Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Удивительным образом в Новоладожском уезде 1896–1898 гг. сохранялись в неприкосновенности нравы дореформенной России. Исправник, получавший по службе годовой оклад жалования не более 1500 рублей, все жаловался, нисколько не стесняясь, что ему не хватает его доходов в 8-10 тысяч рублей в год на жизнь! Эти вполне нормированные дополнительные доходы он получал при объездах крупных лесопромышленников, судовладельцев и купцов. От одних при его посещении или приезде пообедать он получал в конверте «за визит» 500 рублей, от других – 200 или даже 100: «Звезда бе от звезды разнствует во славе».

Чиновника особых поручений, приехавшего от губернатора расследовать в Доможирове жалобу на неправильность сдачи с торгов в аренду волостью рыбной ловли, принимал и кормил обедом ответчик, рыбопромышленник, на которого и поступила жалоба; после «на счастье» своего гостя он вытащил невод с заранее подготовленными в нём лососями и осетрами. У озадаченного своим «счастьем» чиновника тут же купил его богатый улов за страшную сумму в 1 000 рублей начальник судоходной дистанции Иорс, получавший оклад в 600 рублей. Этот Иорс устраивал балы для своих дочерей, обходившиеся ему не в сотни, а в тысячи рублей. Свои «доходы» он получал от перепродажи дров. С каждой баржи, гонки или дровника, проходивших мимо его квартиры, бросали к его ногам несколько полен. «С мира по нитке» получались сотни кубометров дров. Вот и обеспеченный доход!

Дружба с набивавшимися ко мне в кибитку школьниками закреплялась тем, что я раздавал им яблоки, которые возил с собой для питания в разъездах. Я брал хлеб и яблоки. Тогда в Новой Ладоге яблок в продаже не было, я получал их осенью и зимой посылками из дома, с Черниговщины. В деревнях Новоладожского уезда, в отличие от некоторых уездов Новгородской губернии, садов вообще не было и, угощая ребят, я убеждал их посадить яблони у себя возле дома. Сохранить до весны косточки из съеденных яблок и посадить их в землю, а когда деревца подрастут, привить их. Рассказывал, как это делается. Рассказывал, как сам, будучи в их возрасте, вместе с братом развёл целый питомник таких сеянцев, а теперь вот угощаю яблоками, выросшими на тех деревьях.

Непосредственное наблюдение тех трудностей, с которыми сталкивались дети при посещении школы, когда им приходилось добираться до неё несколько километров, а во время осеннего ненастья или зимних вьюг и морозов оставаться ночевать в самой школе на полу, побудило меня настойчиво добиваться организации в школах «горячего приварка» и устройства при школах хотя бы небольших оборудованных помещений для ночлега детей. На эти цели нужны были земские ассигнования и нужно было «мобилизовать» учителей, чтобы они, в свою очередь, привлекли к организации горячего питания родителей и местных жителей вообще. Сама собой возникла мысль обосновать необходимость горячих завтраков в сельских школах соображениями противоэпидемическими, для поднятия сопротивляемости детских организмов инфекции и привлечь к помощи санитарных попечителей.

Моё личное, можно сказать, вынужденное участие в родовспомогательной помощи в тяжёлых, часто уже запущенных случаях родов знакомило меня с совершенно безотрадным состоянием акушерского дела. В качестве первой меры казалось особенно важным открыть родильное отделение при Новоладожской больнице, но придать ему характер совершенно обособленного учреждения, чтобы устранить боязнь оказаться при родах в непосредственной близости от больных. Благодаря поддержке, которую встретила эта идея у заведующего Новоладожской больницей А. В. Мартынова^[56], такой родильный приют в отдельном небольшом доме на больничной усадьбе был устроен в 1897 г. Работа этого приюта быстро наладилась и стала развиваться. В целом этот почин имел большое показательное значение, и получила признание необходимость при всякой земской больнице открывать родильный приют.

