Лессепсово путешествие по Камчатке и южной стороне Сибири

Товары, которые они везут с собой, состоят главным образом из соболиных и песцовых шкур, а также ценнейшего моржового клыка. Взамен они получают котлы, табак, копья, мушкеты, ножи и другие железные орудия. Они ещё мало привыкли к мушкетам и почти не пользуются ими; но они очень искусны в стрельбе из лука и в обращении с копьём, они, таким образом, являются их главным оружием.

Как и все северные народы, они имеют поразительную склонность к пьянству. Их любовь к водке настолько сильна, что если вы однажды дадите им выпить, вы будете вынуждены повторять своё угощенье до тех пор, пока они не будут совершенно пьяны, иначе они сочтут себя оскорбленными и, вероятно, прибегнут к угрозам и насилию, чтобы добиться своего. Такие же непрестанные курильщики, как и коряки, они имеют такие же трубки и так же их используют.

Я решил продолжить свой путь на следующий день и, как только рассвело, отправился проститься с чукчами в их палатку, но духота и нездоровый воздух вскоре вынудили меня уйти. Расставание наше было очень задушевное; каждый по очереди обнял меня. Я надеюсь, что не ошибся в своих похвалах и не переоценил гостеприимности этого народа.

Мы выехали довольно рано, и проехали в тот день тридцать вёрст. Примерно на полпути я обнаружил на морском берегу балаган и юрту, где жила корякская семья, а через час после этого мы добрались до острога Парень.

Глава X

Прибытие в Парень – История женщины из Гижиги – Вождь коряков хочет задержать меня – Отъезд из Пареня – Встреча с кочевыми коряками – Кто лучше предсказывает погоду? – Как я использовал компас – Ужасный ураган.

Эта деревня меньше, чем Каменное, но население в ней больше, а расположение лучше. Парень находится на реке с таким же названием, примерно в трех верстах от того места, где она впадает в Пенжинский залив, который в этом месте такой узкий, что в ясную погоду можно видеть от одного берега до другого.

Первым человеком, которого я увидел в деревне, была старуха-полукровка, поразившая меня своим печальным видом. То ли из сострадания, то ли из любопытства я тут же подошёл к ней. Я стал расспрашивать её о причине её горя, но она только громко кричала и рыдала. Но понемногу я уговорил её рассказать о своем несчастье.

Около двух недель тому назад она приехала из Гижиги с мужем, сыном и несколькими друзьями, чтобы навестить родственников в Парене. Застигнутые в пути одним из тех ужасных ураганов, в которых я уже раз двадцать чуть не погиб, путешественники сбились с дороги и потеряли друг друга. Отец и сын ехали в одних санях. Долго блуждая в поисках укрытия или хоть каких-то следов дороги, они в конце концов совершенно заблудились. После двухдневных поисков они были найдены погребёнными в снегу и умершими от холода. Их тела были совершенно заморожены, а поза свидетельствовала о том, что эти два несчастных существа, не в силах больше двигаться, обнялись, чтобы согреться, и так и умерли в объятиях друг друга. Женщина была более удачлива и нашла убежище на берегу реки, в пятнадцати верстах от Пареня, куда она со своими спутниками в конце концов добралась, изнурённая и полумертвая от горя. Она добавила, что во время этой бури не было видно ни неба, ни земли. Снежинки смерзались в воздухе и хлестали людей ледяным градом с такой силой, что не спасала одежда. Но что ещё более усугубляло страдания этой женщины, так это то, что она не могла вернуться к себе домой. Никто не собирался оказать её помощь, о которой она всех просила. Вспомнив об этом, она снова разразилась потоком слез. Я утешал её всеми словами, что подсказывало мне сострадание, но всё это была безуспешная жалость: я не мог помочь и расстался с ней с сожалением, что не способен как-нибудь облегчить её участь.

Пока я беседовал с ней, вокруг столпились жители деревни. Их староста по имени Ультитка, подошёл ко мне, чтобы пригласить на ночлег. Его недоброе лицо подтверждало всё, что я слышал о его вероломстве, и я дал понять, что не собираюсь останавливаться. Тогда он заявил, что невозможно достать мне собак и провизию до следующего утра. Причины, которые он назвал, ясно обнаруживали его недоброжелательность^[151] и выдавали, как мне казалось, какое-то злой замысел. Решив ехать во что бы то ни стало, я ответил, что вполне могу обойтись без этого, и что никакие соображения не заставят меня остаться. Он притворился, что не понимает меня, и сослался на якобы ещё какое-то препятствие, глядя на меня в то же время со злой ухмылкой и не позволяя мне идти. Я чувствовал, что должен быть непреклонен, иначе придётся смиренно подчиниться любому требованию, который этот негодяй пожелает мне навязать. Всё это происходила на глазах всей деревни. По меньшей мере двести человек шумно теснились вокруг меня, то ли желая внушить мне страх, то ли понаблюдать за моим замешательством. В этой опасной ситуации я задумал обратиться к ним на русском языке, надеясь, что среди них найдётся кто-нибудь, кто поймёт меня и окажется менее неуправляемым, чем их вождь.

