А слона-то я приметилъ! или Фуй-Шуй. трилогия: RETRO EKTOF / ЧОКНУТЫЕ РУССКИЕ

И в замедленном темпе, как при наговаривании диктанта: «Яркий шар… колеблется… оболочкой… словно мыльный… пузырь…»

– Как так, – рассуждает кто—то, – может это и есть водяной мыльный пузырь, только с током…

– Взвешенное статическое электричество, – утверждает всеядный и всеумный Михейша. – Слышали как потрескивало? Шерстяное одеяло так же трещит. Видели ночью?

Кто—то, действительно видел, а кому—то пришлось пообещать показать. Показали. Для этого пришлось создать темноту и разбудить Тольку.

– Трещщщыт! – Ух ты! – Сколько там току? – Ерунда, не убъет. – А щиплет маленько. – Щиплет же, Даша?

Щиплет всех, кроме толстокожей и старшей Ленки. Вернее, она прикинулась толстокожей. Он хотела, как всегда, быть оригинальней всех.

На этот раз известному вралю Михейше Игоревичу поверили. Любитель розыгрышей доказал подозрительные утверждения опытом.

– Продолжим занятие. Или спать?

– Нет!

– Никогда!

– Рано!

Толик снова уткнулся лбом в кашу.

– В лучшем случае… шар улетает… в открытую… Куда?

– Бабуля, ты разве сама не знаешь? – спрашивает удивленная Даша.

– Я экзаменую!

– В форточку, – кричат.

– Тише, Толенька, бедненький мальчик, накувыркался сегодня. Заснул в тарелке. – И добавила, желая развеселить малышню: «Будто пьяный Кок».

Никто пьяных ни коков, ни кокосов не видел, потому юмора не понял. Отметил только Михейша, потому что он читал «Капитана Блада», а там на пиратских кораблях «квасили» все, не исключая коков—поваров.

– Михейша, неси его в кроватку.

– Опять я?

– А кто еще тут у нас мужчина? Опять Ленка… Что ли? Ну?

Михейша замычал. Даша с Олей засмеялись, но уже так напряженно, словно силы уже вышли и они сами уже вот—вот попадают со стульев. Оля—Кузнечик неопределенно хмыкнула: даже она иной раз носила брата в кровать.

– Правильно, в форточку… Откуда и приходит чаще всего… либо в другое отверстие… В какое, дети? Ну, кто ответит?

– В подходящее по размеру…

– И где есть сквозняк.

– В задницу, – сам себе под нос сострил проснувшийся в очередной раз Толька, не пожелав опубликовать громче. И непозволительно злорадно засмеялся, представив как из задницы сестры тонкой струей появляется и раздувается в пузырь шаровая молния.

Все равно услыхали: «Вот ты и есть пьяный Кок! Съел?»

– Правильно. – И уже быстро, почуяв, как надоела: – Страшный шар он может что? – И сама отвечала: – Взорваться сможет, наткнувшись на препятствие, а может и просто поиграть—пожалеть, не затронув смертью никого. Дети, а что нужно закрывать в случае грозы?

– Окна, двери, форточки…

– Трубу, заслонку, подпол!

– Как же подпол! Как туда молния залезет?

– Там дырочка есть.

– Точно есть, ее еще на зиму затыкают.

– Задницу заткнуть, – совсем осмелел Толик.

– Накажу! – прекращает бабушка дебаты.

– А как накажешь, бабуль?

Дети желают схватить, повалить, связать и наказать гнусного шутника. Но не получается: все руки заняты: они держатся за животы.

Дети многое знают, не взирая на возраст. Но! Учить малых детей осторожности все равно, что предупреждать цыплят. И снова учеба.

– И те – детки неразумные, – говорит учительница менторским тоном, – и другие. Цыплята – еще хуже детей. Сами бросаются под ноги. За ними нужен глаз да глаз. Это опасно. Одни играть хотят, клюя сандалии. Другие что? А только играть и целовать… Кто? Кого?

– Мы – цыплят.

– Они на пуховые шарики похожи, – заметила Оля—Кузнечик.

– Ленка: – А помните как Даша… сразу двоих…?

Это сказано зря. Даже ради учебы зря. Даша мгновенно заплакала: «Я не виновата—я, они сами—и—и, а—а—а!»

– Я и говорю: никто не виноват, случайность, а вот ведь как выходит иной раз…

Цыплячьи души

«… Я и говорю: никто не виноват, случайность,

а вот ведь как выходит иной раз…»

– Ой, откуда эпиграф?

Да, было и такое в жизни дома в самом начале нынешнего лета.

Сначала над цыплятами нависла подошва сандалии величиной с цыплячье небо. Потом небо опустилось. Раздался слабый хрусток, а потом округу потряс невообразимый Дашин вой.

От цыплят остались две маленькие, бесформенные грудки, чуть ли не кашица. Был и плач, и рыданий хватало на всех.

Ревмя ревели Даша с двумя Олями. Толик, надув через нос глаза, молчал в стороне: ему не положено ни плакать, ни, тем более, рыдать, ведь он – мужчина. Из глаз брызнули и залили очки вовсе не слезы, а выжимки, сусло, издержки принципиально нечувствительной скупости.