Странным образом с моей работой в качестве санитарного врача в Новоладожском уезде, в этом наиболее заброшенном и отсталом по развитию врачебно-медицинского дела уезде Санкт-Петербургской губернии, у меня связываются воспоминания о моей акушерской практике. В самой Новой Ладоге было только три врача: заведующий земской больницей – сначала это был доктор Марки, хороший специалист, не уклонявшийся в случае необходимости от оперативной помощи при родах; после него был мой товарищ по Московскому, а затем и по Дерптскому университету, хирург по специальности и оригинальный, своеобразный человек А. В. Мартынов; участковый врач, всегда бывший в разъездах и не пользовавшийся благосклонностью среди населения, немолодой уже Роте-Розен – большой барин, делавший из себя чиновника; и правительственный врач С. В. Плаксин, сносившийся с другими врачами официально – «за номером таким-то» и умевший так поставить дело, что когда за отсутствием всех врачей его звали на тяжёлые роды или к умирающему больному, уездного врача «дома не было, он уехал в уезд на судебно-медицинское вскрытие». В таких случаях встревоженная судьбой роженицы акушерка Софья Власьевна, исключительно душевный человек и опытная в своём деле, направляла гонцов или чаще прибегала сама за мной и требовала идти или ехать с нею, т. к. предстоит операция, а она делать её права не имеет. Разумеется, уклоняться было совершенно недопустимо, и приходилось по много часов, а то и целые сутки бывать на родах и в неизбежных случаях, например, при поперечном положении плода или при начавшемся кровотечении при предлежании детского места производить поворот на ножку. А однажды при запущенном поперечном положении с выпадением ручки пришлось прибегнуть даже к эмбриотомии^[57].

Судьба была как-то милостива ко мне, и все 20 случаев моих вынужденных выступлений в качестве акушера окончились благополучно. Но сознаюсь, что я страдал при родах не меньше, чем сама роженица, переживая её боли и схватки, тем более что далеко не всегда имелась возможность прибегнуть к достаточно глубокому наркозу. От природы я наделён излишней, вероятно, чувствительностью к страданию других, но не лишён и очень большой выдержки, когда это нужно. Не могу не сказать откровенно, что из всех сторон деятельности и работы в моей жизни, оказание врачебной помощи при родах давало наибольшее удовлетворение. Непосредственное радостное чувство облегчения, когда раздавался первый крик новорождённого, а настрадавшаяся долгими мучениями роженица становилась счастливой матерью, оставалось светлым воспоминанием после каждого моего выезда на роды. Да к тому же ещё сознание, что только щипцы или поворот могли в данном случае спасти две жизни, говорило, что работа была не напрасна. Я даже в журнале «Акушерство и гинекология» поместил, сколько помню, заметку о казавшихся мне особенно тяжелыми случаях. Эти выезды на роды омрачались только одним: мне пытались платить в той или иной форме за врачебную помощь. Это меня глубоко оскорбляло и волновало: я, ведь, чувствовал себя земским общественным врачом и не допускал мысли, что моя человеческая отзывчивость расценивалась на сребреники. Я, безусловно, иногда в резкой, угловатой форме отвергал, не принимал или возвращал обратно всякую мзду. Огромным облегчением было, когда в трудных случаях удавалось вызвать на роды А. В. Мартынова. Он, как хирург, был невозмутимо спокоен, и у него можно было учиться выдержке.

Хочется упомянуть и о некоторых происшествиях, случившихся со мною в годы, проведённые в Новоладожском уезде.

Осенью 1896, а также зимой и весной 1897 г. я очень много времени отдавал непосредственному ознакомлению с постановкой медицинской помощи в отдельных врачебных участках. В большинстве из них не было больниц. Врачи ограничивали свою работу только амбулаторным приёмом и выездом на фельдшерские пункты по вызовам. Заболевшие эпидемическими болезнями – сыпным тифом, оспой, скарлатиной – оставались на дому или иногда перевозились из отдалённых волостей в заразное отделение в Новую Ладогу. Для меня была совершенно очевидна неотложность решения абсолютно необходимой задачи: обеспечение каждого врачебного участка надлежаще оборудованной лечебницей с операционной, родильным отделением и, непременно, с заразным бараком и с отделением для сифилитиков.

