Валькирии. Женщины в мире викингов

Младенчество

Мы уже выяснили, что викинги любили своих детей, но появление даже здорового ребенка не всегда было источником радости. Нежелательный младенец редко успевал прожить больше нескольких часов. Встречающаяся в письменных источниках фраза bera út (буквально «оставление») относится к практике, при которой детей просто оставляли на открытом воздухе на произвол судьбы. Их, конечно, могли подобрать, но чаще всего ребенка ждала смерть. Доказательства существования этой практики скудны и не всегда достоверны, но, если судить по норвежским и исландским законам, существовавшим с христианских времен, она глубоко укоренена в скандинавской культуре. После обращения в христианство в Норвегии неоднократно принимались законы против детоубийства. Это позволяет предполагать, что хотя сами законодатели и считали этот обычай языческим и ужасным, изменить взгляды простых людей было совсем непросто^[30]. Автор «Книги об исландцах» (Íslendingabók) открыто признает, что одной из уступок правящего класса, решившего принять христианство, было попустительство практике «оставления» детей, хотя он же утверждает, что несколько лет спустя запрет все же ввели^[31]. Тела младенцев продолжали находить в источниках воды и на заболоченных территориях. Это позволяет предположить, что даже в более поздних средневековых историях об убийстве детей может быть доля правды, а испанский путешественник, посетивший Хедебю, действительно мог быть свидетелем того, что новорожденных порой топили. Многие ученые склонны рассматривать такие находки как доказательства ритуальных жертвоприношений, ведь источники и болота рассматривались как врата в другой мир, но причины избавления от детей вполне могли быть и более прозаическими^[32].

Какими они могли быть? В сагах утверждается, что мотивами детоубийства служили бедность, врожденные пороки, инвалидность или просто болезненный внешний вид ребенка, позволявшие предполагать, что он не сможет полноценно работать, когда вырастет. Один автор сочувствующим тоном объясняет это так:

«В совсем еще языческой Исландии существовал обычай, при котором люди, бедные и или многодетные, уносили своих новорожденных детей в пустынное место и оставляли там. Однако подобный поступок всегда считался дурным»^[33].

Эти слова написаны столетиями позже того, о чем говорится в саге, но совсем не кажутся такими уж неправдоподобными. Мы знаем, что ресурсов часто не хватало, лето было коротким и, если судить по скелетам викингов, в тяжелые времена даже те, кто были богаче, страдали от недоедания^[34]. При натуральном хозяйстве стесненность в средствах была, вероятно, одним из главных факторов, влияющих на решение избавиться от ребенка. Это особенно касалось ситуаций, когда мать была служанкой, зависевшей от своих работодателей в плане еды и жилья.

Еще одним фактором был долгосрочный характер затрат на воспитание девочек, которым требовалось приданое, когда они выходили замуж. Ученые предполагают, что из-за простого гендерного неравенства девочек «оставляли» несколько чаще, чем мальчиков. Следует признать, что доказательства у этого предположения не очень веские. Одно из них – частота надписей на рунических камнях, которые члены шведских семей (братья и сестры) воздвигали в память об умерших родственниках. В числе тех, кто устанавливал эти памятники, систематически упоминается гораздо больше мужчин (до шести), чем женщин (редко больше двух)^[35]. Этот перекос может означать, что в средней семье было больше братьев, чем сестер, хотя этот факт может также объясняться и тем, что женщин порой могли не считать достаточно значимыми для упоминания на рунических камнях. Как бы там ни было, из этого показателя родилось предположение о том, что, если в семье уже была одна или две дочери, последующие девочки считались источником чрезмерных трат и могли быть «оставлены».

