Королева стендапа

– Извини, что я так сказала.

Наконец до меня доходит.

– О-о, Марта! Ничего страшного. Пойдем домой, очень есть хочется. Как говорится, голова болит, а желудок есть велит! Пошли?

Я сказала это жутко веселым голосом. Пункт 1. Остричь волосы. Сделано!

Особенная поневоле

Сегодня двадцатое марта, у меня день рождения! Мне исполнилось двенадцать. Число одиннадцать – порядковый номер химического элемента натрия – сменилось на двенадцать – порядковый номер химического элемента магния. Мы сейчас в школе проходим химические элементы. Или ХИМИЧЕСКИЕ ЭЛЕМЕНТЫ! – так, с ужасным нажимом, сказала бы Сесилия. Я люблю натрий, потому что это, типа, соль. А я люблю соленое. Если бы мне предложили выбрать есть только солености или только сладости, я бы выбрала первое. А в моем классе почти все выбрали бы сладости. Я в этом смысле особенная. И еще в одном, к сожалению. Поневоле.

Папе сорок семь, это порядковый номер серебра. Я думаю, это здорово. А про магний я понятия не имею, хорошо это или плохо, потому что я, типа, не знаю про него ничего.

Я лежу под одеялом и пытаюсь заснуть. На кухне сидят папа, бабушка и дядя Осси, они гремят посудой и перешептываются. У бабушки совсем старческий голос. Осси намного младше папы, ему, типа, двадцать девять или тридцать, точно не помню, так что не знаю, какой порядковый номер у его химического элемента.

В комнату через щелки между полосками жалюзи проникает рассеянный свет. Пока я спала, папа собрал все разбросанные на полу вещи. Меня это всегда немного смущает. Вечером перед сном – полный хаос, а проснешься – идеальный порядок.

Дарт Вейдер^[9], мой будильник, показывает 06:47.

И продолжает показывать 06:47.

Все еще 06:47. Как это может быть, чтобы часы показывали 06:47 так долго? Уму непостижимо! Папа называет такие нескончаемые минуты минутами SL^[10]. Бывает, стоишь на платформе, ждешь поезда, на электронном табло высвечивается красным «3 минуты». И вот три минуты уже прошли, а на табло по-прежнему «3 минуты». SL-минуты – самые долгие на свете.

У меня на часах по-прежнему 06:47. Может быть, там что-то заело? Я трясу Дарта, но это не помогает, и я ставлю его на место. Он смотрит на меня блестящими черными глазами.

Я шепчу:

– Ну, давай же, малыш Дарти!

И вот, наконец, 06:48.

Вдруг в моей голове стучит:

– Я хочу, чтобы она жила, я хочу, чтобы она жила, я хочу, чтобы она жила до ста лет!

Разве это нормально, когда некоторые вещи все время напоминают о себе, хотя ты стараешься о них не думать? Жить до ста лет. Конечно, здорово, если бы мама не умирала до этого возраста. Или, по крайней мере, лет до пятидесяти. Тогда бы я успела стать взрослой. И что, мне было бы легче? Я вспоминаю прошлый день рождения, когда мне исполнилось одиннадцать. Как мама вошла. Как пела. Вспоминаю ее запах. Я всегда его чувствовала, если мама недавно встала с постели. Вспоминаю, как она меня обнимала, а я прижималась к ней и нюхала ее волосы на затылке. Там они особенно пахли мамой. А она смеялась – думала, я ее щекочу. Я так боюсь забыть этот запах.

Маме было тридцать шесть. Я буду становиться старше и старше, а она нет. Ей всегда будет тридцать шесть. Тридцать шесть – порядковый номер криптона. Криптон – благородный газ, но газ – штука недолговечная. Мама тоже недолговечная. Сомневаюсь, что она могла дожить хотя бы до семидесяти девяти. Семьдесят девять – порядковый номер золота. А золото бессмертно.