Выезжая к заболевшим оспой, сыпным тифом и другими эпидемическими заболеваниями на места и непосредственно знакомясь с тяжёлым положением населения, с его нуждами в элементарном санитарном и культурном обслуживании, я выработал в себе привычку, – вернее, она сама собой выработалась и укоренилась во мне: всякие цифры о числе заболевших воспринимать в их конкретном содержании, видеть за ними всю убогую обстановку в избах, всю неизбывную нужду и терпеливо переносимое горе в семьях, где происходили десятки и сотни заболеваний. Это нашло отражение в моём докладе, составленном для первого проходившего при мне земского собрания весною 1897 г., – об эпидемиях заразных заболеваний и о положении земского медицинского дела в уезде. Обширный доклад, представленный мною в управу, я снабдил наглядными таблицами, диаграммами и специальной картограммой распространения по волостям сифилиса. Я призвал земство сделать первые шаги для борьбы с сифилисом путем расширения врачебной сети с участковыми лечебницами и внедрять среди населения хотя бы крупицы цивилизации и культуры через народные земские школы. Секретарь уездной земской управы Сукнев воспринял мой доклад, как украшение обычно тощей книжки печатавшихся к уездному собранию отчётов и докладов. Поэтому мой отчёт был напечатан со всеми диаграммами и картами, но земское собрание не вынесло никаких постановлений по моим предложениям, да и едва ли кто-нибудь из гласных (по-современному – депутатов) этого одного из наиболее отсталых уездных земств прочитал мой доклад. Но для поощрения нового санитарного врача уездное собрание постановило наградить меня золотыми часами. Так это было в Новоладожском уезде в обычае, а награждённый должен был выразить свою благодарность. Но вместо этого я заявил, что решительно и безусловно не принимаю подарка, что работаю я из интереса к делу, а наградой за работу для меня было бы содействие со стороны собрания врачебно-санитарному делу, а не личный мне подарок. Это заявление я сделал, очевидно, в такой решительной форме, что оно было сочтено за оскорбление земскому собранию. Об этом было сообщено, как передал мне потом Иван Андреевич Дмитриев, в губернскую управу.

Насколько слабо была поставлена участковая сеть в Новоладожском уезде, можно судить по следующему случаю. Весной 1897 г. я первый раз ехал на губернский съезд земских врачей. На почтовой станции Шум, что в 15 км от Новой Ладоги, пока меняли лошадей, меня позвали спешно в соседнюю, отдельно расположенную избу, где находилась только что вынутая из колодца женщина, пытавшаяся покончить с собой. Утопленнице нужна была срочная помощь. Послали на пункт за фельдшером, но его всё не было. Оказалось, что извлечённую из колодца утопленницу было уже не спасти. Все довольно длительные попытки искусственного дыхания и пр. были безрезультатны. Но в это время в сенях дома в куче картофеля была обнаружена женщина с окровавленной головой. Она рассказала, что родственница пыталась ночью её убить с целью взять у неё деньги. Не найдя таковых, она закопала пострадавшую, чтобы скрыть преступление, в кучу картофеля, посчитав её мёртвой. Когда же раненая, придя в себя, стала стонать и звать на помощь, преступница выбежала из дома и бросилась в колодец. Вместе с прибывшим фельдшером, пользуясь лишь имевшейся у него карболовой кислотой да свежепрокипяченной водой, мы вымыли все раны, удалив волосы, засыпали повреждения иодоформом. Некоторые лоскуты ран пришлось зашить. Наложив повязку из прокипячённых полотенец, я отправил пострадавшую на почтовых лошадях в Новую Ладогу. К моему изумлению, когда я через две недели вернулся в город, доктор Мартынов сообщил мне, что больная благополучно поправляется. Раны заживали у неё без нагноений.

Странное, трудно передаваемое, даже страшное и мучительное состояние сознания пережил я однажды в конце зимы 1897 г. Несколько дней я находился в эпидемическом районе, пытался организовать временную больничку в крестьянской избе для сыпнотифозных больных, подыскивал подходящий ухаживающий персонал. Наконец, пустился в обратный путь. Проехав на перекладных два почтовых перегона в сильнейший мороз, поздно ночью прибыл в Старую Ладогу. Оставался последний небольшой перегон в 12 км, и я попросил на почтовой станции поскорее закладывать лошадей. Через несколько минут меня вёз на хорошей паре в лёгких санях сам староста почтовой станции, привыкший хорошо получать от меня «на чай». Дорога лежала по Волхову. Сани быстро спустились на реку, и мы понеслись у высокого правого берега. Закутываясь от обжигающего мороза в воротник шубы, я видел, как мы миновали крутые спуски к Волхову, как уже позади осталась Покровская церковь, и мы подъезжали уже по ровной глади к Новой Ладоге. Предвкушая скорое возвращение домой, отдых в тёплой комнате, я закрылся поплотнее воротником тулупа. Прошло около часа. Мы давно уже должны были приехать на место, но лошади неслись с прежней быстротой. Я открыл воротник и сквозь ночную темень увидел слева от нас очертания каких-то гор, стал всматриваться: мимо нас проносились крутые спуски с лестницами к причудливым замкам, какие-то заросли. Ничего подобного в нижнем течении Волхова нет, только низины Новой Ладоги, да бесконечные просторы льдов Ладожского озера. Не во сне же я вижу крутизну береговых высот слева! И это состояние совершенно необъяснимого, невозможного было острым, мучительным страданием, пока вокруг всё продолжало происходить совершенно непонятное… И в тот же миг всё мучительное исчезло, когда я понял, что мы мчимся уже обратно в Старую Ладогу и проезжаем мимо плитных ломок на правом берегу. Я встряхнул крепко спящего ямщика, который незаметно успел изрядно выпить при отъезде. «Где мы едем?!». Но лошади уже взбежали на берег и привезли нас обратно на станцию, из которой мы выехали два часа назад. В Новой Ладоге они объехали вокруг острова и, не замедляя хода, вернули нас в Старую Ладогу!