Авторы исландских саг не описывают детоубийство реалистично, предпочитая упоминать о нем только тогда, когда ребенок, чья судьба важна для дальнейшего повествования, спасается от «оставления». В «Саге о Гуннлауге Змеином Языке» (Gunnlaugs saga ormstungu) Торстейн, сын Эгиля – богача, принадлежащего к одной из самых известных аристократических семей в Исландии, – видит тревожный сон-предзнаменование о том, как два свирепых орла насмерть сражаются друг с другом, а за их схваткой наблюдает лебедь. Объясняя этот сон, спутник Торстейна предполагает, что он связан с судьбой его пока что нерожденной дочери: сама она предстает в образе лебеди, а орлы – это ее женихи, которым суждено умереть, сражаясь за ее благосклонность (см. главу 2). Будущий отец обеспокоен, и чтобы избежать грядущего насилия, он решает пресечь проблему в зародыше. Торстейн приказывает своей жене Йофрид, которая и правда оказывается беременной, убить ребенка сразу после родов, если только это будет девочка. Йофрид в ужасе, она говорит мужу, что тот сошел с ума. Во время отлучки Торстейна на свет появляется девочка, и Йофрид, ослушавшись мужа, тайно отсылает ее на воспитание к живущей в другом поселении тете. Шесть лет спустя Торстейн с радостью признает в прекрасной блондинке, которую он встречает в доме у сестры, собственную дочь. Забирая названную Хельгой девушку обратно в свой дом, счастливый отец признает ошибку – теперь он уверен, что этой красавице суждено стать одной из самых завидных невест во всей Исландии^[36]. История о рождении и младенчестве Хельги мало что говорит нам о повседневных нравах, связанных с «оставлением» детей, она служит чисто литературной задаче. Зловещий сон Торстейна и тайное бегство маленькой Хельги предвещают, что впереди ее ждут ужасные события, предначертанные судьбой, о которых в саге рассказывается дальше. Все это заставляет читателя считать Хельгу особенной и относиться к ней иначе, чем если бы у нее было ничем не примечательное детство. Девочки, которые рождались слабыми, инвалидами, в бедности или от матери-одиночки из низшего сословия, вероятно, не были столь удачливы и про них в сагах попросту не писали.

Трудно сказать, насколько частым явлением было детоубийство, многие младенцы умирали естественной смертью, чаще всего – в течение года после рождения. Уровень детской смертностиё колебался от 30% до 60%, что является нормой для обществ, выживающих в тяжелых условиях без необходимой медицинской помощи (см. главу 4)^[37]. Археологические данные о детях неоднородны: иногда среди захоронений встречается на удивление мало детских останков, что лишь подкрепляет предположения о детоубийстве^[38]. Но это может объясняться и другими факторами: плохой сохранностью детских костей или наличием специальных мест для захоронения. На других языческих и раннехристианских кладбищах (особенно это касается тех, что были раскопаны совсем недавно с использованием более совершенных методов) детские останки представлены во вполне ожидаемом соотношении. Более того, в детских могилах находили погремушки и оставленные там чашки для молока^[39]. Одну девочку, умершую в возрасте трех или четырех лет, на острове Готланд похоронили вместе с собакой и лошадью^[40]. Иногда детей хоронили с пожилыми людьми, предположительно – с родственниками. Многочисленные могилы на несколько человек представляют собой загадку: это могут быть захоронения людей, умерших от заразной болезни или от несчастного случая. Существует и вероятность того, что второй человек – это ритуальная жертва, захороненная рядом с умершим^[41]. В любом случае древние скандинавы ни в коем случае не были бессердечными, убивающими детей монстрами, какими их представлял испанский путешественник. Более того, убийство беременной женщины считалось ужасным преступлением. В исландском судебнике «Серый гусь» (Grágás) говорится, что даже если женщина объявляется вне закона – обычно это значило, что ее могли безнаказанно убить, – эта норма не распространяется на тех, кто ждет ребенка. В противном случае такое преступление рассматривалось бы как двойное^[42]. Еще нерожденных детей, очевидно, защищали, ведь за ними было будущее.

Вступая во взрослый мир

В некоторых скандинавских текстах сообщается, что младенца при получении имени окропляли водой. За неимением других источников достоверность такого утверждения установить сложно. Вероятно, описание этого обычая могло быть добавлено уже христианскими писцами^[43]. Согласно отдельным скандинавским законам, ребенок начинал считаться частью местного сообщества после первого кормления. Мать кормила новорожденного грудью в присутствии посторонних, тем самым он символически признавался членом общины^[44]. Еще один ритуал проводился до или после первого кормления: отец брал младенца на руки, признавая его как своего ребенка и принимая ответственность за его благополучие. Большинство письменных источников признают, что отец (или старший мужчина в семье) обладал правом решать, будет ли ребенок жить или должен умереть. Это право было сильнее материнского, которое ограничивалось функцией источника жизни^[45]. На примере Хельги мы видим, что матерям приходилось прибегать к тайным методам, чтобы сохранить ребенку жизнь вопреки решению отца.