Папа, бабушка и Осси стоят в дверях моей комнаты и поют так громко, что стекла в окнах звенят. Папа стоит впереди и держит поднос. Сегодня на завтрак то, что я люблю: горячий шоколад со сливками. Фруктовый салат и йогурт. Поджаренный хлеб с маслом и клубничным вареньем. Папа все красиво сервировал: зажег свечку, положил салфетку с леопардом, даже поставил маленький цветок в подставку для яйца. Цветок наверняка взят в пиццерии «Санкт-Паули». Я сажусь на кровати. Осси топчется рядом с папой. Рукава цветастой рубашки закатаны, так что видны татуировки.

Осси говорит:

– Ты ведь уже не спала!

Он обнимает меня. От Осси пахнет куревом, но сержусь на него не так сильно, как на папу. К тому же он всегда так пахнет – не могу же я сердиться все время. Во всяком случае, на Осси.

Я говорю:

– Поспишь тут, когда трезвонят в дверь, типа, в полседьмого утра.

– Вот оно что! Он безнадежен, – говорит папа. – Я же послал тебе эсэмэску: «Заходи тихо! Дверь открыта!» Иногда мне кажется, ты вообще не читаешь моих сообщений.

Папа смотрит на Осси. Осси теребит свои волосы. У него прическа как у Элвиса^[11]. То есть, на самом деле, он не теребит, а, типа, приглаживает их. Очень осторожно, как гладят кроликов. Наверно, потому что у него на волосах пропасть воска, спрея и другой ерунды. Случись на улице ураган, в прическе Осси даже волосок не дрогнет.

– Нет, я читаю… ну иногда, может быть, забываю… Ты же знаешь… у меня СДВГ^[12].

У Осси во всем виноват СДВГ. Опоздал – СДВГ. Забыл что-то купить – СДВГ. Не слышит, что ему говорят, – СДВГ. Это я не к тому, что он врет. Я знаю, людям с СДВГ какие-то вещи даются труднее, чем другим. Но иногда все же думаю, что это заболевание – очень удобная штука. Всегда можно на него что-нибудь свалить.

Осси ерошит мне волосы.

– Мне нравится твоя новая прическа.

– А мне твоя старая.

Я улыбаюсь.

Осси уступает место бабушке, которая терпеливо ждала своей очереди.

Она тяжело садится на край кровати. Та скрипит. Бабушка весит за сто кило. Хотя она утверждает – всего девяносто восемь. Папа говорит, трудно смириться с трехзначной цифрой, когда речь идет о твоем весе, поэтому бабушка немножко привирает. Она кладет мне на колени большой мягкий пакет. Он завернут в белую бумагу в голубой цветочек, как и все ее подарки. На самом деле это не подарочная бумага, это обои. Лет пятнадцать назад бабушка купила по случаю двадцать рулонов этих обоев, потом решила, что ей не нравится узор, но сдавать покупку в магазин было уже поздно.

Бабушка крепко держит мою руку. И долго смотрит мне в глаза – так долго, что мне уже неловко. Потом говорит:

– Ну, Саша, и как ты чувствуешь себя теперь? Когда тебе двенадцать?

Похоже, она ждет, что я отвечу как-то глубокомысленно. Изреку какую-нибудь мудрость в духе того, что жизнь – это дар судьбы, или whatever^[13]. Но у меня в запасе ничего такого нет.

– Э-э… ну, это… это как переход от натрия к магнию.

Бабушка смотрит вопросительно.

Папа поясняет:

– Они сейчас проходят химические элементы. Двенадцать – это порядковый номер магния.

– А-а, понятно. Я принимаю магний от изжоги, – говорит бабушка.

Окей. Спасибо за информацию, бабушка. Теперь я знаю о магнии больше.

Папа ставит поднос на пол и крепко меня обнимает.

– Поздравляю, старушка!