Весьма поучительным для меня было участие в Санкт-Петербургском губернском земском съезде врачей весной 1897 г. Чтобы отстранить от председательства на нём казённого, назначенного губернатором губернского врачебного инспектора Корнилова, губернское земство, по ходатайству съезда, просило возложить председательство на С. М. Лукьянова^[58]. Он был тогда директором Института экспериментальной медицины. Ежедневно в течение двух недель терпеливо высиживал он до поздней ночи на заседаниях не только общих собраний, но и секций. В заключительном заседании в зале Дворянского собрания (ныне Филармонии) я, считавшийся тогда самым беспокойным, «крайним», от речей которого председателю приходилось ограждать и охранять съезд во избежание ударов со стороны начальства, счёл необходимым выразить благодарность С. М. Лукьянову за труд председательствования, за его объективность и внимание к земским работникам и за терпеливое отстаивание свободного обсуждения. Наука, представителем которой являлся С. М. Лукьянов, несовместима с подавлением неугодных мнений, к нам в его лице она подходит с тщательным изучением, взвешиванием, вниманием…

И вот, через 30 лет, в 1927 г. мне пришлось вновь увидеть С. М. Лукьянова в роли председателя учёной конференции, посвящённой памяти Вирхова^[59]. После того, как он побывал обер-прокурором Святейшего Синода, после революции он вновь стал профессором по патологической анатомии в Институте усовершенствования врачей и пользовался заслуженным уважением и почётом, как подлинно выдающийся русский учёный. В роли председателя учёных конференций С. М. Лукьянов проявлял изумительную добросовестность. Заседание памяти Вирхова было очень торжественным. Первым был доклад ученика Вирхова Ф. Я. Чистовича^[60]. Я сделал доклад о Вирхове, как провозвестнике социальных устремлений в медицине. Я сравнивал его с горной вершиной человеческого познания. «Вершины гор раньше озаряются светом восходящего солнца». К моему сожалению, этот мой доклад, как и большинство других моих работ этого периода, не появился в печати. Замечательна была заключительная, большая и вдохновенная речь С. М. Лукьянова о заветах Вирхова людям научного познания.

Я подошёл после заседания, чтобы выразить ему признательность за вызванное его речью глубокое волнение, но совершенно неожиданно, увидев меня, он меня обнял и, как было принято встарь, трижды поцеловал – «за искренность и правдивость» моей речи о Вирхове, за её «добросовестность», как он сказал. Я напомнил С. М. Лукьянову о моей благодарности ему на пороге моей общественной жизни в 1897 г. После этого заседания я всякий раз передавал или пересылал ему оттиски своих работ по социальной гигиене и свою книгу «Общественная медицина и социальная гигиена». Теперь в беседе со мною по поводу посланных ему моих работ С. М. Лукьянов коснулся их содержания. Он очень внимательно читал их, так же как и мою статью о проблеме старости, и высказал поразившую меня в его устах мысль об общественных коллективах, как о «меторганизациях» и об интеллекте, как о проявлении жизни меторганизмов^[61].

