Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Так же точно не включил я в число своих задач изучение и улучшение уличного благоустройства и жилищного строительства. Не успел я осуществить и многое другое, чем планировал заняться в последующее время, но покинул уезд раньше, чем смог выполнить свои планы. Отсрочить отъезд из Новой Ладоги означало бы потерять представившуюся возможность воспользоваться освободившимся местом санитарного врача в промышленном пригороде Петербурга.

Наиболее ценным опытом, которым обогатила меня работа в Новой Ладоге, было реальное представление о бедствиях и страданиях, причиняемых натуральной и «чёрной» оспой и её эпидемическим, или вернее эндемическим распространением при отсутствии правильной организации противооспенных прививок. Понимание огромного ущерба здоровью населения от натуральной и «чёрной» оспы заставило меня серьёзно отнестись к выработке системы оспопрививания и практическому её проведению в жизнь земской врачебной организацией. Эта система, за которую я настойчиво боролся в последующей моей санитарной работе, в очень сжатой форме выражена в моей книге «Очерки земского врачебно-санитарного дела» (СПб, 1903 г.). Сейчас высказанные в книге положения кажутся само собой разумеющимися, но в то время, когда они писались, они являлись новым словом, нуждавшимся в признании и внедрении в практику.

Петербург, Новгород (1898–1902)

Исходя из опыта, приобретённого в Новой Ладоге, намечал я задачи, которые предстояло решать в Петербурге. Но новая обстановка, новые условия, новые задачи вызывали у меня сомнения, сумею ли я справиться, окажусь ли достаточно подготовленным, пригодным для новой работы.

Прежде всего, представлялось мне, необходимо ознакомиться, путём непосредственного обхода и сплошных осмотров, со всеми частями моего санитарного участка, со всеми фабриками, заводами, мастерскими и торговыми предприятиями на его территории и тщательно изучить все доступные печатные и отчётные материалы о населении. Опыт работы в Новоладожском уезде научил меня, что для большей эффективности санитарного надзора необходимо постоянно иметь перед глазами подробную карту всех населенных пунктов с имеющимися в них лечебными, акушерскими и фельдшерскими учреждениями, промышленными предприятиями, почтовыми станциями и пр., а также реками, каналами, пристанями и другими местами скопления рабочих, которые должны учитываться в работе санитарного врача. Не сразу, а постепенно я для личного пользования составил и сам вычертил такую карту уезда. Теперь для ориентировки в своём районе я пытался достать план пригородного участка в губернской или уездной управе. Но плана в таком масштабе, чтобы можно было на него наносить отдельные здания, в земстве не было. Случайно я увидел такой план в кабинете полицейского пристава, пригласившего меня, как санитарного врача, принять участие в обсуждении вопроса об отведении места для крупных складов старого тряпья, собиравшегося тряпичниками во всём Петербурге. Я попросил дать мне для ознакомления этот план на вечер, до утра. За ночь я успел перечертить план на кальку с нанесением на неё всех улиц, водных протоков, промышленных предприятий и жилых домов. План этот много облегчил мою работу в участке, и я постоянно и настойчиво рекомендую санитарным врачам изготовлять для своей работы план района своей деятельности. Ежедневно и систематически, по много часов, занимаясь поуличным осмотром всего участка, я в короткий срок хорошо узнал его.

Тщательное изучение заявлений и проектов возведения новых домов, а также открытия, расширения и капитального переустройства промышленных предприятий; неоднократные последующие осмотры этих объектов совместно с инженером земской управы, а затем составление заключений с внесёнными нами в проекты изменениями; ежеутреннее рассмотрение всех присланных карт-извещений о случаях эпидемических заболеваний, направление персонала для производства квартирных дезинфекций и госпитализации заболевших (в большинстве случаев я лично навещал все квартиры, производил сам на месте все прививки) – таков был далеко не полный круг моих обязанностей. Все стороны моей работы, а также её объём, количественные показатели были освещены в моём отчёте за 1898 г., изданном губернской управой в сборнике трудов санитарных врачей. Этот отчёт даже сейчас представляет своеобразный интерес, т. к. отражает яркий контраст между нынешним состоянием Кировского района, с его поистине грандиозными площадями, магистралями, домами культуры, школами, жилыми массивами и парками, и прежним убогим, безысходно загрязнённым состоянием этого района конца прошлого века, когда он носил название пригородного земского Петергофского участка Петербурга.

