телеку намекали, что это местная власть так с наркоторговлей борется – мол, устрашающая акция, но это было смешно. Эдакий американский боевик про крутых политиков. Какой-нибудь губернатор теряет сдолбившуюся дочь, вызывает к себе начальника полиции и говорит – я буду мстить, они за все ответят! Начальник полиции в ужасе, но у него от наркотиков тоже кто-то погиб, и он решает помочь. Они создают преступную сеть распространителей, и сотня внедренных агентов начинает популяризировать спиды, потом торговать ими полгода, ради прикрытия обращая сотни людей в новых наркоманов, чтобы в день икс те тридцать торчков сдохли. Смешно.
Нет у местной власти, которая каждый литр бензина считает, таких мощностей. И вообще, прикладывать столько усилий ради конкретных тридцати торчков, которые и сами сдохнут – глупо. А убивать тридцать торчков ради того, чтобы напугать остальных и этим остановить распространение спидов – еще глупее. На кого рассчет? Наркоман не перестанет от того, что где-то там кому-то продали ядовитую партию, и кто-то там от этого сдох. Он не перестал оттого, что его лучший друг только что сдох у него на руках. Он не перестал от того, что его мать сдохла без лекарств, потому что он украл всю ее пенсию. Он не перестал даже после того, как ему загнившую руку по плечо оттяпали.
Если расчет на любопытных тупых детишек, то тем более не сработает. Наркотики – риск. Дети думают, что это для крутых и смелых. А теперь, после того, как появились отравленные партии, стало еще опаснее, еще интереснее.
Совершенно очевидно, что это какой-то наглый молодняк пытался сдвинуть старую гвардию. Причем молодняк не криминальный, не понимающий как дела делаются, что это все сначала перетирается, предлагаются проценты, условия обговариваются. А тут сработали так, будто новый магазин открыли – у меня тоже есть плюшки, они дешевле и вкуснее. Я налажу свою сеть поставок, и все купят у меня. Нет, дружок, это Россия. Никто с тобой конкурировать не будет. Или ты сразу ложишься под систему, уважительно подставляешь зад и крепчаешь, или – извините, вы нам не подходите, поэтому умрите, пожалуйста.
Фархат и сам часто думал о том, как убрать наркотики совсем, но это было нереально. Если он запретит – его тут же грохнут – большая часть денег общака – это доля с наркоторговли. Если отдаст эту кормушку кому-то другому, чтобы не возиться, то опять начнется мак, химия и главное, герыч, от которого спасения нет. И шесть лет впустую. Шесть лет работы над поставками дешевого гашиша, шесть лет незаметного вытеснения героина с рынка – терки с ментами, подставы, цены. Ребята, героин – это дорого, неудобно и опасно. Курите гашиш! И все равно, полностью не убрать. Слаб человек. Не живется ему нормально – вечно водки подавай, сигарет, баб и прочей наркоты.
И если теперь проверенный канал поставок оборвется, торчки перейдут на дорогой герыч. Больше поставок, больше краж, больше смертей. И еще лет 5 на то, чтобы тупо вернуть все как было. Сначала дождаться, пока вымрут героиновые торчки – обратно с героина на гашиш не пересаживаются, постепенно вырезать распространителей, выискивать, за что и почему, чтобы на сходке было чем крыть.
Нет, паниковать он раньше времени не станет, подождет. Тэнгиз никогда не подводил. Может, заболел или умер. Или курьер накосячил. Может, еще разрулится.
Он перешел железнодорожные пути, нагнал старика с тележкой, на которой дребезжали бачки из-под мусора. Старик остановился и почтительно поклонился. Фархат внимательно рассмотрел его и вспомнил. Этот старик, служивший в милиции, не раз ловил Фархата по мелочи, всегда с бандой. Фархат, которому к тому моменту было уже за двадцать, принимался рыдать и упрашивать дяденьку отпустить его домой, а то мамка выпорет. Старик отпускал самого мелкого, а от банды без Фархата вообще было ничего не добиться. Все они учились в школе для дураков, разговаривали плохо, в ответ на все – кивали, и не могли объяснить, куда они лезли и зачем.
Они правда не знали. Фархат показывал, кого бить, совал им в руки ворованное и бежал первым. В детали был посвящен только Колян, которого Фархат на дело никогда не брал – оставлял стоять на шухере, если вдруг что. Через много лет внук этого старика вляпался по глупости – втаранился на мопеде в тачку Азика, владельца нескольких овощных палаток. Его поставили на счетчик, он прятался, в итоге счетчик раскрутился так, что старику грозила потеря дома. Старик отстреливался.