Моя речь была короткой, но решительной. Я настаивал на том, что я иностранец, что мне требуется их помощь, что я не заслужил худшего обращения своим отношением к ним и о той доброте, с которой ко мне относились их соплеменники на протяжении всего моего путешествия. Я добавил, что за исключением этого случая мне никогда не приходилось требовать помощи – мне оказывали её, не дожидаясь моего приказа, ещё до того, как я успевал выразить, в чём я нуждаюсь.

При упоминании слова «приказ» я заметил, что они посмотрели друг на друга с некоторым удивлением. По мере того, как моё обращение начало на них действовать, я становился все более убедительным и уверенным в себе. Затем, вынув вдруг из кармана свою подорожную и с недовольным видом устремив глаза на Ультитку, подал ему бумагу, заявив, что намерен выехать самое позднее через два часа. Эта неожиданная развязка привела его в замешательство. Он понял, что не может уклониться от исполнения моих желаний, не сделав себя преступником; а мандат коменданта был слишком официальным и внушительным, чтобы он осмелился не исполнить его. Поэтому он приказал немедленно собрать нужное мне количество рыбы, прося меня в то же время обратить внимание на малость её запасов, который я должен был ещё более уменьшить. Именно эта мысль, оправдывался он, заставила его чинить мне препятствия, так как он боялся, что я полностью опустошу их подвалы. Как я вскоре убедился, это была всего лишь отговорка, так как рыбы в хранилищах было с избытком.

Между тем, желая хоть как-то загладить свою невежливость или, может быть, желая заставить меня раскаяться в том, что я вынудил его открыть погреба с «последней рыбой», он предложил мне подождать в его юрте, пока мои люди делают необходимые приготовления к отъезду. Отказать ему означало бы проявить некоторую тревогу; а я, напротив, хотел окончательно убедить его в своей спокойствии. Кроме того, был час обеда, и, надеясь незаметно расположить к себе изменника, я принял его приглашение, предложив ему трапезу лучше, чем та, которую он мог бы предложить мне. Я последовал за ним с таким спокойным видом, будто чувствовал себя в полной безопасности. Однако, по правде говоря, я несколько забеспокоился, когда, дойдя до его юрты, обнаружил, что мне надо спуститься на сорок футов под землю. Такая большая глубина жилища полностью отдавала меня на милость его хозяина. Мои спутники не могли ни слышать меня, ни помочь мне. Я содрогнулся от собственной неосторожности, но отступать было уже поздно. Я был хорошо вооружён и готов защищаться в случае нападения.

Первой заботой Ультитки было посадить меня на почётное место, то есть в подобие алькова, отведённого для главы семейства. Оно был очень многочисленным, почти восемьдесят человек жили вместе с ним в этой юрте. Все они ушли, как только вошёл я, и оставались с моими людьми, так что я остался один против трёх или четырёх товарищей или родственников Ультитки, которые окружили меня, тычась носами почти мне в лицо. Полагая себя знатоками русского языка, потому что могли кое-как произнести несколько слов, они начали задавать мне множество вопросов, один глупее другого. Моё положение требовало от меня оставаться вежливым, и я отвечал им спокойно и точно. Я провёл таким образом целый час среди этих свирепых личностей, воистину способных внушить ужас, особенно их вождь^[152]. Мой солдат всё не появлялся, и мне стало не по себе. Я сделал движение чтобы выйти, и коряки тут же встали передо мной. Один из них схватил меня за руку, заставляя сесть, и спросил, не хочу ли я сбежать. Я постарался выглядеть как можно более спокойно, но, признаюсь, сердце моё учащенно забилось. Я снова сел на свое место, и, несмотря на перемену, которую они могли заметить по моему лицу, ответил, что не думаю, что у меня есть какие-либо причины бояться их. Тогда Ультитка попыталась расположить меня к себе. Он клялся, что очень уважает меня, и что я нахожусь в полной безопасности. Его поведение, добавил он, могло бы дать мне повод подозревать его в чём-то, но он считал делом чести исправить ситуацию. Гордый тем, что его назначили судьёй в суд Гижиги^[153], он слишком дорожил своей репутацией, чтобы позволить кому-либо дурно обращаться со мной в его присутствии.