Возмутительной, выводившей меня из равновесия стороной деятельности санитарного врача была неизменно повторявшаяся попытка торговцев, промышленников и домовладельцев дать мне взятку. Эту взятку присылали на квартиру или пытались так или иначе сунуть в руки. Рассматривая всякую такую попытку прежде всего как невыносимое тяжкое оскорбление мне, как общественному работнику, я на это реагировал остро, спускал оскорбителей (в буквальном смысле!) с лестницы, бросал им в лицо подлые четвертные билеты и, наконец, стал подавать в суд жалобы на тяжкие нанесения мне оскорблений, представляя при этом полученные письма с вложениями в качестве вещественных доказательств. Я лично выступал как истец, как пострадавший и как обвинитель, и добился, что мировой судья Головушкин приговорил директора Триумфальной мануфактуры к трём месяцам тюрьмы. Присланное мне письмо «со вложением ста рублей» и просьбой, чтобы я «не усмотрел» свалки нечистот, на которой уже была начата постройка домов для рабочих, оказалось веской уликой. Потом, в порядке апелляции с участием дорого стоившего фабриканту присяжного поверенного, заключение было заменено штрафом в 300 рублей.

Но мне судебный процесс дал возможность публично в самых резких словах заклеймить презренную попытку оскорбить общественного земского работника поднесением взятки.

В самом Петербурге среди полицейских и городских санитарных врачей было бытовым явлением «принятие благодарности», т. е. взятки, от владельцев различных осматриваемых заведений, и не так легко было отбить охоту перенести эту практику и по отношению к земскому общественному работнику. Должен сказать, что за два года работы в самом захолустном Новоладожском земстве ни одного случая попытки «благодарности» или взятки не было. Был такой генерал-майор медицинской службы, всесильный член Петербургской управы и председатель её санитарной комиссии Оппенгейм, который счёл нужным обратиться ко мне с наставлением, чтобы я не ругал и не прогонял взяточников, а их приношения передавал бы в кассу благотворительного общества помощи бедным. Я выслушал этот конфиденциальный совет «слишком горячему молодому врачу», а когда открылось заседание, попросил слова и публично рассказал о недостойном, унижающем звание врача совете, данном мне председателем.

Вскоре после моего приезда в Петербург ко мне приехала моя сестра Евгения, а вслед за нею и мой ближайший друг по гимназии и университету К. О. Левицкий. Сестра делала настойчивые, но безуспешные попытки поступить на Высшие женские курсы и после неудачи поступила на курсы Лесгафта, а К. О. Левицкий с моей помощью искал какой-нибудь работы или службы. Совершенно неожиданно для себя я увидел сближение между моей юной, неопытной сестрой – ей едва исполнилось 18 лет! – отзывчивой, полной самых лучших стремлений к знанию, к самостоятельной общественной работе, и, на мой взгляд, уже достаточно испытавшим в жизни, более чем тридцатилетним и имевшим уже сына, К. О. Левицким. Я был глубоко взволнован, чтобы не сказать – потрясён своим открытием и наблюдениями, Мне казалось, что большая ответственность и вина лежит на мне. Я поговорил с К. О., но увидел, что он, как и моя глубоко любимая сестра, на дело смотрят совершенно иначе, чем я. Скажу, что во всей последующей жизни, до самой смерти Константина Осиповича в 1919 г., это была ничем не омрачённая взаимная привязанность, скреплённая истинной дружбой, уважением, любовью и товариществом, семейная пара.

Осенью вернулась из своей летней временной службы Любовь Карповна, и мы оформили наши отношения^[66]. Из Химического переулка мы переехали на Нарвский проспект, в квартиру из одной комнаты и кухни. Мне было 29 лет, Любови Карповне – 28. Мы вступали в период полного развёртывания наших жизненных сил и способностей. Я был чрезмерно поглощён в это время изучением своего участка, уходил с утра на осмотры, заходил на час-другой в санитарную комнату, где обычно ждал меня мой помощник – фельдшер, и затем вновь отправлялся в какие-нибудь отдалённые пункты. Несколько случаев дифтерита в Средней Рогатке побудили меня произвести опыт предохранительного введения противодифтерийной сыворотки всем детям в соседних домах. Сыворотка тогда стоила довольно дорого. Пришлось просить разрешения на расход в управе. Затем надо было проследить, в какой мере можно было считать результаты этой пассивной иммунизации против дифтерии успешными. Не было ли каких-либо просмотренных случаев заболеваний.