Какими бы ни были ритуалы, семья собиралась не затем, чтобы полюбоваться младенцем, цель была более практичной. Выполняя ритуал на публике, родители брали на себя ответственность за содержание детей, включали их в линию наследования, тем самым предоставляя права самостоятельной личности. Это подтверждают традиции, согласно которым детям давались имена: их часто называли в честь бабушек, дедушек или других предков, подчеркивая преемственность между поколениями^[46]. В том случае, если отец не признавал ребенка (это чаще всего происходило, когда имела место связь со служанкой), тот оказывался изгоем, не имевшим права наследования.

Если судить по различным скандинавским и исландским кодексам законов, записанным в XII и XIII веках, но при этом в своих общих принципах восходящих к эпохе викингов, нормы содержания детей в скандинавском обществе были непростыми. Родители должны были заботиться о своем потомстве, но только в том случае, если могли обеспечить себя и (при необходимости) своих родителей. Другими словами, родители имели приоритет над детьми. По умолчанию расходы распределялись следующим образом: две трети обеспечивал отец, одну треть – мать; подобное соотношение могло быть изменено по обоюдному согласию^[47]. В случае развода родители совместно решали, с кем оставался жить ребенок. Исключение составляли кормящие матери, которым разрешалось оставлять младенцев у себя, пока им не исполнится год или два^[48]. Если ребенку причиталось какое-то имущество по наследству, он не мог распоряжаться им до 16 лет. До этого возраста семья полностью заботилась о его содержании^[49]. В этом случае исключение делалось для девушек, которые вышли замуж и овдовели до 16 лет. Они могли претендовать на причитающееся им наследство. Отдельные детали в отношении возраста и прочих факторов могли варьироваться в зависимости от конкретного региона и эпохи, но в общих чертах они позволяют говорить о том, что викингов волновал этот аспект жизни, который они пытались формализовать.

Отец, дядя по отцовской линии или мать ребенка несли ответственность за его имущество; для защиты прав собственности до достижения детьми совершеннолетия существовали строгие правила. Оспорить их несовершеннолетний не мог, поэтому даже состоятельный ребенок полностью зависел от степени благородства и ответственности своего опекуна^[50]. У викингов также работали механизмы опеки над сиротами, детьми неимущих или преступников, хотя порой забота об этих наиболее уязвимых членах общества приобретала печальный окрас. Детей, пропитание которых было родителям не по карману, отдавали на попечение соседей. Если те не могли их оставить навсегда, через год приемные родители менялись^[51]. Кроме того, в законах предусматривались действия на тот случай, если приемные дети умирали от голода или были оставлены на произвол судьбы. Это свидетельствовало о том, что обращались с ними не очень хорошо^[52].

Мы не можем быть уверены, что этим нормам реально следовали, но имеем основания предполагать, что детские годы, проведенные в нестабильной и, вероятнее всего, неблагоприятной среде были несчастными. На этом фоне жест доброй воли в отношении обездоленного ребенка, описанный в художественном тексте, мог добавить персонажу привлекательности. Заглавный герой «Саги о Гисли» относится к своей приемной дочери Гудрид как к родной, извлекая из этого некоторую выгоду. По мере обострения вражды между Гисли и двумя его родственниками – братом Торкелем и зятем Торгримом – юная Гудрид шпионит в пользу своего приемного отца, поочередно навещая его противников под тем или иным предлогом. Полученные от нее сведения позволяют Гисли понять, что он находится в серьезной опасности, и предотвратить надвигающуюся угрозу^[53]. Годы спустя Гудрид продолжает поддерживать своего приемного отца, которого объявляют вне закона. Она помогает его жене Ауд укрыть его и встает на его сторону во время финальной битвы. Ее преданность служит доказательством того, что в детстве приемные родители обращались с ней хорошо вне зависимости от требований закона.