Фархат решил в пользу старика, дом ему оставили, а внука высекли. Азик грозился запороть пацана насмерть, но Фархат знал, что Азика с его протрузиями надолго не хватит. Так и вышло.
Фархат пожал старику руку. Польщенный старик улыбнулся. Фархату было приятно. В детстве он был влюблен в соседскую девочку Катю, которая долго внушала ему, что надо быть хорошим, и только это дает человеку ощущение счастья. Ощущения счастья, от встречи со стариком, конечно же, не было, но частично Катька оказалась права. Встретив какого-нибудь Хорька, с которым Фархат поступил плохо – не защитил, Фархат огорчался, а встретив старика, с которым поступил хорошо – радовался. И на рынке радовался, что никто не дерется. И у магазина тоже.
Фархат вошел в магазин. В магазине сразу же воцарилась тишина. У прилавка собралась небольшая очередь, но все расступились, даже недовольная крупная бабка в цветастом халате и розовых резиновых тапочках отошла, пропуская Фархата. Все смотрели на него и молчали. И он молчал.
Ему нравилось, что его боятся. Нет, он понимал, что боятся они не его лично, а его положения, его власти, но все равно было приятно. Еще немного послушав тишину оробевшей очереди, Фархат взял стекляшку жигулевского и вышел.
Хотелось куда-то присесть, но все лавки в городе давно пустили на дрова, а ножки сдали в металлолом. На крышке погреба за общественной баней оказалось занято. Там плакала намалеванная школьница в короткой юбке. Фархат не обратил бы на нее внимания, но чем-то эта девочка напомнила ему Катю.
Фархат присел рядом с девочкой. Школьница торопливо утерла слезы, и попыталась придать лицу доброжелательное выражение:
– Здравствуйте, Фархат.
Фархат усмехнулся – пигалица совсем, и та знает, кто он такой.
– А ты кто?
– Яна.
– И чего ревем, Яна?
– Парень меня бросил. Сказал, я конченая. При всех сказал… И с подругой моей теперь… – она снова разрыдалась.
Фархату было скучно, и хотелось отвлечься. Он представил себе перепуганные лица малолеток и решил повеселиться, а заодно и сделать хорошее. Будет потом встречать эту Яну и радоваться.
Фархат приобнял ее:
– Не дело, – Фархат встал, – Пошли, перетрем с ним.
Яна вскочила, удивленно посмотрела на Фархата:
– Ты? Ты за меня вкупишься?
– А мы с тобой вроде бы на брудершафт не пили.
– Извините, – школьница помрачнела, но уже через несколько шагов взяла его под руку.
Фархат остановился, посмотрел на ее руку и, усмехнувшись, сказал:
– А ты скорая, я смотрю!
Она засмеялась от волнения, но руки не убрала:
– Ой, ну это же такой понт! С вами пройти! Нет, ну если нельзя… Или если у вас девушка есть… – она испуганно отдернула руку.
Фархат улыбнулся и выставил локоть, чтобы она взялась. Она улыбнулась и подхватила его снова:
– У меня девки сейчас от зависти умрут… Вы же такой… Ну ваще прям!
– Я страшный, как сто чертей, – протянул якобы недовольно Фархат, но ему было приятно.
– Причем тут внешность! Вами же все восхищаются! Мой брат мелкий мечтает, когда вырастет, стать таким как вы!
– Ну и дурак, – искренне ответил Фархат.
Во дворе школы на детской площадке, состоявшей из пустой песочницы под покривившимся ржавым грибком и остова качели, пили пиво старшеклассники. Несколько пареньков в спортивных штанах, остроносых туфлях, черных майках и летних кепках – восьмиклинках. Заметив Фархата и Яну, подростки удивленно поднялись.
Фархат подошел, остановился, выбросил бутылку в кусты и, потянув спортивки за колени, чтоб не растягивать, уселся на край песочницы. Он ни на кого не смотрел. Так делал Колхоз на сходках, и оно всегда срабатывало. Типа я тут занят, а вы мне до такой степени мусор, что я даже и смотреть в вашу сторону не собираюсь. Яна встала рядом с ним и победоносно окинула всех взглядом. Фархат помолчал для солидности и тихо проговорил:
– Ну что, ребятки, делать будем?
Подростки испуганно переглянулись.
– Ну?
Школьники молчали. Яна торжествующе улыбнулась.
– Пиво холодное?