Только вечером возвращался я домой в нашу новую квартиру. Любовь Карповна придала ей уют, что при наших более чем ограниченных средствах было делом далеко не лёгким. Дешёвые стулья, купленные на Александровском рынке, продолжают и теперь, через семьдесят лет, обслуживать меня. Чтобы не поступать на службу и не бросать хозяйство, Любовь Карповна стремилась обеспечить себе возможность работать дома. Она систематически делала переводы для некоторых медицинских журналов: по детским болезням, по зубоврачебному делу. Перед сдачей в печать переводы проходили мою редакцию. Помню, редактор «Научного обозрения» Филиппов предложил мне взять на себя перевод двух, в то время только что вышедших, немецких книг для издания их в виде приложения к его журналу. Это были «Введение в философию» Эйслера и «История развития мелкой промышленности в немецких странах». Перевод сделала Любовь Карповна. Под её именем он и был напечатан, мне принадлежал только редакционный просмотр. Работа над переводами была ценна, разумеется, и с точки зрения самообразования.

Много забот в нашу жизнь в эти первые месяцы внёс следующий случай. Однажды я осматривал общежитие для временных рабочих. Большинство из них отсутствовали, были на работе. В прохладном помещении бросились в глаза исключительная запущенность, грязь. На нарах внизу сидел мальчик лет шести и девочка двух-трёх лет. Сопровождавший меня дворник объяснил, что ночевавшая в общежитии мать этих детей накануне умерла, по-видимому, «от чахотки». Дети остались беспризорными, никаких родственников у них нет. Никто о них не заботится, и он не знает, что с ними делать. Я переговорил с детским приютом, находившимся неподалёку. Там мест не было, и принять детей решительно отказались. Мне ничего не оставалось делать, как привести их к себе домой.

Немалого труда стоило моей Любови Карповне отмыть детей, кое-как устроить их на ночлег. На следующий день пришлось обеспечить детей, какой ни на есть, одеждой. Усиленные хлопоты, поездки в благотворительные учреждения… Любовь Карповна побывала в Комитете для беспризорных и покинутых детей, была на приёме у сенатора Герарда – всё безуспешно! Лишь недели через две мне удалось поместить девочку в детский приют, а мальчик Ваня прожил у нас всю зиму, и лишь весною его взял к себе на воспитание один из санитарных попечителей – Хивловский.

Уход за Ваней был сложен, мальчик не был здоровым, надо было позаботиться о его лечении. Ребёнок был «золотушным», с разными сыпями на худеньком тельце, страдал ночным недержанием мочи. Хлопоты по уходу за ним и заботы о его дальнейшей судьбе – всё это легло на плечи Любови Карповны, но я ни разу не видел и не слышал от неё признаков недовольства. Напротив того, бодро и с полной верой в то, что всё устроится к лучшему, она после каждой неудачи намечала и предпринимала новые шаги.

Ни Иван Андреевич и никто из моих друзей и знакомых не знали о моей женитьбе. Как-то вечером зашли ко мне на новоселье братья Аркадий и Михаил Николаевичи Рубель^[67]. Их изумлению не было предела, когда я представил их моей жене. С тех пор и до самой смерти Аркадия Николаевича Рубеля он оставался в числе неизменных друзей Любови Карповны.

Главным образом для практики во французском языке мы в ту зиму довольно систематически посещали по настоянию Любови Карповны Михайловский театр^[68], на сцене которого играли в то время видные французские актёры. К нам обычно присоединялись Аркадий Николаевич Рубель и близкий друг Любови Карповны Варвара Николаевна Болдырева, брат которой – Василий Николаевич^[69] был в то время начинающим физиологом у Ивана Петровича Павлова. В поздние часы после возвращения из театра, где мы смотрели не одни только классические пьесы Мольера и Расина, но и такие лёгкие вещи, как «Les maris de Leontine», за чашкой чая в нашей уютной квартире на далёком Нарвском или Рижском проспекте долго раздавался неудержимый смех и остроумные французские каламбуры Любови Карповны и наших друзей.