Я уже понял, что этому приятелю лучше не верить, и считал, что мне повезло, что он не осмелился сделать то, что он мог и, вероятно, хотел. Поэтому я поспешил покинуть юрту под предлогом того, что мне нужно найти своих людей и дать им распоряжения насчёт обеда. Однако я не мог избавиться от этого коварного коряка. Он упорно продолжал сопровождать меня. Каждое моё слово, казалось, настораживало его. Не понимая русского языка, он тотчас же спрашивал о смысле того, что я говорил, и внимательно следил за всеми моими движениями.

Я нашёл своих людей занятыми обменом наших плохих собак на меха и предметы одежды из оленьей кожи. Жадность заставила их забыть о том, что я им говорил, об опасности, в которой они меня оставили. Я не стал, тем не менее, выказывать свое неудовольствие при свидетелях. Я вернулся в юрту в сопровождении Ультитки и двух солдат, которые тотчас же принялись готовить нам обед, а женщины помогали им мыть посуду^[154]. С помощью водки хорошее настроение постепенно сменило страх и недоверие. Наша трапеза была очень весёлой, я часто старался подражать своим гостям в их громких взрывах смеха, так как единственное, что доставляло им удовольствие – это чрезмерное выражение чувств. Покончив с обедом, я послал одного из своих солдат приказать запрячь собак, часть которых состояла из свежего пополнения. Провизия была уже уложена, и через десять минут я был готов проститься со своими коряками. Они, казалось, были мною довольны; я не знаю, так ли это было на самом деле, но признаюсь, что был рад поскорее убежать от них.

Было только два часа пополудни, но я решил, что должен компенсировать вынужденную задержку в Парени, и потому сделал привал только через пятнадцать вёрст.

В этот день и следующий, 30 марта, не было ничего, о чём стоило бы писать. Мы пересекли множество небольших рек, на берегах некоторых росли редкие кустарники. После Парени мы отъехали от моря и больше не видели его до самой Гижиги, поэтому у нас не было никакой возможности добыть сухие дрова, которые мы раньше собирали на побережье. Это была значительная потеря, нам пришлось подбирать каждый замеченную веточку и бояться, что даже этот ничтожный источник топлива для костра может нас подвести.

Долгое время моей основной пищей была оленина. Каким бы вкусным ни было это мясо, и оно быстро надоедает. Но хуже всего было то, что её запасы стали истощаться. Мы едим мясо уже только раз в день; все остальное наше питание состоит из сушёной рыбы и тюленьего жира. В этот день я был очень доволен парой куропаток, которых мне удалось подстрелить, и которые были поданы к моему столу. Это было приятным разнообразием в утомительной монотонности моей ежедневной пищи.

День был прекрасный, ясное небо обещало нам холодную погоду, о чем мы и мечтали, так как снег был таким мягким, что наши собаки проваливались по брюхо. Чтобы проложить им дорогу, каждый был вынужден бежать впереди на снегоступах. Надежда на то, что скоро нам будет лучше путешествовать, воодушевила моих проводников, и мы набрали изрядную скорость. Было уже поздно, когда мы остановились в совершенно не защищённом месте; там не было никакого леса, кроме какого-то карликового кедра, смолистого, кривого и стелющегося по земле.

Прежде чем удалиться в свою палатку, я заметил на горизонте несколько зловещих облаков. Я уже достаточно знал здешний климат, чтобы судить о погоде по самым незначительным на первый взгляд признакам, и поделился своими догадками с проводниками. Они считали, что их знания в этом вопросе бесконечно превосходят мои, и отвечали, что заходящее солнце было прекрасно, и нет повода опасаться плохой погоды. По их собственным словам, они никогда ещё не ошибались, и мне следовало безоговорочно положиться на их опыт. Поразмыслив, я решил, что если они чувствуют себя в такой безопасности, то и мне не следует бояться провести день в этом месте, открытом всем ветрам.