Вспоминаю, что моя речь о Вирхове начиналась словами Гёте:

 
Hinaufgeschaut! – Der Berge Gipfelriesen
Verkünden schon die feierlichste Stunde;
Sie dürfen früh des ewigen Lichts geniessen,
Das später sich zu uns hernieder wendet…
 
 
А там, в горах, седые великаны
Уже румянцем вспыхнули по краю.
Они встречают день завидно рано,
А к нам он приближается позднее.
 

(пер. Б. Пастернака)

Она была тепло встречена присутствовавшими на конференции моими сотрудниками А. Я. Гуткиным^[62], С. И. Перкалем^[63] и другими, считавшими, что социальная гигиена на этом учёном форуме была поставлена на должную высоту.

Летом 1898 г. выяснилась возможность для моего перевода из Новой Ладоги на работу в той же должности санитарного врача в пригородном участке Петербургского уезда «по Невскому тракту». В каждом уезде СПб губернии, кроме Петербургского уезда, губернское земство имело для осуществления санитарного надзора и оказания влияния на развитие всего земско-медицинского дела, находящегося в руках уездных земств, по одному санитарному врачу. Сама логика вещей и очевидные запросы и интересы обслуживания санитарных нужд уезда, успех мероприятий против эпидемий, борьбы за здоровье людей и контроль за нарушениями этого здоровья заставляли санитарных врачей губернского земства в уездах, хотя они непосредственно подчинялись губернской управе, руководимой И. А. Дмитриевым, основное своё внимание направлять на улучшение и развитие участковой сети. Без обеспечения каждого участка больницей с родильным отделением, позволявшей врачам оказывать хирургическую и акушерскую помощь нуждающимся, молодой врач, поступивший на земскую службу, не мог совершенствоваться в своей специальности. Естественно, наиболее способные и нужные для дела врачи стремились уйти из врачебных участков, где не было больниц. Участки пустовали. У уездных управ развивалась привычка довольствоваться видимостью роста земской сети. Нужно было во что бы то ни стало содействовать строительству участковых земских больниц, хорошо оснащенных необходимыми зданиями, усадьбами, оборудованием, инструментарием, аптечными средствами, вспомогательным персоналом. Для этого необходимо было систематически воздействовать на земскую управу, на земских гласных, на земское собрание. Организационной формой, инструментом для оказания такого воздействия и для воспитания у самих врачей чувства ответственности в качестве активных участников дела, а не земских наёмников, послужили специальные советы при земской управе, систематически собиравшиеся и обсуждавшие все вопросы врачебно-санитарного обслуживания населения.

Самым главным достижением своей двухлетней работы в Новоладожском уезде я считал налаживание деятельности такого санитарного совета. Это было очень нелёгкое дело! Затхлый, барско-канцелярский дух и стиль земской управы в Новой Ладоге не мирился даже с малейшим проявлением настойчивости со стороны «подчинённых» земских наёмников-врачей. Управа не созывала заседаний врачебно-санитарного совета, игнорировала его постановления, не вносила его предложений на земские собрания. Положением о земских учреждениях 1892 г. вся административная тактика губернаторов, опекавших земство, направлена была на бюрократизацию этого органа, на придание ему характера господствующей инстанции во всех делах хозяйства, в которой ведущую роль играли люди, владевшие имуществом, – торговцы, промышленники и помещики. Близкие же по всему содержанию своей работы к массам земские врачи, были так называемым «третьим элементом», наёмниками, а не ответственными за своё дело участниками обслуживания нужд народа. Между прочим, в одной из моих статей в «Общественно-санитарном обозрении» (№ 5 за 1897 г.) нашла отражение одна из самых острых стадий борьбы за обеспечение работы врачебно-санитарного совета при Новоладожской управе. В статье говорилось: «За последнее время в земстве идут пререкания между управой и земскими врачами на тему об „избранниках“ – цензовая управа – и наёмниках – „третий элемент“ – об обязанности последних не принимать близко к сердцу интересы того дела, для которого они пошли в земство на службу, и о праве „избранников“ не чувствовать морального общественного долга выслушивать людей, знающих и отстаивающих интересы дела, которым они непосредственно заняты. Не может, не должно быть у земской управы мелочного властолюбия там, где на первом месте стоит забота об успехах земского медицинского дела».

Уездная управа оказалась очень чувствительной к упрёку в печати по её адресу со стороны представителя «третьего элемента». В тогдашней обстановке можно было настаивать на признании санитарного совета исключительно как совещательного органа управы. Но сама обязанность управы «совещаться» с ним должна была вести к признанию, что земство действует и должно действовать не по прихоти дворянского недоросля Де Мара (председателя управы), а в соответствии с выяснившимися на врачебно-санитарном совете запросами дела.