Он кажется веселым. И выглядит очень по- домашнему в своих пижамных штанах и поношенной майке. На нем нет очков. А когда на папе нет очков, его лицо совсем другое – как будто раздетое. Или как будто он только что проснулся. Типа, так выглядела бы панда без черных кругов вокруг глаз.

– Осси, неси пакеты!

– Сейчас!

Осси выбегает из комнаты и через пять секунд возвращается с тремя пакетами, бросает их на кровать. Вываливаются маленькая коробка, перевязанная красной лентой с бантом, еще один пакет, мягкий (наверно, с какой-то одеждой), и коробка побольше, довольно твердая, завернутая в синюю бумагу. Это что, книга? (Надеюсь, что-то другое. Не забывай третий пункт списка: Не читать книг.)

Я перевожу взгляд с папы на Осси.

– Какой подарок от кого?

– Все от меня, – отвечает папа.

Осси смущен.

– Понимаешь, не успел вчера… магазины уже… как бы закрылись.

– Магазины, как известно, открываются в шесть утра, – говорит папа.

– Но я ТОЧНО знаю, что я тебе куплю, и скоро ты это получишь.

Папа закатывает глаза.

Я говорю:

– Ничего страшного.

Осси виновато пожимает плечами:

– СДВГ.

В бабушкином пакете я нахожу белый, пушистый, супермягкий плед и супермягкую подушку, на ощупь похожую на кролика (но, к счастью, это не кролик!). Мне очень нравится. От папы я получаю атлас (лучше книги не придумаешь – читать не надо, одни картинки) и пару симпатичных джегинсов (они темно-синие, но я обменяю их на красные или, может, желтые). Наконец я беру маленькую коробочку. Все трое внимательно, выжидающе смотрят на меня. Ясно – они знают, что внутри.

– Может, там часы? Или бусы?

Я трясу коробку, но там что-то очень легкое – не гремит. Тогда я о-очень ме-едленно, до ужаса медленно развязываю красную ленту. Открываю крышку и ничего не понимаю. Внутри лежит фотокарточка, и все. Собаки. Щенка. Кокер-спаниель, кажется. Шерсть у него светло-коричневая, цвета молочного шоколада. Он такой хорошенький, что дыхание перехватывает. Я переворачиваю карточку. На обороте написано: «Поздравляю! Через шесть недель я буду твоим!»

Я вопросительно смотрю на папу. Не понимаю. Ничего не понимаю.

Папа светится от радости.

– Она будет твоей! Собака! Я много думал и понял, это будет очень хорошо. Для тебя. Для нас. После… всего, что случилось.

Я начинаю понимать. Мне подарят щенка. Щенка! Внутри растекается что-то теплое и нежное. Как будто маленький кокер-спаниель с мягкой шерсткой цвета молочного шоколада уже лежит у меня на коленях.

Я смотрю на папу. Я выпрашивала собаку с тех пор, когда мне исполнился год. ОДИН год! «Ав-ав» было моим третьим словом. Первым «мама», потом «лампа», потом «ав-ав». «Папа» на четвертом месте. Бедный папа. Но теперь он на первом. Мой интерес к лампам поуменьшился.

Папа смотрит на меня. Он сияет. Краем глаза я вижу Осси, который нетерпеливо переминается с ноги на ногу – словно танцует. Ему трудно стоять спокойно. Бабушка сидит, где и сидела, – на краю моей кровати. Грузная и неподвижная, но с улыбкой на губах.

Щенок, который будет моим, только моим. Маленький щеночек, которого я буду целовать, обнимать, учить сидеть, крутиться вокруг себя и подавать лапу.

Нет.

Меня как будто окатили холодной водой из ведра. Щенок. Мне же нельзя его приручать. Ничего не выйдет. Я не могу. Это невозможно. Пункт 2. Не приручать никаких живых существ.