В эту зиму я стал сотрудничать в начавшем выходить в то время журнале «Начало»^[70], а также был приглашён Михаилом Семёновичем Уваровым взять на себя ведение постоянных отделов в «Вестнике общественной гигиены» и в «Общественной медицинской хронике». В то же время по поручению И. А. Дмитриева я должен был готовить к предстоящему VIII губернскому съезду врачей доклад о постановке изучения влияния фабрик и заводов не только на здоровье работающих на них рабочих, но и на здоровье окружающего населения. На основании непосредственного, изо дня в день, знакомства, наблюдения и изучения условий жизни всего населения в районе Путиловского завода, в кварталах и улицах, прилегающих к крупному химическому предприятию или таким типичным фабрикам, как Екатерингофская и Триумфальная мануфактуры, у меня сложился взгляд, что для выяснения вопроса о влиянии на здоровье населения фабрик и заводов недостаточно изучения только условий труда, особенностей производства и его вредности на самих этих фабриках и заводах. Необходимо всестороннее изучение воздействия промышленных предприятий на весь уклад жизни в прилегающей к ним населённой местности, учёт притока жителей из сельских районов, скученности в квартирах и домах, жилищной эксплуатации населения, складывающегося бытового и культурного обихода, возникающего и формирующегося в фабрично-заводских районах. Именно в таком направлении и был составлен мой доклад: как обоснование «нового подхода и новой программы работы санитарных врачей» в этой области. Я побывал у Дементьева^[71], автора книги «Фабрика, что она берёт и что она даёт населению», чтобы услышать его мнение по поводу составленной мной программы, несколько отличающейся от постановки вопроса московским исследователем Ф. Ф. Эрисманом. Дементьев особенно оттенял практическую необходимость такой новой программы ввиду ревнивого оберегания высшей администрацией – Министерством торговли и промышленности – фабрик и заводов от общественных и, прежде всего, от земских органов.

Несмотря на то, что Дементьев с большим вниманием отнёсся к моим идеям и очень интересовался дальнейшей судьбой доклада, у меня всё-таки осталось чувство полного разочарования в нём: он совершенно не соответствовал моему представлению о санитарном враче первого призыва, ближайшем сотруднике Ф. Ф. Эрисмана. Его домашняя обстановка менее всего напоминала условия быта и домашнего обихода земского врача, а скорее говорила об устремлениях к быту сановного чиновника.

Большое место в моей памяти о работе в Петербурге в 1900 г. занимают воспоминания об участии в подготовке и проведении городской переписи населения в Петергофском участке. Петербургская городская дума утвердила руководителем всей организации переписи профессора А. А. Кауфмана^[72]. По его приглашению я принял на себя заведование переписью в моём санитарном районе. В течение двух-трёх месяцев велись подбор и подготовка переписчиков из числа студентов Университета, Военно-медицинской академии и Женского медицинского института^[73]. Они изучали отведённые им участки, обходили каждую квартиру, каждый огород или склад, где были жилые помещения, составляли предварительные списки, проводили разъяснительные беседы, затем ежедневно собирались группами у меня для подробного выяснения встретившихся вопросов по толкованию предложенных переписных формуляров и инструкций. У ряда заведующих переписными пунктами возник план в связи с переписью выяснить ряд вопросов социально-экономического порядка, не включённых в официально утверждённую программу а именно: о размерах ежемесячного заработка рабочих, о действительной (а не по паспорту) связи их с деревней и сельскохозяйственными работами, сколько за год отправляют в деревню денег, когда были в последний раз в деревне, имеют ли там семью, имеют ли здесь, в городе, независимо от этого, фактическую семью и детей, а также некоторые другие вопросы, важные для освещения процесса формирования промышленного пролетариата и фактического быта рабочего класса. Счётчики при приёме официальных переписных листков должны были заполнить лично отдельный листок, на котором стояла лишь порядковая нумерация одиннадцати выработанных нами вопросов. Разумеется, состав счётчиков был подобран из передового, революционно настроенного студенчества, хорошо знакомого с незадолго вышедшей до этого книгой Плеханова и его полемикой с Воронцовым («В.В.»)^[74]. Они охотно затрачивали дополнительный труд на заполнение дополнительных карточек, содержавших ответы на выработанные нами вопросы. При подведении итогов переписи выяснилось, что посылка денег в деревню снижала жизненный уровень рабочего. Это было не исключение, а общее правило. Таким образом, в официальных личных переписных листках ответы отражали не фактическую степень разрыва с деревней и перехода в состав класса промышленных рабочих, а искажённое, отстающее от жизненной практики субъективное сознание выходца из села.

