Полгода передышки
Последующие месяцы в весенний и летний периоды1942 года участок Невского фронта, а вместе с ним и территория бывшего Невского пятачка последовательно занимались подразделениями 12-й танковой, а затем и 28-й легкопехотной дивизиями вермахта. Осенью им на смену прибыла «крымская» 170-я пехотная дивизия.
«Только старые командиры, познавшие бойню Первой мировой войны, могли припомнить, что видели нечто подобное Невскому плацдарму. Лишь изредка торчал раздробленный пень дерева на земле, перепаханной тяжелой артиллерией, реактивными минометами и авиабомбами. Подбитые танки стояли возле глубоких воронок и окопов, ведущих к русским траншеям. Из стен окопов торчали руки и ноги убитых русских солдат. Все остальное было засыпано землей после взрывов снарядов. Кругом были минные заграждения» – такое описание дает Х. Кардель в «Истории 170-й пехотной дивизии».
Советские солдаты, участники боев за пятачок, дают схожую оценку. В воспоминаниях А. Соколова в сборнике «Невский пятачок» так описывается плацдарм, отвоеванный осенью 1942 года: «Страшная картина открылась перед нами. Клочок выжженной земли, сплошь покрытой осколками разорвавшегося металла, представлял собою лабиринт окопов и траншей, в котором легко было заблудиться. Поверх всех траншей, ходов сообщения, блиндажей в беспорядке лежало великое множество «ежей» – мотков и рогаток из колючей проволоки. Многими участками траншей и ходов сообщения давно никто не пользовался: они осыпались от разрывов мин и снарядов, стали мелкими».
Возрождение Невского плацдарма
Силами стрелкового батальона 9 сентября 1942 года была предпринята попытка переправиться на левый берег Невы в районе Московской Дубровки. Однако она не удалась. В ночь с 25 на 26 сентября началось форсирование Невы сразу в нескольких местах. Удачной оказалась попытка захвата небольшого плацдарма у деревни Арбузово, рядом с тем местом, где ранее был Невский пятачок. Так началось его второе рождение. За ночь удалось перебросить передовые группы 70, 86, 46-й стрелковых дивизий и 11-й отдельной стрелковой бригады. На какое-то время на левом берегу возникла неразбериха: в снарядных воронках, почти что рядом с советскими бойцами, укрывались немецкие пехотинцы. Опасаясь попасть по своим, ни та ни другая сторона временно не использовала артиллерийские средства. В течение следующего дня пятачок восстановил свои прежние границы.
В ночь на 6 октября по приказу советского командования Невский плацдарм был временно оставлен. Два дня на том берегу не было никого из наших бойцов. И удивительное дело: в течение двух суток, не снижая плотности огня, немцы усиленно долбили снарядами и минами «гнойник 170-й пехотной дивизии», как они называли пятачок, ни разу не осмелившись его атаковать. Не обнаружило немецкое командование и повторного занятия пятачка сводной ротой из добровольцев 70-й стрелковой дивизии в ночь на 8 октября. 11 октября подразделения 46-й стрелковой дивизии сменили эту роту и оставались на плацдарме до окончания его существования в феврале 1943 года. За это время они отразили до 300 атак противника.
Роль плацдарма в прорыве блокады
12 января 1943 года началась операция «Искра», завершившаяся 18 января долгожданным прорывом блокады Ленинграда. Однако наступление с Невского плацдарма вновь не имело успеха. Подразделения 45-й стрелковой дивизии смогли продвинуться лишь на 600 метров. Памятуя о предыдущих тяжелых боях, немецкое командование сосредоточило на этом участке фронта два полка 170-й пехотной дивизии, оголив при этом район Марьино. Именно там и был осуществлен первый успешный прорыв 136-й стрелковой дивизии, сыгравший судьбоносную роль в исторической встрече Ленинградского и Волховского фронтов у 1-го и 5-го Рабочих поселков.
Так что пятачок сыграл свою важную роль в прорыве блокады, стянув на себя значительные силы немецких войск и заставив их ошибиться в установлении направления главного удара советских войск.