Разработанное мною и утверждённое земским собранием положение об уездном земском врачебно-санитарном совете до известной степени служило хоть некоторой опорой для регулярной работы этого «совещательного» при управе органа. В какой-то степени это была зародышевая форма тех санитарно-эпидемических советов, за организацию и правильную постановку деятельности которых при санэпидстанциях приходится теперь, спустя, 70 лет, вести настойчивую борьбу.

Петербургский уезд был наиболее экономически мощным по сравнению с остальными семью уездами Петербургской губернии, по составу своих гласных – наиболее влиятельным, а потому и не поддававшимся руководству губернского земства. Здесь был свой уездный санитарный врач – доктор Пассек, который, состоя на службе уездного земства, как и все врачи в Петербурге, совмещал эту свою работу с врачебной практикой и другими службами. Губернское земство, лишённое влияния на развитие врачебно-санитарной сети, удержало, однако, в своих руках специальный надзор за соблюдением требований обязательных постановлений по санитарной части в пригородах Петербурга. Эти пригороды, расположенные по основным трактам, ведшим в столицу – Шлиссельбургскому, Московскому, Нарвскому и Выборгскому, были густо и совершенно хаотически застроены домами для рабочих множества промышленных предприятий. Все эти дома строились в качестве «доходной статьи» предприимчивыми домовладельцами для сдачи под жильё для рабочих за пределами городской черты, следовательно, формально вне города. Поэтому пригороды, хотя и были непосредственным продолжением города и в полицейском отношении находились в ведении СПб градоначальника, в области благоустройства и местного хозяйства к городу не относились, а считались в ведении земства. Но никаких, даже самых зачаточных, органов своего, а не общеуездного, местного благоустройства или городского, поселкового хозяйства не имели.

Мне предложили осуществлять земский санитарный надзор за промышленными и торговыми предприятиями, домами и дворами в так называемом тогда «Петергофском пригородном участке». Он простирался от Нарвских ворот и Екатерингофа до Стрельны включительно – по Нарвскому тракту; и от Московских ворот до Средней Рогатки – по Московскому шоссе. Здесь, следовательно, на первый план выдвигались задачи не санитарно-организационные, а санитарно-технического характера и, прежде всего, меры по промышленному и фабричному санитарному надзору.

Зимой 1897 г. приезжала погостить в Ладогу к моей сестре работавшая перед тем до конца навигации в больничке для судорабочих курсистка последнего курса Любовь Карповна Полтавцева. Родилась она в городе Новозыбкове Черниговской губернии в 1870 г., в семье купца 2-й гильдии (т. е. со средним капиталом) Карпа Ивановича Полтавца, который впоследствии изменил фамилию на Полтавцев. Мать Любови Карповны – Михалина Антоновна Сикорская происходила из обедневшей польской дворянской семьи. По окончании Новозыбковской женской гимназии с золотой медалью Любовь Карповна прошла специальные классы немецкого языка и получила звание учительницы по этому предмету. С 1891 по 1893 г. она была учительницей в земской школе Мглинского уезда Черниговской губернии, а в 1894 г. отправилась в Петербург для получения высшего образования. Здесь поступила на высшие медицинские Рождественские курсы и занималась у Петра Францевича Лесгафта^[64].

Очень инициативная, оригинальная, смотрящая на всё бодро, самостоятельно. Я помню, в последние месяцы – в сентябре и октябре Любовь Карповна часто присоединялась к нашим прогулкам на лодке по Волхову, в Сосновый Бор на другом берегу реки, где мы собирали рыжики, грузди и последние осенние цветы. У меня гостил мой очень близкий друг по последним годам в Дерпте – Виргилий Леонович Шанцер. Позднее он был одним из руководителей московского вооруженного восстания 1905 г. Это были прогулки, полные молодого весёлого смеха и милых шуток Любови Карповны по адресу Виргилия Леоновича, сильно близорукого, принимавшего сухие листья за кучки грибов, увлекавшегося спором до того, что наталкивался на незамеченный пень, никогда не унывавшего сангвиника.