«Ваше главное занятие» – гласил вопрос переписного листка. И обычный массовый ответ на этот вопрос был – «хлебопашество». А из наших дополнительных вопросов выяснялось, что он – рабочий Путиловского завода, уже не первый год, имеет 40 рублей ежемесячной зарплаты, что он уже 5, а то и 10, и даже 15 лет как покинул деревню, на сельских работах не бывал, но держит там «надел»; у него там живёт семья, которой он посылает в год 100–200, а то и больше рублей, а здесь живёт временно «один», хотя при этом не отрицает, что двое-трое детей фактической сожительницы – это его дети.

Подготовка к переписи, потом сбор и обработка дополнительных материалов составляли основное содержание моей жизни в течение трёх-четырёх месяцев. С утра и до поздней ночи в нашей квартире на Рижском проспекте (на углу с нынешним проспектом Газа) непрерывно бывали целыми группами счётчики-переписчики. Любовь Карповна терпеливо переносила эту утомительную сутолоку. Ласково принимала увлечённую, захваченную интересом к переписи молодёжь, давала справки, разъяснения, выслушивала их рассказы и наблюдения, иногда до глубины души волновавшие самих рассказчиков, поила их чаем. Помню, какую трагедию переживала одна студентка, переписчица домов по Лейхтенбергской улице, когда целый ряд этих домов оказался заселённым девушками, жившими здесь в публичных домах. Нужно было писать ответ в графе о занятиях, и счётчица выслушивала раздиравшие ей душу рассказы о том, «как дошли до жизни такой» и исписывала целые тетради об их судьбах, быте и унижении.

В результате переписи был собран большой материал глубокого социально-экономического и социально-гигиенического значения. Но, к сожалению, ни мне, ни другим заинтересованным в этих результатах участникам программ не удалось в дальнейшем обработать весь этот материал. Вскоре начались в Петербурге события весны 1901 года, а затем я и многие мои соратники подверглись административной высылке из столицы.

Ещё одним видом моей общественной работы было участие в организованной при Вольно-экономическом обществе^[75] комиссии «Помощи в чтении больным и бедным». Организация и довольно быстрое развитие деятельности этой комиссии были результатом всё более широких поисков таких форм просветительной общественно-политической деятельности, которые ускользали бы от бдительного ока петербургской охранки, круто расправлявшейся со всякой попыткой просветительной работы среди населения и, в особенности, среди рабочих^[76]. Комиссия собирала через своих членов и путём рассылки писем к издательствам и авторам книжные пожертвования, принимала также и денежные средства, прочитанные газеты и журналы. Под руководством более деятельных членов комиссии, в числе которых был и я, добровольцы из среды учащихся составляли библиотечки для рассылки в участковые земские лечебницы для чтения больным, посылали в деревни газеты, из отдельных журнальных статей составляли сборники по наиболее острым вопросам рабочего движения и направляли их по запросам отдельным лицам и кружкам рабочих. Это была кропотливая, требовавшая большой затраты времени работа. Но число добровольных молодых сотрудников в этом движении всё возрастало.

Библиотечками по разным вопросам общественной жизни, экономики, социальной гигиены и санитарного дела, рабочего движения снабжались очень многие уезжавшие на летнюю работу, на временную службу в земстве студенты и студентки. Вся эта работа протекала, как одно из направлений деятельности комитета, председателем которого был Пётр Францевич Лесгафт. Заседания этого комитета происходили у него в институте, но склад поступавших книг был в Вольно-экономическом обществе, на нынешней 4-й Красноармейской улице. Как ни мало вяжется это с образом очень требовательного не только к другим, но и к себе, рационалиста и борца за последовательность Петра Францевича, но, к моему изумлению, состоявший у него на службе рассыльный, который у нас бывал, величал Лесгафта без всяких возражений с его стороны «Ваше Превосходительство», т. к. Лесгафт состоял в чине действительного статского советника. Тогда я как-то выразил изумление по этому поводу и заметил, что не следовало бы проявлять чинопочитание в нашей среде, но получил ответ, что это делается согласно воле Петра Францевича. Бывают же странные и труднопонимаемые вещи!