Как только рассвело, меня разбудил один из проводников, который в шутливом тоне поторопил меня с отъездом, чтобы мы не упустили преимущества прекрасной погоды предстоящего дня. Всё ещё светила луна, на небе не было ни облачка. Пока я завтракал, как обычно, чаем с ржаными сухарями, которые мои люди приберегли для меня, хотя сами бы от них не отказались, они один за другим расспрашивали меня о погоде. Это было соревнование, кто подшутит надо мной больше. Однако я настаивал на своем мнении, отвечая, что лучше подождать до вечера, а потом уж решать, прав я или нет, предсказывая непогоду.

Едва мы свернули наш лагерь, как увидели на некотором расстоянии отряд из пяти корякских саней, запряжённых оленями. Наши собаки, привлечённые запахом этих животных, азартно бросились за ними. Но чем ближе мы приближались, тем больше эти коряки, казалось, удалялись от нас. Сначала я подумал, что это естественное следствие их боязни, но нетерпеливы лай собак вскоре подсказал мне, что было источником их страха. Собаки, без сомнения, бросились бы на них, если бы были свободны. Поэтому я приказал проводникам остановиться. Трудность состояла в том, что бы остановить наших «скакунов». Когда мы справились с этим, то попытались знаками дать понять корякам, что нам хотелось бы побеседовать с ними. Они, по-видимому, посовещались, и через пару минут послали к нам одного из них. Он остановился примерно в трехстах ярдах от нас и так же знаками показал послать к нему одного из наших и придержать собак. Я приказал Голикову пойти на снегоступах навстречу коряку и спросить его, откуда они пришли, куда направляются, знают ли они что-нибудь о господине Козлове и как далеко, по их мнению, мы находимся от Гижиги.

Через полчаса посыльный вернулся со следующей информацией. Эти люди были кочевыми коряками, возвращавшимися из Гижиги, где они встречались с друзьями и продавали оленьи шкуры. Они слышали, что коменданту были посланы собаки и провизия, но не могли сообщить нам ничего определённого. Их предположение о расстоянии до Гижиги совпадало с мнением проводника, с которым я только что поспорил на эту тему. Спор возник следующим образом.

Пока мы ждали возвращения солдата, я заметил, что над нашими головами быстро проплывают облака, форма и направление которых подтвердили моё опасение, что нам угрожает приближение бури. Голиков был до этого, как и все остальные, не согласен со мной, но сейчас согласился, что есть все основания полагать, что мои предсказания подтвердятся. Он даже упомянул меня, по его словам, в разговоре с коряками, как хорошего предсказателя погоды, и ему было бы жаль, если бы я ошибся уже в самом первом своём прогнозе и потерял к себе доверие.

Это простодушное признание было тем более забавно, что мои проводники были его свидетелями. Это навело меня на мысль, что я, в свою очередь, могу развлечься их невежественной простотой. Возможность была благоприятной. Я повторил, что самое позднее через два часа они убедятся в моем предсказании, но сначала мне нужно знать, не будет ли на нашем пути какое-нибудь укрытие. Один из них ответил мне отрицательно: «До реки Гижиги, нам придётся идти по огромной пустынной равнине, где глаз сможет разглядеть лишь несколько неровностей, образованных почвой или снегом, нанесённым ветрами». Это известие смутило меня, так как я опасался, что нам придётся вернуться под укрытие небольшого леса, который мы только что миновали. Мы были всего лишь в полулиге от него, но настойчивость проводников, утверждавших, что нам нечего бояться, устранило это затруднение. Воодушевлённые своим предполагаемым опытом, они хотели, чтобы мы продолжили путь. Я согласился с ними, надеясь прибыть в Гижигу вечером.

Чтобы осуществить свой план с большей уверенностью, я намеревался прибегнуть к своему компасу, который был бы лучшим ориентиром в метель. Поэтому я спросил самого умного из проводников, в каком направлении находится Гижига, и он тотчас указал на далёкую гору, вершина которой, казалось, терялась в облаках. «Город, – сказал он, – находится примерно вон там. Мы всё ещё в пятидесяти или пятидесяти пяти верстах от него». Я определил, в какой направлении по компасу он находится, и постарался вычислить по своим часам скорость нашего движения. С того момента, как мы выехали, мы шли со скоростью шесть–семь вёрст в час, но я считал, что ураган будет значительно мешать нам, и поэтому рассчитывал только на три версты. Было уже шесть часов утра, и по моим расчётам я надеялся быть в Гижиге ещё до полуночи. Я также узнал от своего проводника, что для того, чтобы добраться до реки, ведущей в город, нам сначала нужно добраться до очень большого леса, через который она протекает. Это меня успокоило. Большой размер этого леса позволит нам легче найти его.