17 февраля 1943 года немцы под угрозой окружения оставили позиции перед Невским пятачком. Выполнив свою задачу, Невский плацдарм прекратил существование, которое с учетом полугодового перерыва продолжалось около 400 блокадных дней.
Еще раз о потерях на Невском пятачке
С 1975 года в нашей справочной и военно-исторической литературе утвердилась цифра о 200 тысячах советских солдат, погибших на Невском пятачке. Цифра явно заказная, из газеты «Правда» к очередному юбилею Победы. Видимо, кому-то захотелось таким образом показать преимущество нашего горя над немецким.
К сожалению, наверное, никогда не удастся точно установить число погибших там. Но реально оценивать ситуацию надо, отделяя потери в боях за овладение плацдармом и на самом пятачке. Самые крупные потери несли наши войска на правом берегу Невы в местах переправ и при форсировании реки. Здесь были сконцентрированы все силы атакующей стороны. В этот момент солдат еще не был готов к бою и оставался полностью беззащитным, не имея возможности укрыться от воздушных налетов противника и артиллерийского огня. А именно от него был наибольший урон. Уже к концу сентября 1941 года немцы подвели к Неве дивизион артиллерийско-инструментальной разведки, который с точностью до метра просчитал данные по всем участкам переправ советских войск. После чего были созданы три артиллерийские группы: «Север», «Центр» и «Юг», расположившиеся на Невском фронте от Шлиссельбурга до Отрадного. Крупнокалиберная артиллерия, в том числе специально доставленные французские 150-мм гаубицы и 210-мм минометы были укрыты на Келколовских высотах. Из района Синявино огневую поддержку оказывали орудия 227-й пехотной дивизии. Большие потери среди наших войск вызывала вражеская авиация из состава немецкого 1-го Воздушного флота, так как у советской стороны, особенно в начальный период, не было достаточного количества средств противовоздушной обороны.
Оценочно можно все-таки ориентироваться на цифру в 50 тысяч советских солдат, погибших на самом Невском плацдарме, учитывая при этом, что были не только периоды наивысшего напряжения боев, но и отдельные паузы, когда в основном велась снайперская война. Не следует забывать, что полгода – с конца апреля до середины сентября 1942 года – территория пятачка была в руках немцев. Необходимо также помнить о том, что изза его крошечных размеров (около двух километров по фронту и до 800 метров в глубину) практически не было возможности размещения там большого количества войск. Однако даже это количество, уменьшенное в четыре раза в сравнении с официально признанными данными, заставляет задуматься о величии самопожертвования людей, шедших фактически на верную смерть. До сих пор поисковые отряды находят сотни останков погибших, лежащих там в несколько рядов.
Немецкие потери убитыми в боях за Невский плацдарм составляют оценочно около 10 тысяч солдат. Все эти данные подлежат уточнению. Но хорошо бы их считать отправными, поскольку они в любом случае реальнее тех, что до сих пор фигурируют в официальных источниках.
Бои за Невский плацдарм уходят в историю вместе с его участниками. А вместе с ними постепенно стирается память о тех событиях. Это естественный, хотя и грустный процесс. Поэтому сегодня все более актуальным становится вопрос: как продлить эту память, это чувство сопричастности к героической трагедии Невского пятачка? Как не броситься в очередную крайность, говоря о бессмысленных жертвах войны, забывая, что защитники плацдарма приближали победу?
Отрадно, что мероприятия по случаю 70-летия Великой Победы вызвали дополнительный приток военно-исторических исследований, эмоциональных воспоминаний, дискуссий, дифирамбов, а также критических замечаний. Но вместе с тем хотелось бы, чтобы при этом соблюдалось этическое чувство меры при описании боев за плацдарм на Неве. Это необходимо во имя погибших солдат и ради здравствующих ветеранов Невского пятачка и битвы за Ленинград.