Нежное тепло в животе исчезло в одно мгновение. Как будто я прыгнула в снег после бани. Я с трудом закрываю коробку. Моя рука дрожит, но я не должна больше видеть фотокарточку с этим мягким пушистым щенком. Заматываю коробку лентой. Получается не сразу. Завязываю двойной узел. Даже четверной. И говорю:

– Папа, ничего не выйдет. Это невозможно.

Папа щурится, он растерян.

– Ты о чем?

– Я не могу заботиться о собаке. Это невозможно.

Папа смотрит на меня так, как будто я ударила его по лицу.

– Что… что? Ты о чем?

– Не могу. Говорю, не могу! Это невозможно. Спасибо, но нет.

Я чувствую, как на глазах у меня появляются слезы. Но я сопротивляюсь. Нельзя плакать. Я, как обычно, стараюсь сдержаться. В горле комок. Я не могу его проглотить. Не могу дышать. Вскакиваю с кровати и бросаюсь вон из комнаты, наскочив по дороге на Осси. Он теряет равновесие и рушит мою постройку из лего – она уже полгода спокойно пылилась в моей комнате. Закрываюсь в туалете. Смотрю в зеркало. Вот она я. Саша. Двенадцати лет. Порядковый номер магния. Закрылась в туалете. С коротко остриженными волосами, к чему никак не может привыкнуть. Глаза карие с золотистой оболочкой вокруг зрачков.

Мамины глаза.

Эти глаза наполняются слезами. Я осторожно, осторожно ложусь на пол, чтобы слезы не вылились. Смотрю на потолок, на котором начинает отслаиваться краска. Стараюсь не моргать, чтобы слезы все же не выкатились. Нельзя плакать. А если слезы стоят в глазах, но не катятся по щекам, то это не считается. Я вспоминаю свой список – чтобы отвлечься. 1. Остричь волосы. 2. Не приручать никаких живых существ. 3. Не читать книг. 4. Носить только яркую одежду. 5. Не думать слишком много (лучше вообще не думать). 6. Отменить прогулки в лесу. 7. Стать Comedy Queen!

Я спрашиваю себя: вот я лежу тут такая, а вдруг на самом деле пункт 2 – ужасная ошибка?

Нет. Все правильно. Так надо.

Обожаю Марту

Не хочу устраивать праздник в этом году. Я этого просто не вынесу. Не хочу, чтобы ко мне домой пришел народ, толпился в комнатах и глазел по сторонам. Тогда будет еще заметней, что мамы в этом году на празднике нет.

Конечно, можно отметить день рождения как-нибудь еще. Папа, например, предложил «приключенческое путешествие» в лесу в Хелласгорден^[14]. Там есть такой специальный маршрут. Мысль, конечно, хорошая (хотя я в этом не вполне уверена). Но:

А. Мне нельзя в лес. (Пункт 6. Отменить прогулки в лесу.)

Б. Устраивать праздник на улице? В марте? В Швеции? Я же не факир, который разжигает костер внутри себя. Терпеть не могу холод.

В. «Приключенческий маршрут». Ну уж нет, мне приключений и в жизни хватает.

Г. В этот маршрут входит (назовем только самые дикие вещи) прогулка по верхушкам деревьев.

Да-да, вы правильно услышали. Я считаю, ходить по земле – и то нелегко, а тут по воздуху. Вот в Библии написано, что Иисус ходил по воде. То есть он понимал, что по воздуху ходить нельзя. (К тому же наверняка вода была покрыта льдом, когда он по ней ходил.) Да и зачем тогда нам дана суша?

А тут ведь совсем ничего твердого не будет под ногами. Хоть бы мостик построили, чтобы перебираться с дерева на дерево. Но не-ет. Тогда не будет никакого ВЫЗОВА. Там висят только шаткие досточки на высоте не менее десяти метров. А бывает, что даже их нет. Так и болтаешься на старом потертом канате. Или балансируешь на ветке дерева. Повторяю: в ДЕСЯТИ МЕТРАХ от земли. А в конце этого путешествия летишь по воздуху метров сорок на тарзанке, привязанный какой-то тоненькой веревкой, и приземляешься прямо в хлипкую деревянную хижину. Если, конечно, не наскочишь лбом на сосну. Внимание! Люди идут на это добровольно. И платят деньги. Вот так.