В 1900–1901 гг. мне часто приходилось бывать на собраниях сотрудников некоторых журналов у А. М. Калмыковой^[77] в её квартире на Литейном проспекте рядом с пользовавшимся тогда большой известностью книжным складом. На этих собраниях находили самый живой отклик и обсуждение все события общественной жизни. Здесь встречались довольно далёкие друг от друга по своим социальным воззрениям представители оппозиционных кругов от Ф. И. Родичева^[78], Дмитрия Ивановича Шаховского^[79] и В. В. Хижнякова^[80] до С. Н. Прокоповича^[81] и гораздо более радикальных представителей тогдашней литературы. Всех объединяло нараставшее понимание общественного подъёма, недовольство атмосферой политического застоя, стремление к раскрытию путей для организации широкого движения новых передовых сил.

Весной 1899 г. в холодный дождливый день мне пришлось осматривать вместе с инженером уездной земской управы места, которые предполагалось отвести для строительства каких-то мастерских у деревни Автово и в районе побережья в направлении к Путиловскому заводу. Дул пронизывающий порывистый ветер с взморья. Несколько часов ходили мы по открытым со взморья местам. Одетый уже по-весеннему, я сильно промёрз. В результате заболел пневмонией, осложнившейся плевритом. Только через месяц стал я вставать, но оставалась большая слабость, сильный кашель и поты. Аркадий Николаевич Рубель напугал Любовь Карповну, что у меня начинается лёгочный туберкулёзный процесс. Лично у меня настроение было бодрое, я был убеждён, что скоро поправлюсь. Меня, как больного, стал навещать по приглашению Любови Карповны А. И. Яроцкий, которого, как хорошего клинициста, рекомендовал И. А. Дмитриев.

С этого началось наше знакомство с А. И. Яроцким, продолжавшееся много лет. По настоянию А. Н. Рубеля и Яроцкого я должен был уехать в Крым. Но я убедил Любовь Карповну вместо этого уехать со мною на хутор к моим родителям – в Попенки Черниговской губернии. Много радости доставил наш приезд родным, но немало и слёз было пролито моей матерью, когда она узнала от Любови Карповны о том, что скрывали от меня, но что без колебаний утверждали и Рубель, и Яроцкий, а именно, что дело идёт у меня о туберкулёзном процессе. Мать заставляла меня пить стаканами свежие сливки. Вопреки всяким запрещениям я занялся работами в саду. Для устранения тени от разросшейся молодой сосновой рощи, закрывавшей с юга наши яблони и другие фруктовые посадки, я принялся за выкорчёвывание сосен. Вскоре я настолько увлёкся этой достаточно трудной работой, что по три-четыре раза в день приходилось сушить промокшую от пота одежду и менять бельё. Через месяц я совершенно забыл о своей болезни, а затем прекратился и кашель. В августе мы вернулись в Петербург, я чувствовал себя вполне окрепшим и здоровым, чтобы нести всю нагрузку сутолочной петербургской жизни. Каждый день, по много часов, проводил в своём санитарном участке на осмотрах, до поздней ночи писал заключения на всякие проекты строительства и прочитывал большие связки земской санитарной информации для составления общественно-санитарной хроники в «Вестнике общественной гигиены». Эта работа была мне передана М. С. Уваровым, ставшим фактическим редактором «Вестника». Кроме того, я продолжал вести отдел иностранного санитарного законодательства.