Блокадный дневник Клавдии Никифоровой
С «Блокадным дневником» Клавдии Ивановны Никифоровой я познакомился во время съемок документального фильма о Невском пятачке. Режиссер фильма Нина Прахарж дала мне посмотреть рукописную тетрадь. Это была копия воспоминаний блокадницы о страшном военном времени. В них ясным почерком были помещены и три небольших стихотворения. В предисловии к дневнику обратила на себя внимание такая запись: «Завещан моей внучке Власовой Анне Валерьевне». Приложен был также адрес самой Клавдии Ивановны в Ульяновске и ее телефон.
Мне стало интересно узнать, где находится оригинал дневника, жив ли автор, и если да, то имеется ли возможность поговорить с этой женщиной, так просто и доступно написавшей о величии подвига и человеческом горе ленинградцев. Не откладывая дела в долгий ящик, позвонил в Ульяновск и имел счастье разговаривать с самой Клавдией Ивановной, которая любезно поведала историю одного из своих стихотворений, помещенных в дневнике. Написала она его в самое смертное блокадное время, когда многими ленинградцами овладела безысходность, они подошли к краю пропасти, из которой уже не могло быть возврата. По своему стилю и ритмике стихотворение созвучно «Казачьей колыбельной» Михаила Лермонтова. Написано оно было в феврале 1942 года, называется «Блокадная колыбельная».
Вновь воздушная тревога.
За ночь третий раз.
Я лежу в своей постели,
Не смыкая глаз.
Мой единственный сыночек
Рядышком лежит.
Неподвижный и холодный,
Третьи сутки спит.
Спи, родной, не просыпайся!
Я прошу как мать!
Вдруг опять попросит хлебца,
А мне негде взять!
Тяжко каждому солдату
На любой войне!
Умирать голодной смертью
Тяжелей вдвойне.
Скоро я по Божьей воле
Обрету покой.
Перед смертью крепко-крепко
Обнимусь с тобой!
Чтоб в одной могиле братской
Вместе нам лежать!
Спи, мой славный! Спи, хороший!
Я прошу как мать.
В нашем городе блокадном
Хуже, чем в аду.
И я с радостью великой
На тот свет уйду!
Уготовано за муки
Место нам в раю!
Спи, дитя мое родное!
Баюшки-баю.
В этом стихотворении Клавдия Никифорова рассказала о безутешном горе своей матери и умиравшем десятимесячном брате Сереже. Он умер позднее, в поезде, когда семью удалось наконец эвакуировать. Клава, ей тогда было восемнадцать лет, вынесла тело брата из вагона на остановке и положила сверху на гору других трупов. Названия станции она не запомнила. Всего из многодетной семьи Никифоровых умерли одиннадцать человек. Отец Клавы ушел из жизни самым первым, еще до войны. Он был расстрелян в 1937 году как «враг народа».
В «Блокадной колыбельной» меня поразило то, как восемнадцатилетняя девушка смогла понять и передать чувства женщины-матери, какой она сама еще не была. Страдания матери стали ее собственной мукой, ее горем. Стихотворение проникнуто безысходностью, покорным ожиданием смерти как избавления. Оно передает состояние человека, дошедшего до последней грани, разделяющей жизнь и смерть. Этот человек уже готов переступить черту, надеясь, что смерть прервет страдания, станет не просто избавлением от них, а переходом в иное состояние, где душа, а не измученное тело продолжит дальнейшее существование.
В «Блокадном дневнике» представлены еще два стихотворения, написанные Клавдией Никифоровой. Они совсем другие, отражающие патриотический порыв ленинградцев. Эти стихи притягивают, вместе с автором испытываешь гордость за непокоренный город. Стихи подкупают жизненной силой автора. Они проникнуты верой в то, что удастся отстоять Ленинград.
Первое стихотворение, написанное блокадной зимой, когда еще оставались физические силы, называется «С Новым 1942 годом!».
Без елок и свечей
При отблесках коптилок,
Встречаем мы сегодня
Новый год!
Но в будущее смотрим с оптимизмом:
Переживет блокаду наш народ!