Приняв эти меры предосторожности, я сказал своим людям, что не желаю ничего больше, как продолжать путь, и что я твердо решил не останавливаться, что бы ни случилось. Я посоветовал им сообщить мне, если они увидят, что заблудились, и тогда я помогу им найти путь. Серьёзность, с которой я отдал этот приказ, привела их в замешательство; они смущённо переглядывались, не смея прямо сказать мне, что я сошёл с ума. Наконец, самый смелый из них заявил мне, что если я никогда не проходил этим путём, то не могу взять на себя смелость вести их, не рискуя совсем потеряться, и что я, конечно, шучу. Я ничего не ответил, только приказал всем сесть в сани, пригрозив наказать всякого, кто ослушается, и тотчас же дал сигнал к отъезду.

В половине девятого мы продвинулись уже на пятнадцать вёрст, и по моим расчётам оставалось только сорок, но горизонт уже почти час был затянут тёмными тучами. Мы видели, что буря постепенно приближается, ветер начал поднимать вихри снега. Мои спутники испуганно молчали. Они уже явно не знали, где находятся и были в замешательстве. Вскоре ураган обрушился на нас с такой силой, что несколько саней опрокинулись. Мы с трудом подняли их. Мои проводники признали себя побеждёнными и заклинали меня остановиться, хотя мы находились на открытой местности. Ослеплённые ветром, дующим в лицо, они боялись заблудиться.

Я напомнил им о своем обещании и продолжал настаивать идти дальше. Я приказал, чтобы все сани держались как можно ближе друг к другу, чтобы каждый мог видеть, что происходит с другими и в случае необходимости помочь. Затем с помощью компаса, который я прикрепил под своей шубой, чтобы он постоянно был у меня перед глазами, я приступил к управлению караваном. Так мы ехали весь остаток дня, и можно сказать, и ночи, так как я не мог видеть даже того, кто ехал сразу позади меня, и даже едва ли его передних собак.

Около семи часов вечера, устав от жалоб и увещеваний моих людей, которые постоянно просили меня остановиться, и, кроме того, рассудив, что мы никак не дальше пяти или шести вёрст от леса, я заверил их, что если мы не доберёмся до него к девяти часам, то этой ночью не пойдём дальше; если только, достигнув леса и реки, они не предпочтут идти дальше, так как мы будем уже очень близко Гижиге, и тогда уже они будут вольны делать всё, что им заблагорассудится. Такое условие, казалось, успокоило их; но не потому, что они воображали себя уже близко к цели, а напротив, считали, что заблудились и только желали отдохнуть, чтобы при дневном свете снова найти дорогу.

Без четверти девять впереди начала проступать какая-то тёмная полоса. По мере нашего приближения она становилась все темнее и больше. В следующее мгновение проводники закричали, что они видят деревья и они в безопасности. Действительно, это был лес. Я послал их вперёд, и вскоре они возвратились, с радостью сообщив мне, что мы уже близко к реке.

Почтительный тон, с которым они обращались ко мне, чрезвычайно меня позабавил. Поблагодарив меня за то, что я так хорошо направлял их, коряк заявил, что ни один из их шаманов никогда не совершал ничего столь чудесного. Предсказать плохую погоду в то время, когда всё, казалось, обещает обратное; быть способным направить и спасти их среди этой пурги^[155], было мудростью, по его мнению, сверхъестественной. Благодарность остальных членов нашего отряда была такой же безудержной, они никак не могли прийти в себя от изумления. Напрасно я показывал им свой компас и старался объяснить, как я получаю от него все мои знания; они отвечали, что такая колдовская вещь понятна только таким, как я, сведущим в искусстве магии.

Мы были так близко от Гижиги, что я был совершенно уверен, что они не захотят останавливаться на ночлег; каждому из них не терпелось увидеть жену и обнять детей. Я предложил разбить палатку и переночевать в лесу, но они стали уговаривать меня добраться до реки, а там за три часа доехать до города. Я согласился, и мы поехали вдоль берега, пока не оказались напротив Гижиги; там нужно было пересечь реку, протекавшую близко к стенам города. Лёд был достаточно прочный, но сильный ветер покрыл его водой, так что мы изрядно промочили ноги.

У городских ворот я отвечал на обычные в таких укреплённых местах расспросы и должен был ждать, пока обо мне доложат коменданту. Уже давно получив известие, что я в пути, майор Гаген был настолько любезен, что немедленно явился приветствовать меня и пригласил свой дом. Я въехал в Гижигу 31 марта ровно в половине двенадцатого.