Несмотря на отсутствие кровных уз, приемных родителей и детей связывали прочные отношения, признанные на уровне законов. В отдельных случаях приемные дети имели такой же правовой статус, как и биологические^[54]. За исключением нескольких регионов, в скандинавском обществе не существовало формальных институтов наподобие школ или кружков, помогающих социализации. Этому могло способствовать устройство детей в семьи более высокого сословия, что также расширяло влияние рода, выводя его за рамки кровных связей^[55]. Так как эти процедуры жестко регулировались традициями и нормами, можно говорить о том, что дети воспринимались просто милыми карапузами лишь в течение нескольких первых лет. При этом все понимали, что в дальнейшем им предстоит играть свою роль в общественной жизни. Решение о том, как и где должен воспитываться ребенок, тщательно обдумывалось^[56].

Одной из целей передачи ребенка на воспитание в другую семью было обучение. В исландских сагах иногда говорится, что мальчиков отдавали в ученики юристам. Вероятно, эта практика была приемлема и для девочек, но данные источников в этом отношении звучат расплывчато. В «Саге об Эйрике Рыжем» (Eiríks saga rauða) набожная женщина Гудрид рассказывает, что о песне, необходимой для конкретного обряда, она узнала в детстве от приемной матери Халльдис (см. главы 3 и 6), муж которой был другом отца Гудрид. Из этого можно сделать вывод, что девочки часто проводили длительное время на воспитании в семьях близких знакомых, выступавших в роли опекунов^[57]. В других сагах говорится о том, что женщины обучают колдовским навыкам молодых людей, но при этом они не живут вместе^[58].

Если ребенок рос в собственной семье, в качестве опекунов – как отца, так и матери – о нем могли заботиться представители более низкого сословия (возможно даже рабы). Как ни странно, для их определения использовались те же слова (fóstri и fósutra), что и для представителей высшего сословия, как в случаях, описанных выше. Очевидно, что социальные функции, выполняемые в рамках двух этих моделей, разнятся^[59]. Встречаются разные описания того, какие роли исполняли приемные родители из низшего сословия, но чаще всего они сводились к физической и эмоциональной заботе о ребенке. В сагах связь между выросшими в таких условиях девушками и их приемными матерями часто описывается как близкая, доверительная и сохраняемая на всю жизнь. Взрослые женщины часто приводили приемных матерей в свой новый дом при замужестве или обеспечивали их в старости^[60]. В «Саге о людях из Лососьей долины» (Laxdæla saga) описана горечь от разлуки: похищенная ирландская принцесса Мелькорка просит своего сына Кьяртана привезти с собой ее приемную мать, когда тот поедет на встречу со своим дедом в Ирландию. Узнав, что конунг просьбу отверг, она огорчается. А когда приемная мать узнает о том, что у Мелькорки, которую за несколько лет до этого похитили и продали в рабство, все хорошо, по ее лицу текут слезы радости и облегчения^[61].

На фоне столь трогательного примера любви между женщинами, преодолевающей классовые и возрастные барьеры, «Сага о Ньяле» (Njáls saga) предлагает нам модель, в которой похожие отношения предстают как потенциально опасные. Тьостольв – ревнивый и склонный к манипуляциям опекун Халльгерд. Сперва он убивает ее первого мужа, который действительно был грубияном и тираном, но затем, когда девушка уже счастливо живет во втором браке, задира Тьостольв сам становится угрозой. Он объявляется в доме Халльгерд незваным гостем и просит приютить его. Читатель вправе предположить, что девушка, за которую может заступиться новый муж, откажет ему, но Халльгерд, которую обычно сложно разжалобить, этого не делает. Трагедия не заставляет себя долго ждать: Тьостольв убивает и второго мужа девушки, на этот раз заставляя ее по-настоящему горевать. Внимательный читатель может заметить, что рассказчик (намеренно или неосознанно) оставляет намеки на то, что, когда Халльгерд была маленькой, опекун подвергал ее сексуальному насилию или, по крайней мере, добивался этого. Это могло бы объяснить пассивность и нерешительность девушки, даже прошедшей через два брака^[62].