В историю уходит
Сорок первый год.
Поднимемся, друзья!
Часы уж полночь бьют.
Водою снеговой
Наполним наши чарки
И выпьем их до дна
Под бомбовый салют.
Другое стихотворение отличается еще большей силой оптимизма. Написано оно было в январе 1942 года.
Настанет час
Стервятники со свастикой на крыльях
Ночами темными над городом кружат,
Но не падет покорно на колени
Великий и прекрасный Ленинград.
Морозной сизой дымкою окутан,
Стальным кольцом блокадным окружен,
Лишен тепла, воды и хлеба,
Но не повержен, не сражен!
Творение Великого Петра
Любой ценою отстоять готовы.
Придет возмездья грозный час.
Мы сокрушим блокадные оковы.
Три стихотворения отражают многогранность того, что пришлось пережить ленинградцам на протяжении 900 блокадных дней. По меткому и образному замечанию ветерана войны, доктора исторических наук М. И. Фролова, это и реквием в память о погибших, и салют во славу защитников Ленинграда.
Интересно было узнать, как Клавдия Ивановна относится к тем, кто блокировал город и принес ей и ее семье столь большие страдания. Она сказала, что забыть тех зверств, которые вершились немцами, она никогда не сможет, хотя в то время, находясь в осажденном Ленинграде, видеть оккупантов, естественно, не могла. Встретилась она с ними позднее на Кубани в эвакуации в 1942 году, когда наши войска отступили. Немецкие солдаты проезжали по мосту, где она как раз остановилась. Увидела их и онемела от ужаса. Они спросили у нее насчет квартиры для постоя. Она сказала, что сама беженка, эвакуированная из Ленинграда. Услышав это название, немецкие солдаты сочувственно закивали головой. Точно такой же случай произошел, когда в комнату, где они проживали, зашел немецкий офицер. Он также закачал головой, повторяя «Ленинград, Ленинград».
Если кто захочет ознакомиться с «Блокадным дневником» Клавдии Никифоровой, то оригинал находится в Ульяновском государственном музее. Копия дневника хранится в музее-заповеднике «Прорыв блокады Ленинграда» в городе Кировске Ленинградской области.
С нетерпением буду ждать, когда он выйдет отдельной книгой.
Однофамильцы
К автобусу мы возвращались уже без гвоздик. Мы – это группа ветеранов, общественных деятелей и молодежи, прибывших в Германию на международный семинар по проблемам примирения. В ходе семинара возложили цветы на советские могилы.
– Я нашел его, – он сказал это с явным облегчением, будто выполнил какое-то особое, одному ему известное поручение.
– Кого? – спросил я.
– Своего Яковлева.
– Вашего родственника?
– Да, нет – просто своего однофамильца.
На семинаре Народного союза Германии в Травемюнде в 2000 году.
Справа налево: писатель Д. А. Гранин, вице-губернатор Санкт-Петербурга В. П. Яковлев, скульптор Г. Д. Ястребенецкий
Удивление на моем лице, видимо, было столь выразительным, что Владимир Петрович Яковлев, вице-губернатор Санкт-Петербурга и председатель комитета по культуре, предложил мне вернуться к плитам с именами советских военнопленных. Они погибли в застенках немецких лагерей в годы Второй мировой войны. На этом кладбище неподалеку от концлагеря Берген-Бельзен их было около 40 тысяч. Большинство так и ушли безвестными, но часть удалось идентифицировать по архивным данным и захоронить поименно. Одним из них оказался и солдат Яковлев. Сейчас на плите с его именем лежала красная гвоздика.
Меня вдруг пронзила мысль о том, каким человечным оказался жест моего собеседника. Владимир Петрович положил эту одинокую свою гвоздичку, как будто доводился родственником неизвестному ему Яковлеву. Это был жест человека, а не чиновника. И это доставило ему гораздо большую радость, чем обязанность участвовать в традиционных возложениях венков.