Д. У меня нет настроения устраивать праздник.

Е. Единственный, кого я хочу сегодня видеть, – это Марта.

Марта пригласила меня зайти к ней после школы. Не как обычно – сразу после уроков, – а на полчаса позже. У нее еще были какие-то дела. И вот я звоню в дверь, она открывает, и я даже не успеваю сказать «Привет!», как она кричит мне хриплым голосом «Подожди здесь!»

Я остаюсь в коридоре, а Марта убегает в кухню. Рассматриваю развешенные на стенах фотографии ее родственников – у всех ужасно серьезные лица. Фотографии черно-белые, но я думаю, эти родственники были такими же розовощекими, как сама Марта, или вроде того. Мне нравится ее кожа. Она почти прозрачная. Когда Марта закрывает глаза, видны тоненькие прожилки на веках. А ей больше нравится моя кожа. Марта говорит, она такого цвета, будто я загораю круглый год. У мамы была такая же. Может быть, всегда нравится то, чего у тебя нет?

Стены в коридоре буквально увешаны фотографиями. Между рамками не больше трех сантиметров. На одном снимке две женщины смотрят прямо в объектив, у обеих волосы собраны в пучок. На платьях какое-то абсурдное количество пуговиц – так много, что, наверно, уходило полдня, чтобы застегнуть их. А потом еще полдня, чтобы расстегнуть и снять одежду перед сном. Представляю, как они возмущались: «Когда наконец изобретут молнию?!» Но на фотографиях обе выглядят довольными. Положили руки на швейную машинку, которая стоит между ними на столе. Как будто это их любимый ребенок.

На другой фотографии мужчина в костюме и жилете, с блестящими волосами и огромными, торчащими усами. Он сидит, довольный, рядом с чучелом лисы. Чучело, на мой взгляд, довольно обшарпанное. И эти взрослые еще недовольны, что МЫ делаем селфи!

Тут раздается голос Марты:

– Заходи!

Я, наконец, захожу в кухню. Оказывается, Марта устроила вечеринку для нас двоих! А я-то думала, она просто так задержалась. На столе стоит большущий десерт – меренги с шоколадом. Такого огромного десерта я еще не видела. Марта называет меренги муренами. Так интересней.

Я говорю, всплеснув руками, – точно как моя бабушка:

– Вот это да! Когда ты успела? После школы?

– Я встала дико рано, типа в четверть седьмого, а продукты закупила еще вчера, так что как раз.

Марта произносит всю фразу на одном выдохе. На моем лице – широкая улыбка. Марта – лучшая во вселенной. Не знаю, что люблю больше – меренги или Марту. Или нет, знаю. Марту. Но и меренги обожаю.

– У меня ушла целая большая коробка мороженого, два пакета с меренгами, три банана и почти целая упаковка замороженной клубники. И конечно, шоколад. Очень много шоколада!

Она натягивает свою бейсболку так, что уши оттопыриваются сильнее обычного. Выжидающе смотрит на меня.

– Марта! Ты – супер!

У Марты краснеют щеки.

– Я не знала, любишь ли ты взбитые сливки, так что не добавила… но можно добавить… куда же я их поставила?

Марта оглядывается и выуживает из кухонной утвари спрей со взбитыми сливками.

– Сейчас я покажу тебе, как я их люблю!

Марта протягивает мне банку, а я широко открываю рот и до отказа наполняю его взбитыми сливками. Они холодные и воздушные. Марта громко смеется и кричит:

– Подожди!

И кладет мне в рот поверх сливок клубничину.

– Ка-о!

Это я хотела сказать «как торт», но у меня не получилось. Рот забит сливками, они, скользя, постепенно опускаются в горло. Тут мы начинаем хохотать, и сливки брызгают на пол.