Бабушки и дедушки тоже принимают участие в уходе за детьми, ведь они обладают большим временем, которое можно уделить этому занятию, чем родители, постоянно занятые другими обязанностями. Тем более, что старшему поколению порой недостает общения. В «Саге о людях из Лососьей долины» Гудрун, дочь Освивра, берет себе на воспитание внучку Хердис. В саге можно встретить трогательное описание того, как сильно Гудрун любит Хердис, а та послушно вместе с бабушкой участвует в ночных молитвах. Их взаимные любовь и преданность полностью лишены того напряжения, которое характеризует другие отношения Гудрун (см. главу 4), а ее нежность по отношению к Хердис в какой-то степени оттеняет ее собственный суровый характер. Еще одну пару положительных образов можно встретить в «Саге о людях из Флетсдаля» (Fljótsdæla saga): пожилой мужчина предлагает своему сыну, недавно потерявшему ребенка, позаботиться о его двухлетней дочери, оставшейся без матери^[63]. Рассказчик убеждает нас, что цель старика – утешить отца, но мы можем предположить, что пожилой человек, который берет на воспитание внучку, это просто нормальная ситуация для тех времен. Подобные фрагменты саг позволяют представить себе, что обнаруженные в норвежском захоронении на Оркнейских островах тысячелетней давности скелеты женщины и 10-летней девочки могли принадлежать бабушке и внучке^[64]. Такие трогательные примеры помогают поверить в то, что в скандинавском обществе молодые девушки по доброй воле скрашивали жизнь старух, перенимая семейные предания, даря поддержку и утешение.

Дети за работой и игрой

У нас мало данных о том, каково было быть ребенком в эпоху викингов, тем более что этот опыт, скорее всего, разнился в зависимости от региона, социальной и религиозной принадлежности. Этот разрыв проиллюстрирован в «Песни о Риге» (Rígsþula). По сюжету бог Риг посещает три хозяйства: лачугу раба, дом землевладельца и обитель знатной четы^[65]. Как ни странно, Риг делит ложе с семейными парами в каждом жилище, а девять месяцев спустя там рождаются младенцы. Мальчику, родившемуся в доме рабов, достается самая тяжелая работа, как и его братьям по прозвищам «Вонючий», «Сутулый», «Обрубок», «Скотник», «Кривоногий» и «Храпун», которые говорят о неправильном питании, об изнуренности и болезненности детей. Ребенка, появившегося в знатной семье, назвали Ярлом (так же скандинавы называли своих племенных вождей, а позже – верховных правителей той или иной страны). У него были светлые волосы, румяные щеки, пеленки его были из шелка. А вместо рассказа о третьем ребенке можно привести археологические аналогии: в Бирке обнаружили тысячелетнее захоронение маленькой девочки, которая, судя по всему, питалась мясом, носила дорогую и качественную одежду и жила в достатке^[66]. Но можно предположить, что жили в Бирке и другие дети, с менее завидной судьбой: с рационом похуже и которых не ожидали в конце жизни роскошные похороны. Дети викингов, безусловно, испытывали на себе влияние социального статуса родителей.Дети викингов, безусловно, испытывали на себе влияние социального статуса родителей.

Археологические находки также говорят о том, что период детства делился на разные этапы. На Готланде количество бус на ожерельях, в которых были похоронены девочки, позволяет сделать предположение, что одним из переломных этапов был пятилетний возраст. Это, возможно, не самый типичный пример для Готланда, но все же закономерность существует: ожерелья девочек, едва достигших возраста 5–6 лет, насчитывают всего несколько бусин, а если им суждено было прожить чуть дольше, то бусин было уже от 100 до 250, причем многие из них могли быть подарком от взрослых женщин рода (рисунок 1)^[67]. Количество бусин снова уменьшается после вступления в брак, поэтому возраст от шести лет до этого момента имел свою характерную символику.

Авторы саг и поэм мало интересовались повседневной жизнью детей, и упоминания о создававшихся специально для ребячьих игр предметах с трудом можно отыскать в археологических описях. Встречающиеся порой резные фигурки и погремушки, обработанная галька или кости животных, а также миниатюрные копии предметов взрослого быта – все они нередко воспринимаются как детские игрушки^[68]. Другие находки, обнаруженные в захоронениях, включая украшения, ключи, зеркала и фрагменты тканей, позволяют предпологать, что девочки начинали вполне осознавать свою гендерную принадлежность уже в очень раннем возрасте. При этом, возможно, они могли также играть с лошадками, корабликами и миниатюрными мечами наравне с братьями^[69]. Существует также несколько примеров соседства неумело вырезанных рун с более искусными и правильными. Это могли быть попытки детей обучиться письменности^[70]. Скорее всего, дети начинали работать относительно рано. Те, кто вырос в городских центрах, где гендерные роли были менее жесткими, чем в сельских общинах, перенимали базовые профессиональные навыки у родителей, имевших рабочую специализацию^[71]. Одну девочку из Бирки похоронили с игольницей, а другую – с гирьками для весов. Скорее всего, это были дочери текстильщиков и торговцев, которых готовили перенять семейное дело^[72].