Когда открылась навигация 1898 г., Любовь Карповна по моим настойчивым приглашениям приехала навестить меня. К этому времени я остался в Ладоге один. Сестра Женя в Полтаве держала экзамен за курс гимназии на аттестат зрелости. Всю необходимую ей помощь и заботы о ней взял на себя брат Сергей. Он был тогда преподавателем физики и математики в Полтавской женской гимназии.

В этот весенний приезд Любови Карповны мы решили, что я к осени перееду на работу в Петербург, а она на всё лето уже взяла на себя обязательство по окончании курсов лекарских помощниц поехать в Сибирь для медицинского обслуживания переселенцев, сопровождать их партии по Оби.

Во время пребывания у меня Любови Карповны я написал статью о переписке молодого Карла Маркса со своей будущей женой и перевёл только что появившиеся тогда в печати письма Маркса и передал в «Научное обозрение»^[65], где благодаря Любови Карповне этот материал и был помещён в 1898 г. В течение всего лета мы активно обменивались письмами, и я испытывал тревогу, если почему-либо долго не приходило писем из далёкой Сибири. В письмах мы окончательно решили соединить наш дальнейший жизненный путь.

Ранней весной 1897 г. ко мне в Ладогу приезжал повидаться со мною брат Сергей. Я возил его, большого любителя природы, страстного охотника, специально занимавшегося в Киевском университете геологией, бывшего участника и даже руководителя геологических экскурсий, по самым интересным местам Новоладожского уезда. Показывал ему очаровавшие меня берега Волхова в районе порогов и плитных обнажений; ездил в леса по реке Сяси; в чащи зарослей по узкой щели реки Шальдихи, крутые берега которой сложены из девонских и ниже лежащих силлурийских плитняков; возил его на парусной лодке по бурным волнам Ладожского озера, – но я не мог завоевать его внимания и восторгов к окружающей меня природе. Скучным и однотонным казалось ему бледное, белесоватое северное небо. Не идущими ни в какое сравнение с южными дубовыми рощами, с их богатой, буйной подбивкой цветами, не могли идти, на его взгляд, бедные и убогие ладожские леса. Он не разделял и отказывался понимать моё восхищение северным ландшафтом, природой, везде неисчерпаемо богатой своими видами, своим непостижимым для меня обаянием. Перед тем, как окончательно оставить Новоладожский уезд, я воспользовался кратковременным отпуском и навестил своих родителей.

После окончания университета я первый раз побывал на родине. Мне определённо хотелось не только увидеть отца и мать, привязанность к которым у меня всегда была очень глубока, неизмеримо крепка, но и доставить им некоторое удовлетворение видеть меня врачом, особенно моему отцу, который с такой настойчивостью и решимостью, преодолевая все трудности и помехи, определил нас в гимназию и поставил на путь к университетскому высшему образованию. Я привёз в подарок брату неразлучного спутника моих новоладожских прогулок, моего великолепного сеттера Нерона. Впрочем, в качестве охотничьей собаки он оказался мало пригодным. Слишком много страсти вкладывал он в охоту, гоняясь за утками и другой дичью, вместо холодной выдержки.

Вернувшись в Новую Ладогу, я довольно быстро подготовил к сдаче свои дела в уездном земстве, собрал и взял с собою накопленные материалы и в августе уехал в Петербург. Уезжая, я с грустью покидал мои комнаты в доме с зелёными ставнями на Старой Канаве. Глубокую признательность увозил я к заботливой и великодушной своей хозяйке Марье Андреевне. Она помогла мне устроиться с квартирой и в Петербурге, когда после тщетных поначалу усилий и поисков нашёл я, наконец, квартиру из двух комнат и кухни в пределах моего нового санитарного участка на Химическом переулке за Нарвской заставой, рядом с Тентелевским химическим заводом, во втором этаже деревянного дома.

Покидая Новую Ладогу, я невольно задавал себе вопрос, в какой мере выполнил я те задачи, которые выдвигались передо мною в процессе работы, что дал я санитарному делу в Новоладожском уезде и что получил, каким опытом обогатился сам? Основной пробел в моей работе состоял в том, что я не охватил своей деятельностью самый город Новую Ладогу: не проводил в нём систематического осмотра всякого рода предприятий торгового и промышленного характера, таких, как булочные и хлебопекарни, места торговли съестными припасами, ремесленные мастерские. Правда, все эти предприятия были незначительных размеров и играли очень малую роль в условиях снабжения населения здоровыми пищевыми продуктами.