Пацаны закивали, а стоявший ближе всех паренек, протянул Фархату полторашку «Жигулевского». Фархат отпил, передал Яне, она выпила тоже. Он собирался рассказать про понятия и напомнить о том, как можно поступать с женщинами, но не успел, из-за угла школы появилась толпа. Они вели под руки уже изрядно побитого Хорька.
– Вон Фархат! – крикнул Рыжий, и толпа направилась к школьникам. Школьники попятились, но Фархат проговорил тихо:
– Стопэ! Я никого не отпускал.
Метрах в пяти толпа остановилась. Рыжий подошел к Фархату, присел рядом, но не на песочницу, а на корточки, и даже голову пригнул, чтобы оказаться ниже:
– Фархат, он детям дурь пихает. Братика моего мелкого подсадил, а он у меня знаешь, какой был. А у Соленого дочку, затаскалась девка. Да тут у каждого…
– Я же в том году еще запретил школьникам впаривать, – перебил Фархат.
– Вот и я о чем, – развел Рыжий руками, от этого чуть не сев на задницу, – А он говорит, что ты за него вкупишься.
– Я? – с угрозой в голосе спросил Фархат, – Писанись, что ты меня с ним видел.
Рыжий благодарно закивал, вскочил, широко улыбаясь, побежал к остальным. Подбегая, он подскочил, стараясь на лету пнуть Хорька в живот, но промазал и чуть не упал. Фархат усмехнулся. Школьникам смешно не было.
Толпа разошлась плотным кольцом вокруг Хорька, его поднимали и швыряли, снова поднимали, и снова швыряли. Рыжий обернулся к школьникам:
– Ребзя, шнурок есть? Ну от кроссовка? Обычный! Мы вернем, только это… – Рыжий жестом показал, что шнурок ему нужен, чтобы сделать удавку. Перепуганные дети не шелохнулись.
Фархат взял у Яны бутылку, отхлебнул пива и свистнул. Бьющие остановились и посмотрели на него:
– Он мне тут нахрен не сдался. Чтоб убрали за собой.
– Фархат, да не вопрос, – клятвенно приложил руку к груди Рыжий.
– И в сторонку хоть отойдите. Школа же. Еще бы в детский сад его притащили.
– Прости, сейчас мы…
Рыжий поволок Хорька к кустам, но далеко оттащить его не удалось. Из-за угла школы выскочила вдруг та самая толстая бабка в розовых шлепанцах, которую Фархат только что видел в магазине. Она бросилась Рыжему наперерез.
– А ну! – прокричала она таким страшным голосом, что мужики расступились, а Рыжий, крепко державший Хорька за грудки, от неожиданности выпустил его.
Фархат, наблюдавший за ними, усмехнулся:
– Отобьет! Точно отобьет. Я такое видал уже. Баба как-то мимо шла…
Договорить Фархат не успел. То, что произошло дальше, поразило даже его. Бабка вдруг схватила Хорька за шиворот и как-то ловко толкнула вперед, будто подбросила вверх. Хорек глухо шлепнулся на живот, баба оседлала его и, схватив за волосы, принялась лупить лицом об асфальт.
– Паскуда! Гнида поганая! Мразь! Конченая мразь! Ты мне за все ответишь!
Хорек в ответ даже не стонал, а как-то глухо булькал. Мужики от неожиданности расхохотались.
– А я думал, она его того… Забрать хотела… Мамка, или кто, – сквозь смех проговорил один из толпы.
– Не, это мамка его клиента, по ходу.
Фархат поднялся, и Рыжий, принявший это за проявление недовольства, подскочил к бабе и, раскорячившись, начал вытягивать из под нее Хорька:
– Школа же… Дети смотрят. В кусты, в кусты пошли. Там убьем. Отойти надо.
Бабка услышала его и обмякла вдруг. Задрав ногу, перевалилась на задницу, выпустила из-под себя окровавленного Хорька и зарыдала. Рыжий отдал обмякшего Хорька мужикам и попытался поднять бабку, но она не захотела вставать.
Фархат поморщился и развернулся к школьникам:
– Ну и кто тут Яночку обидел?
Школьники молчали и смотрели на то, как уносят Хорька в кусты.
– Я спросил, – с угрозой в голосе сказал Фархат.
– Он, – ответила Яна, указав на симпатичного паренька.
– А сам чего не отвечает? Западло с Фархатом разговаривать?
Паренек съежился в ожидании удара. Но ударил не Фархат, а один из друзей, юркий и жилистый, тот самый, который первым сообразил протянуть Фархату бутылку.
Фархат похлопал паренька по плечу:
– Молодец, понятливый. Вечером в гараж заходи, сбегать кое-куда надо.