Хотя в большинстве сцен с упоминанием детских игр и спортивных состязаний, описанных в сагах, фигурируют только мальчики и мужчины, в «Саге о Барде, асе Снежной горы» (Bárðar saga Snæfellsáss) есть пример того, как дети из соседних селений – братья и сестры – вместе играли на зимнем льду. В этом эпизоде говорится, что хотя мальчики и были сильнее, девочки – красивые и статные – не желали ни в чем им уступать. Их забавы – разновидность хоккея или что-то типа салок – оборачивается трагедией. Один из мальчиков так боится проиграть, что слишком сильно толкает свою противницу, Хельгу, на проплывавшую мимо льдину. Течение было столь сильным, что девочку мгновенно уносит в океан. Хельгу считают погибшей, а ее отец – безутешный Бард – в ярости убивает виновного. Вероятно, этот эпизод задумывался рассказчиком как предостережение и напоминание о том, что играющие, и тем самым развивающие свои социальные навыки дети, часто нуждались в родительском присмотре. Не умея сдерживать свой пыл, в порыве игры они могли зайти слишком далеко, вызывая печальные и необратимые последствия.

Что касается Хельги, то она на своей льдине за семь дней приплыла в Гренландию, где ее приютили Эйрик Рыжий и его жена Тьодхильд. Перезимовав у них, Хельга возвращается домой в Исландию. Однако девочку ждет далеко не самая завидная судьба. Вдали от дома она сошлась с женатым мужчиной по имени Скегги. Вскоре он бросает Хельгу, а та, не сумев пережить расставания, с тех пор «никогда не была счастлива». Согласно саге, остаток своих дней она чувствовала себя брошенной и работала прислугой, бродя по исландским пустошам и общаясь с троллями (см. главы 2 и 4)^[73]. Эта история могла служить предостережением для родителей, чтобы они более внимательно следили за своими дочерьми и не позволяли им связываться с бесчестными мужчинами.

Мнение о том, что девочки должны быть менее напористыми и физически активными, чем мальчики, также можно встретить в «Саге о Ньяле». Трое детей – два мальчика и девочка – устроили своего рода представление для семьи, в которой они жили, и гостей, среди которых были братья Хёскульд и Хрут. Второй из братьев на тот момент пытался развестись с Унн, дочерью Мердра. Прикинувшись Хрутом и его тестем, мальчишки разыгрывают вульгарную сценку, в которой спорят о законности развода и упоминают довольно постыдные для участников процесса детали. Девочка, играющая роль Унн, на протяжении всей сцены скромно молчит. Все зрители, кроме Хрута и его брата, покатываются со смеху. Сам рассказчик несколько дистанцируется от прямых оценок, замечая, что дети были «глупы и болтливы», а в семье их просто «прикармливали» из милости, так как они были нищими. Этот последний комментарий можно рассматривать как намек на существовавшие в то время предрассудки^[74]. Роль мальчиков в сценке сводится к реплике «А король-то голый»: они указывают на то, о чем все знают, но стесняются произнести вслух. Пассивность девочки говорит о том, что того же – молчаливой покорности – ожидали и от взрослых женщин.

В самом начале «Саги о Ньяле» мы встречаем еще одну девочку, которая играет с другими детьми. Это Халльгерд, дочь Хёскульда, одного из главных персонажей саги. Он представляет дочь, которой шесть или восемь лет, своему брату в довольно своеобразной манере:

«Это была красивая и стройная девочка, волосы у нее блестели, как шелк, и были длинные, до пояса. Хёскульд подозвал ее. <…> Затем Хёскульд спросил Хрута: “Нравится тебе эта девочка? Красивая, правда?” Хрут промолчал, и Хёскульд повторил вопрос. Тогда Хрут сказал: “Слов нет, девочка хороша, и немало народу пострадает из-за ее красоты. Не понимаю, однако, в кого она уродилась с такими воровскими глазами”. Хёскульд рассердился, и какое-то время братья не разговаривали друг с другом»^[75].