Сильную тревогу вызывали у меня предстоящие, как мы думали, в сентябре роды нашего первого ребёнка. Всю зиму ещё в первый период беременности Любовь Карповна беспредельно сильно страдала от мучительной и неукротимой рвоты. Несмотря на все рекомендованные специалистами меры и средства, это мучительное, принимавшее угрожающий характер страдание продолжалось до самого лета. На хуторе, к счастью, рвота прекратилась. Когда я возвратился на работу, мы с Любовью Карповной предпринимали прогулки для поддержания её бодрости и здоровья. После одной из таких прогулок (мы были в Летнем саду и вернулись на финском «легковом» пароходике по Фонтанке домой) у Любови Карповны начались родовые схватки. Возобновилась неукротимая рвота. Утром я в тревоге обратился к доктору Фраткину, жившему неподалёку, просил его помощи. Он захватил с собой целый чемодан, бывший у него, по-видимому, всегда наготове. После тщательного обследования он нашёл, что нужно ещё запастись терпением. Однако непрерывность изнуряющей рвоты заставила его признать положение угрожающим. Он немедленно превратил меня в ассистента, хотя я беспокоился почти до беспамятства; со спокойной твёрдостью приказывал мне давать хлороформ, подавать ему инструменты, молчать и держать себя в руках. С тем же искусством, которое поразило меня два года назад в Новой Ладоге, он произвёл операцию наложения щипцов. Всю дальнейшую работу повивальной бабки выполнил затем в течение положенного срока я. До конца жизни я храню в своём сердце самую глубокую признательность доктору Фраткину, этому суровому на вид человеку умевшему своим благодетельным искусством, не словами, а делом облегчить страдания, выручить из смертельной беды попавших под её удары людей.

Родилась с полным весом моя первая дочь, составившая в течение многих последующих лет основной предмет наших забот, тревог, наших напряжённых усилий, планов и дум. У меня всегда вызывали глубокое внутреннее преклонение и почитание проявления высокого понимания материнского долга у Любови Карповны. С исключительной систематичностью изучала она всю литературу по уходу и воспитанию детей, Невзирая на все свои недомогания, проводила последовательно кормление грудью и наблюдение за дальнейшим развитием ребёнка. Чтобы позднее учить языкам и дать хороший выговор, всю зиму она брала уроки разговорного языка у француженки; настолько серьёзно и всесторонне знакомилась с литературой по воспитанию и уходу за детьми и критически её перерабатывала, что смогла позднее вести по этим вопросам профессиональную журнальную работу.

Много времени отдавал и я взращиванию нашего первенца. Это ведь особый, трудно передаваемый мир переживаний отцовства и возникновения на наших глазах нового человеческого сознания. Через год, зимою 1900–1901 гг., помню, я при малейшей возможности подолгу гулял с ребёнком там, где воздух был почище, у взморья. С санками я уходил довольно далеко от устья Невы, от Лоцманского острова. Тут однажды случилось совершенно непредвиденное происшествие. Был чудесный февральский или мартовский день. Лёд на Неве был только слегка покрыт снегом. Можно было уезжать с санками в любую сторону. Увлечённый радостными восклицаниями своей полуторагодовалой дочери при быстром беге санок, я не заметил, что по нашему адресу со стороны, противоположной Васильевскому острову, раздавались предупреждающие окрики и команды и только когда раздался выстрел, понял, что часовой, стоявший подле спущенного осенью на Неву со стапелей Балтийского завода корабля, в беспокойстве предупреждал меня о том, что я прошёл какую-то условную границу охраны. По его требованию я должен был стоять неподвижно, пока он вызвал какого-то воина, подошедшего к нам с оружием в руках. Он тщательно осмотрел санки, седока в них и меня и проводил нас до линии стоящих на льду вех. Вся эта процедура удлинила нашу воскресную прогулку на целый час и причинила некоторую тревогу матери, нарушив положенные сроки питания дочки.

Из всех исключительных, представляющихся теперь просто невероятными, проявлений неблагоустройства и антисанитарного состояния за Нарвскими воротами меня больше всего поражало положение дела с водоснабжением. Во всех дворах, густо застроенных двухэтажными деревянными домами с «угловыми» квартирантами-рабочими вода для питья и хозяйственных потребностей забиралась вёдрами из бака, вкопанного в заболоченную почву двора. В этот бак вода подавалась под очень слабым давлением по деревянным сверлёным трубам из реки Екатерингофки после принятия ею огромного количества фекально-хозяйственных вод из Обводного канала, реки Ольховки и других сточных протоков так называемой Болдыревской водокачки. Эта вода была настолько грязна, что каждый день, когда жильцы разбирали из бака всю воду, на дне его оставался 10-15-сантиметровый слой зловонной жижи, которую лопатами выбрасывали во двор. И такою «болдыревской» водой снабжалось столичное население участка за Нарвской заставой.