Паренек просиял и кивнул. Фархат обнял Яну за шею. Он прихватил и пиво, уводя Яну прочь. Яна обернулась – школьники провожали их взглядом. Только обидчик держался за нос.
В гараже Фархат раскурил косяк, откинувшись на спинку дивана. Яна сидела рядом и смущенно теребила подол юбки. Она спросила вдруг, чтобы заполнить гнетущую тишину:
– А как вы таким стали?
Фархат потрогал себя за нос:
– Это меня мудак один мордой об рельс постучал, царствие небесное… Там, у магазина…
– Да неее, – протянула Яна, – Я вообще.
– А, – Фархат выдохнул дым, – Я в школе для дураков учился. Ну и подфартило. Я с Макеной по малолетке в одной камере в СИЗО неделю кантовался.
– Нет, я Макену не знаю…
– Ты ж мелкая совсем.
Он поцеловал Яну в губы, усадил ее к себе на колени и полез под юбку. Девочка была свежая, аппетитная, ее трясло от возбуждения, она смешно и старательно отвечала на поцелуи. Фархат стянул с нее кофточку, расстегнул лифчик. Отстранился, чтобы заценить грудь, но случайно посмотрел ей в глаза и заметил, как сильно она испугана. И что трясет ее явно не от возбуждения. Он взял ее за подбородок и строго спросил:
– Ты целка что ли?
Яна кивнула.
– Сука, – Фархат одним движением сбросил ее с колен, – И какого хрена ты тогда… Мокрощелка малолетняя! Пошла вон!
Яна испуганно вскочила, на ходу натягивая кофточку, и бросилась к выходу. Она дернула дверь, но дверь оказалась заперта. Она замерла, глядя на медленно подходящего к ней Фархата.
Он запер за ней дверь, вернулся на диван, и лег на живот. От грязного дивана несло прелым табаком.
До сегодняшнего дня Рыжий Ванька был уверен, что убив Хорька, испытает радость и облегчение – отомстил за братишку, восстановил справедливость. Но вместо удовольствия – опять эта липкая боль. Смерть Хорька ничего не изменила – братишка уже в колонии. Вернется, чтобы тихо спиваться, клянчить мелочь, воровать, потом примется за старое и сдолбится насмерть. Поздно.
Но плюс все же был – еще долго школьникам никто дурь продавать не посмеет. До нового Хорька. И, может быть, в этот просвет между Хорьками успеет вырасти чей-нибудь еще братишка.
Ванька думал это, но все равно не легчало. Будто бы незаживающая трещина в кости – вот, вроде бы затянулось, срослось, а потом убил кого-нибудь и снова лопнуло. И саднит, саднит, и ничем не заглушить. Сиди, лежи, телек смотри – все равно больно и чешется. Научиться бы как Фархат. Тому убить – как зуб выдернуть. С замораживанием.
Или научиться не думать. Как Колян: Фархат сказал, Колян сделал. Не человек, а машина. И за грехи Коляновские перед господом Фархат отвечать будет, сам говорил. А за грехи Рыжего кто? Убийство – это же как минимум десятка в аду, в кипящем котле. Молодец, хорошо день провел. Хотя если по понятиям рассуждать, то толпой вроде как и не убийство, а суд. И если за дело, то может, и скинут хотя бы пятерочку. Или условно. Интересно, а в аду условно – это как? Сидишь в чистилище и пережидаешь? Но чистилище – это же просто белое поле. Белое поле. И ничего вокруг. Это похлеще всякого ада получается – в аду хоть не один в котле варишься, а рядом кто-нибудь подкипает. Вместе полегче. Даже с чертом, который в тебя рогатиной тычет, лучше, чем одному.
Ладно, пусть уж десятка тогда.
Мама, услышав, что он вздыхает на кухне, вырубила телек, поскрипела пружинами койки и побрела к нему. Он услышал, как шаркают по драному линолеуму ее старые тапки, приосанился и постарался «сделать лицо». Было невыносимо слушать это ее ковыляние – колени у мамы не гнулись с самых похорон. Врач сказал – застудилась. Она очень любила деда, долго не вставала с его могилы и не давала Ваньке себя поднять. После суда над братишкой дед пил всю ночь и к утру помер. Так что и тут Хорек вышел виноватым.
Ванька приматывал матери к коленям капустный лист, растирал настойкой лопуха на спирту, и даже ставил компрессы из желчи. Вставать она начала уже через неделю, но ходила теперь так, будто тапки у нее были чугунные.
Улыбнулся. Нет, не получилось. Поняла.