– Я стараюсь делать это всегда, когда бываю за границей и посещаю русские могилы, – продолжал Владимир Петрович свой рассказ. – Наша фамилия ведь встречается достаточно часто, в том числе и на старинных русских кладбищах во Франции и даже в Австралии.
– А вас не волнует, кем мог быть ваш очередной Яковлев? – спросил я его. – Может быть, это был преступник?
– Но ведь на могиле этого не написано. А в истории громких злодеев с такой фамилией я не встречал.
Уже сидя в автобусе, я все еще продолжал находиться под впечатлением от увиденного. К стыду своему, сам я ни разу не удосужился возложить цветы на могилы своих однофамильцев на чужбине, хотя встречал их не раз.
Впрочем, под Санкт-Петербургом я тоже нашел своего однофамильца. Рядом с немецким кладбищем у деревни Сологубовка, что находится под Мгой, в 2003 году была отреставрирована церковь Успения Божией Матери. В некоторой степени этому способствовал и петербургский центр «Примирение», который я тогда возглавлял. Расположена церковь на высоком холме, так что видна издалека. Когда-то к ней примыкало маленькое кладбище, где по обычаю хоронили местных священников. Самым первым здесь был похоронен настоятель по фамилии Лебедев. Звали его Николаем Алексеевичем. Он прожил долгую и полезную жизнь с 1819 по 1891 год. Именно при нем начиналось строительство этого храма в 1852 году, при нем же церковь достраивалась в 1880 году, и сегодня, после реставрации, у нее именно такой вид, какой был в последние годы жизни священника Лебедева.
После того как во время реставрации церкви надгробный камень был поднят из ямы, где он лежал присыпанным долгие годы и, возможно, именно поэтому уберегся от разрушений, его установили как памятный знак с тыльной стороны церкви. Возле него экскурсанты, посещающие немецкое кладбище, парк мира и храм Успения Божией Матери, обычно завершают обзор. Сопровождая немцев в Сологубовку, я всякий раз останавливаюсь у этого камня с православным крестом. В шутку говорю им, что сейчас покажу свою могилу. Эффект бывает стандартным: немцы озадаченно смотрят на меня, стоящего у могилы своего однофамильца, и в первое мгновение не могут понять, как же это я воскрес. Потом уже воспринимают это как шутку. Так было много раз, но однажды после такого показа ко мне подошел один из участников немецкой туристической группы и представился лютеранским священником. Его слова мне запомнились. Он сказал:
– Это воля Господа. Один Лебедев создавал этот храм и помогал в нем людям общаться с Богом, а через 120 лет другой человек с такой же фамилией способствовал возрождению этого храма из руин.
Не знаю, как насчет воли Господа, но с тех пор стараюсь посещать это место с цветами.
Встреча над войною
(о чем разговаривали писатели Даниил Гранин и Арно Зурмински)
Несмотря на уговоры, Даниил Гранин вначале не соглашался на встречу с немецким писателем Арно Зурмински. Как всегда его, классика современной российской литературы и известного общественного деятеля, разрывали на части: трудно было определиться, какое из многочисленных предстоящих мероприятий было для него самым важным. Поэтому эта встреча могла вообще не состояться, тем более что пребывание группы писателей из Гамбурга уже подходило к концу.
Когда я сообщил о возникших трудностях Арно Зурмински, чей роман «Отечество без отцов» перевел и ознакомил с ним Гранина, то немец встал в позу и сказал, что он тоже может обойтись без такой встречи. Как говорится, нашла коса на камень. Не желая дальше обострять ситуацию, я передал Гранину, что у писателя из Гамбурга, прибывшего в октябре 2007 года на 50-летие партнерских связей между нашими городами, тоже напряженная программа, и потому теперь остается надеяться лишь на будущие контакты. На том вроде бы и решили.