Марта берет две бенгальские свечки и делает вид, что собирается воткнуть их в сливки у меня во рту, но потом вставляет в меренги на блюде и зажигает. Горячие желто-белые искры трещат и разлетаются, а Марта скороговоркой поет «С днем рожденья тебя». Такого исполнения этой песни еще никто и никогда не слышал!

Мы не стали доставать тарелки, едим прямо с блюда. Вкусно – просто ужас! Воздушное, прохладное, похрустывающее, сладкое блаженство. Мы ничего не говорим, только мычим «м-м-м», а Марта еще «м-м-ням-ням», но это она специально меня дразнит. Знает, что я «ням-ням» терпеть не могу. Мы съели почти весь десерт.

После такого Марте необходимо отдохнуть, она ложится на кровать. Ее постель идеально застелена, на теплом покрывале ворсистыми шерстяными нитками выткана панда, сверху лежат как минимум десять разноцветных подушек. Я ложусь рядом с Мартой. Мы лежим «валетом».

– Не могла бы ты убрать свои ноги от моего лица! – говорит Марта и толкает щекой мои ступни.

– А ты не могла бы убрать свое лицо от моих ног, please?

Тогда Марта щекочет мои пятки.

Я смотрю на свой раздутый живот, который, кажется, сейчас треснет.

– О, my god!^[15] НИКОГДА в жизни я так не объедалась!

Марта вторит мне, тяжело дыша:

– Я больше никогда не смогу ничего съесть, никогда!

Вдруг она садится, шарит рукой под кроватью, вытаскивает оттуда пакет и ставит его мне на бедро. Пакет соскальзывает на покрывало. В нем что-то твердое.

– Что это? Подарок? Мне?

– Почему ты так удивляешься? У тебя же день рождения.

Я тоже сажусь и начинаю разворачивать пакет. Похоже, книга. О нет! Пункт 3. Не читать книг. Но в пакете оказался блокнот! С розовым фламинго на обложке.

– Чтобы ты записывала сюда смешные шутки. Для твоего стендапа!

Вот это да! Марта и в самом деле супер!

– Марта… спасибо! Это здорово! Осталось только научиться шутить. Как в стендапе! Стендапить!

Я натужно смеюсь.

– Наверно, в гугле про это можно что-то найти.

Марта подскакивает к письменному столу и включает компьютер. Раньше я ужасно завидовала, что у Марты есть собственный компьютер. Но теперь мне достался старый мамин. Сначала я вообще не хотела к нему подходить, но потом все-таки стала им пользоваться. Все равно стоит в моей комнате без дела.

Марта набирает в «Поиске»: «как научиться делать стендап». Выпадает куча разных упоминаний. В основном на английском. Мы просматриваем их одно за другим.

Попадаются очень важные слова, я записываю их в свой новый блокнот:

SET UP: Первая часть шутки, завязка. Содержит информацию, необходимую для понимания шутки.

PUNCHLINE: Ударная строка, должна рассмешить публику. Кульминация шутки.

Марта снова ложится на кровать. Она говорит, что «мурены» ввели ее в кому. Я читаю ей вслух:

– Сетап должен создать у публики впечатление, что шутка будет развиваться в известном ей направлении, а неожиданная ударная строка делает шутку по-настоящему смешной.

Марта спрашивает:

– Как удар в боксе?

– Да, но не совсем. Это все-таки ударная СТРОКА.

Марта сонным голосом:

– Не понимаю.

– Ну, например, в анекдоте про «немца, русского и Бельмана^[16]…»

– Почему всегда именно Бельман? – говорит Марта и тихонько рыгает.

– Просто так говорится. Помолчи. Так вот, немец, русский и Бельман поспорили, у кого папа меньше всех. Немец говорит: «Мой папа такой маленький, что помещается в коробке из-под обуви». А русский: «А мой папа такой маленький, что помещается в спичечный коробок».