Если бы замечание о «воровских глазах» Халльгерд исходило из уст чужака, оно наверняка было бы воспринято любым отцом как грубейшее оскорбление, так как оно порочило честь не только девочки, но и ее матери. Даже услышав это от брата, Хёскульд сердится. Тем не менее рассказчик трактует оценку девочки со стороны Хрута не как поклеп на невинного ребенка, а как общую оценку зловещей натуры Халльгерд и как намек на дальнейшие события саги, связанные с ее судьбой^[76]. Мнение о врожденной женской лживости можно встретить и в «Речах Высокого» (Hávamál), где дается совет не доверять «девы речам»^[77]. Выраженный в этой поэме взгляд на человеческую природу в целом довольно циничен, но в своей совокупности эти два примера позволяют предполагать, что в скандинавской культуре существовало предубеждение против правдивости женщин.

Сложно представить себе более плохое первое впечатление о девушке, чем то, которое складывается у читателя саги о Халльгерд со слов Хрута. Его слова, вне всякого сомнения, накладывают отпечаток на наше восприятие ее характера в дальнейшем. В противовес этому примеру «Сага о людях из Лососьей долины» прославляет Гудрун как «умнейшую и красивейшую среди всех женщин, выросших во всей Исландии». Читатель знакомится с ней в возрасте 14 лет, когда ей поручают принять местного мудреца и дальнего родственника по имени Гест в отцовском доме, что по тем меркам было большой честью для юной девушки^[78]. Во время встречи Гудрун рассказывает старику, которого почитали как провидца, о четырех своих снах. В первом из них Гудрун представляет себя стоящей у ручья. На голове у нее чепец, но девушке кажется, что он ей не подходит. Она снимает его и бросает в ручей. Затем ей привиделось, что она любуется серебряным кольцом на своем пальце, стоя у озера. Внезапно оно соскальзывает с руки и исчезает в воде. В третьем сне на смену серебряному кольцу появляется золотое, но и оно падает, разбиваясь о камни, а из осколков будто течет кровь. Завершая историю, Гудрун рассказывает, что ей приснился украшенный самоцветами золотой шлем. Несмотря на тяжесть, она пытается удержать его на голове, но и он падает во фьорд. По мнению Геста, эти сны символизируют собой будущие браки Гудрун, ни один из которых не будет удачным. Разумеется, дальнейший рассказ это подтверждает. Сны о четырех будущих мужьях указывают на перемены в судьбе девушки, готовящейся стать женщиной. Как мы узнаем дальше (см. главу 4), Гудрун будет смотреть на замужество как на попытку покинуть родное поселение, жизнь в котором станет для нее слишком тесной. Но ей предначертана иная судьба: четыре брака, ни один из которых не поможет воплощению мечты уехать.

Гудрун впервые выходит замуж в возрасте 15 лет, что считалось обычным как в сагах, так и в реальности. Изучение захоронений девушек на Готланде показывает, что этап зрелости наступал в возрасте 15—20 лет. Если говорить об украшениях, то число бусин в ожерельях в это время падает, а украшения с одной руки переходят на другую. Это указывает на то, что девушки претерпевали некоторые изменения, возможно, выражавшиеся в определенном ритуале, свидетельствовавшем о наступлении зрелости и переходе в статус женщины. С этим этапом могли совпадать такие события, как начало репродуктивного периода, рождение первенца или, что вероятнее всего, замужество и сопутствующая ему перемена социального статуса. Хотя саги или мифологические источники ничего не говорят о таком ритуале, судебник «Серый гусь» указывает на два переломных момента, символизирующих окончание детства. Он предусматривает, что девушка может вступить в право наследования в возрасте 16 лет, когда формально заканчивается срок опекунства; кроме того, по достижении 20 лет она может самостоятельно выбирать место проживания (если не состоит в браке)^[79]. Кодекс Готланда, который, как и судебник «Серый гусь», дошел до нас в списках XIII века, требовал, чтобы отцы содержали дочерей до 18 лет, а не до 16 или 20^[80]. Неясно, насколько строго соблюдались эти нормы, и в какой степени они отражают именно древние, а не средневековые нравы, но они говорят о том, что со временем в скандинавском обществе женщины приобретали все больше прав.