Неожиданно, совсем уже поздно вечером, Гранин сам позвонил мне и настоятельно попросил, чтобы я уговорил Зурмински встретиться с ним. Для этого он отложил все остальные дела, назначенные на субботу. Уже потом я догадался, что, видимо, Даниил Александрович вновь прочитал предисловие к этому роману, наверное, перелистал мой перевод, и необычная фабула этого произведения, как на чаше весов, перевесила все остальное, намеченное на ближайший день. А говорилось в предисловии следующее:
«Через 60 лет после смерти отца, погибшего в России в день ее рождения 31 января 1943 года, Ребека Ланге, урожденная Розен, отправляется на его поиски.
Она из тех миллионов солдатских детей, которые никогда не видели своих отцов. С помощью дневников и писем сопровождает она юного Роберта Розена на войну из его восточно-прусской деревни Подванген. Книга заканчивается объявлением о смерти ее отца, которое появляется в газете 31 января 2004 года. Его заключительные слова звучат так: «Я искала убийц, а нашла людей».
Россия, Восточная Пруссия, Мюнстер и Гамбург являются сценами этого биографического романа, который перекидывает мостик из Второй мировой войны в современность и в котором также играет роль своей ужасающей аналогией поход Наполеона на Москву в 1812 году. Об этом последовательно делает записи в военном дневнике один из немецких солдат из Вестфалии, воевавший в составе наполеоновских войск. «Все войны родственны между собой», – такую мысль проводит Арно Зурмински в своем новом романе, в котором ему удается не только уникальный литературный прием, но вносится также значительный вклад в развитие дискуссии об историческом прошлом Германии».
Так что встреча между двумя писателями все же состоялась, и лично мне она показалась чрезвычайно интересной. На ней присутствовали еще три человека: жена Зурмински Трауте, Наташа Багрова, переводчица и мой хороший друг, ну и я сам, как лицо, способствовавшее установлению данного контакта. Немецким языком я владею в достаточной степени, но Наташу специально попросил прийти, чтобы со стороны понаблюдать за беседой двух известных писателей, не понаслышке знающих тему Второй мировой войны и посвятивших ей многие свои произведения. В ходе этой встречи я делал пометки в своей записной книжке, чтобы содержание беседы сохранилось.
Из книг Гранина я знал, что он воевал под Ленинградом ополченцем, а затем дошел до Восточной Пруссии уже в должности командира роты тяжелых танков. Зурмински, как следовало из его биографии, был уроженцем этой самой Восточной Пруссии, правда, встретил он войну мальчишкой. Она забрала у него родителей, которых в конце войны депортировали в Советский Союз, где их следы на долгие годы затерялись, прежде чем выяснилось, что они там остались навечно, сгинув в сталинских лагерях.
В рассказе «Возвращение в чужую страну» Зурмински поведал о том, как он в 1990-х годах наконец-то получил данные о судьбе своих родителей:
«”Великая Россия открыла свои архивы, – отвечали компьютеры тем, кто свой первый запрос на розыск послал еще пятьдесят лет назад. – Мы просмотрели огромное количество данных и всюду натыкались лишь на могильные кресты. Тем не менее мы можем сообщить Вам, что один из Ваших родственников умер в Чувашии 7 мая 1946 года. А другой скончался 23 мая 1945 года в лагере № 1101”. Неизвестно, где это место затерялось в бескрайних просторах России. Война к тому времени как раз закончилась. Зачем же нужно было и дальше умирать? От чего наступила смерть: от голода или тифа? Этого компьютеры не знали. Плакать они тоже не умели. Они были лишь в состоянии, как утешение, поведать о том, что все это произошло именно в Чувашии».
Как только началась беседа писателей, Зурмински, развивая тему депортации немцев, сказал Гранину, что не испытывает какой-либо ненависти к тем солдатам, которые у него на глазах увели его мать под дулами автоматов. Солдат выполняет приказ. Виноваты власти, посылающие его от имени государства творить преступления, зачастую против его воли.