– Действительно, крошка папа.

Мы смеемся.

– Окей, это был сетап. А теперь!.. Подготовься к ударной строке. Вот она: «А Бельман заплакал и сказал: „А мой папа завалился за плинтус и умер“».

Марта сидит с каменным лицом, потом широко зевает.

– Не самая смешная шутка из тех, что я слышала в этом году.

Вообще-то Марта очень милая и очень искренняя. В принципе, это хорошо, но я все же показываю ей язык, отворачиваюсь и пишу дальше:

RUTIN: несколько шуток про суровые будни.

SЕТ: Несколько шуток подряд. Сет может длиться от нескольких минут до нескольких часов, зависит от шоу.

ПРО БОМБЫ. К черту! Никто не смеется.

ПРО СМЕРТЬ. Идет на ура. Все смеются.

Это ж надо! Даже когда я учусь смешить людей, находится слово, напоминающее мне о маме. Но я гоню эти мысли. Пункт 5. Не думать слишком много. Не думать слишком много. Не думать слишком много.

Я украдкой взглянула на кровать. Похоже, Марта заснула на горе подушек. Светлые локоны разметались, бейсболка налезла на глаза. Мне надо придумать шутку. Смешную шутку, а не странный анекдот про Бельмана.

Я достаю мобильный телефон, где у меня записаны смешные случаи и штуки, которые действуют на нервы. Длинные бороды сеттеров, запутавшиеся наушники, всякая ерунда из соцсетей, люди, которые постоянно задают вопросы, когда смотрят фильм, папа, который не закрывает дверь, хотя его об этом попросили. Все это недостаточно смешно.

Слышу тихое посапывание. Марта, наверное, сильно устала. Вдруг мне вспомнилось, как на прошлой неделе я покупала пончик после школы. Кажется, тут затаилась шутка. Она как будто шевелится в глубине моего мозга. Я начинаю писать. Пишу, зачеркиваю, снова пишу. Минуты летят, а я продолжаю писать в своем блокноте с фламинго на обложке. И тихо проговариваю слова себе под нос. Пробую разные формулировки. Выбираю, какая лучше. Смешнее. Я забыла о времени и не знаю, сколько прошло – четверть часа, полчаса или час. И на этот раз дело не в электронных часах.

Наконец я откладываю ручку, шутка готова. Моя первая собственная шутка! С сетапом, ударной строкой и всем таким. Я встаю и трясу Марту. Сдвигаю бейсболку и поднимаю указательным пальцем одно ее веко. Синий глаз недовольно смотрит на меня.

– Марта, Марта, послушай!

– Что?

– Я придумала свою первую смешную шутку!

Марта проснулась, она зевает и потягивается, как кошка.

– Окей. Давай.

Я встаю перед ней. Делаю глубокий вдох. Потом выдох. На меня нападает странная нервозность. Но если я сейчас не смогу сделать это перед Мартой, перед кем тогда смогу?

В груди сильно бьется сердце, но я начинаю:

– Так. На днях я была в кафе и купила пончик.

– В каком кафе? В «Манем»?

– Это не важно. Помолчи, Марта! И мне дали чек. Зачем мне чек на пончик? Я плачу, мне дают пончик, вот и все. Зачем тратить бумагу и чернила на такую покупку?!

Я делаю короткую артистическую паузу и продолжаю:

– Трудно представить себе ситуацию, когда этот чек может понадобиться, чтобы сделать возврат товара.

Марта широко улыбается и фыркает носом.

– Смешно. Но вообще-то не знаю, может, мне просто нравится слово «пончик».

В эту секунду хлопает входная дверь и квартира сразу же наполняется громкими голосами. Это вернулись Мартины мама, папа и младший брат.

– Му’а, Му’а, ты дома? Ты дома? – кричит он.

– О-о, нет, – стонет Марта. – Банджолом has entered the building^[17].