Тут же между ними завязалась дискуссия о том, имеет ли солдат право отказаться выполнять приказ. Я тоже вступил в разговор и напомнил о событиях в Новочеркасске в 1962 году, когда по приказу Хрущева солдаты расстреляли рабочих, протестовавших из-за повышения цен и начавшегося голода. На это Зурмински заметил, что сегодня в бундесвере законодательно возможно неповиновение преступным приказам. Солдат вправе сам определять меру законности акции и, исходя из этого, свое участие или неучастие в ней. Гранин ответил, что у нас этого в воинских уставах нет, а это означает, что солдат находится в полной зависимости от воли вершителей власти, в том числе и тех, кто этой властью может распорядиться в экстренной ситуации неправомерно. От такого рода ситуаций, к сожалению, сегодня никто не застрахован, особенно при обострении внутренней обстановки в стране.
Гранин тут же сам задал Зурмински прямой вопрос: как тот считает, почему Германия проиграла ту войну?
Немецкий писатель не сразу, но ответил: «Потому что в России много народа». В тот момент его фраза вызвала просто неприятие, возникла неловкость, поскольку она показалась кощунственной. Повисло тягостное молчание. Позже я прочитал рассказ Зурмински «Волны» и понял, что эта мысль им выстрадана и именно в таком виде содержится в его рассказе; он твердо придерживается того, что именно так оно и было. Более того, он, как писатель, подводит к этой мысли немецкого читателя, не оставляя тому даже возможности для сомнений. Вот как воспринимает бой с русскими солдатами один из персонажей этого рассказа, бывший в войну пулеметчиком:
«Такое нельзя было назвать войной. Это была бойня с криками и стенаниями. Они пошли на нас со стороны леса, бежали по снегу, как стадо зверей. Их напоили водкой, потому они так дико кричали. Первая волна имела при себе винтовки, вторая шла с пустыми руками, подбирая оружие своих погибших товарищей. Не нужно было только стрелять раньше времени! Когда они совсем приблизились к нашей позиции, залаяли пулеметы. Прямо по телам погибших, подобно морскому прибою, побежали новые волны солдат. В России так много народа. Ствол пулемета раскалился, вокруг нас плавился снег».
Ну что ж, это право писателя на собственное восприятие. Но оно явно не совпало с тем, как это представлялось Гранину.
Позднее мы с Наташей пришли к общему мнению, что если бы не было этого задиристого вопроса Гранина, то, может быть, не получилось бы и столь интересного разговора. Гранин спровоцировал Зурмински на острый диалог, сразу же дав понять, что не хочет ограничиваться обменом любезностями, как это обычно бывает при первом знакомстве. Зурмински был ему интересен как представитель страны с иным менталитетом, причем сам переживший военные невзгоды. К тому же это был его коллега по литературному ремеслу, человек, который через свое творчество пытается докопаться до истины, ставя перед собой непростые вопросы, и старается сам же на них ответить, когда создавшаяся картина становится ясной.
Следующий вопрос Гранина был таким же кинжальным: «Почему немецкие солдаты, поняв весь ужас военной авантюры в России, участниками которой они стали, не прекратили воевать уже зимой 1941–1942 годов?» Ответом Зурмински было слово «присяга». По его твердому мнению, именно поэтому германские солдаты продолжали отчаянно бороться до весны 1945 года, хотя многим уже было ясно, что война проиграна.
В свою очередь Зурмински задал вопрос, который, чувствовалось, продолжает волновать его до сих пор: «Что русский писатель и бывший фронтовик думает относительно не всегда корректного обращения советских солдат с местным немецким населением, когда войска Красной Армии перешли границу с Германией?» По поводу поведения наших войск в Восточной Пруссии Гранин сказал, что этот поход был мщением. Больше эта тема не обсуждалась, хотя мне показалось, что оба писателя к ней еще не раз вернутся. И не только в процессе общения, но и в своих произведениях.
Как-то незаметно разговор переключился на роман Зурмински «Отечество без отцов». Гранин сказал: «Книг о войне написано так много». Поморщился, давая таким образом понять, как ему тошно от переизбытка низкопробных произведений. А затем докончил свою мысль: «Но Вашу книгу было интересно читать». Потом спросил немецкого писателя, существовал ли реальный Роберт Розен, главный персонаж романа.