И поначалу печалилась вся ребячья гурьба. А потом случились, как водится в таких случаях, похороны малых божьих созданий. Вместо гробов применились вместительные, на целую роту цыплят (в будущем – груз двести… стоп, забыли, это кощунство!) … спичечные коробки «Swenska Faari».

Процессион! Процессион! Ура, мы устроим шикарные похороны! Умчали в огород организовывать Процессию Прощания, Прощения, Пращувания. Что значит пращувание? Никто не знает. Может выпускание камней из пращи? Украинцы поправят, если что. А наши русские люди взялись за дело с азартом неоспоримого «авося».

Церковь, траурный зал, кладбище и поминки расположены в одном месте. Это берег Кисловки. Совсем неподалеку от взрывного полигона.

Церковь, а в нем траурный зал.

– Панихиду надо бы…

– Кто будет поп?

– Не поп, а священник.

– Ему панагею или ризу следует…

Оля сбегала и за тем и за другим. Это вафельное полотенце и мамкина шаль.

– Корону!

Принесли известную уже всему миру Сорбоннскую корону.

– Я чур, с кадилом.

– Пороху принести?

– С ума стронулся, Михейша! Ты чего! Это же не… Молчи!

Детям не положено знать увлечения старших.

Соорудили кадило. Собственно мастерил Михейша из подручных заготовок, а остальные только мешали. Полуделом занималась только Даша, которая принесла совок – без совка бы не обошлись – и Толька. Толька принес из сарая лопату. Без нее тоже бы не состоялось. А кадило это – ржавая железная банка от американской тушенки, на крышке которой Ленкой когда—то был нарисован абрикос, похожий на бычье сердце, а бабкой сбоку сначала было написано «варенье», а потом зачеркнуто, оторвано, насколько хватило уменья, и приклеена бумажка «томаты» (ну никуда без этих проклятых мерикосов!) … Съели абрикосы—помидоры. В дне гвоздем пробили дырки. Приделали проволочную ручку. Засыпали банку сухими листьями и иголками. Полыхнуло. Пожелтела этикетка. Невкусно пахнет. Затушили. Задумались.

– Ленка, неси духи… или одеколон.

Принесла Ленка того и другого, чтобы дважды не бегать. Прыснули в банку, не жалея ни Одеколона номер три, ни Красной Москвы с Кремлем. Словом, напрыскали от души. Что это? Из дырок потек жидкий самоделошный елей.

– Цыплята того заслужили.

Зажгли. Вспыхнуло в кадиле так, что полыхнуло шибче первого раза. Второе кадило упало, рассыпав огонь по траве.

И отпали, сначала порыжев и завившись, брови у Толика.

– Туши пожар.

Принесли, зачерпнув ладошами кисловской воды. Затоптали следы пожара сандалиями. По толькиному лбу прошлись мокрыми ладошками.

– Не больно?

– Я фак Фанна фэ Арк.

– Повторяем.

Повторили. Снова засыпали листьями и иголками.

– Капельку, Ленка.

– Поджигай.

Подожгли. Пока горело, советовались.

– Молитву надо. Знаете молитву?

– Я знаю.

– Ну ка!

– Еже еси на небеси… э—э—э.

– А дальше?

– Дальше не помню.

– Эх!

Безбровая Фанна фэ Арк ходит кругами в «шальной» панагее вокруг шведских спичек с цыплятами, трясет кадилом: «Еже еси на небеси, э—э—э эх, еже еси на небеси, э—э—э эх, еже еси на…

– Хорош! Неправильно! Ленка, дураки мы!

– Почему?

– Тащи «Патриархов и Пророков». Что на твоей полке у деда. Второй ряд, третий пролет от двери.

– Тьфу, точно.

Принесла. Это не молитвенник, но тоже сойдет.

– Толька, читай!

– Я шэ фэ умэу, – сказал Толька и заплакал: теперь у него кадилу заберут.

– Не плачь. Ты ходи, как ходил, у тебя здорово выходит, а Ленка будет читать.

– А что читать?

– Ткни пальцем, а что выпадет, то и читай.

Но все захотели тоже ткнуть пальцем. Решили, что пальцем ткнет каждый, а читать будет только Ленка: она самая старшая, а главное, что Ленка может с выражением.

Кинули на пальцах, кто будет тыкать первым. Выпало Ольке Маленькой. Полистав книженцию, Олька закрыла глаза и наугад ткнула в середку.

Ленка, подбоченясь и натянув маску страдалицы:

– Людям, которые говорят о своей любви к Богу, надо подобно древним патриархам, сооружать жерт… тьфу… жа.. жерт—вен—ник Господу там, где они раскидывают свои шатры…

– Луды, надо шатор шделать и жарт—фу принэсти, – отвлекся от кадильного дела Толик. Он понял жертву, как производное от жратвы.

– Обойдется, это не про нас…

– Про нас, про нас, – заорали обе Оли, – цыплятам надо жарт—ву…

Принесли жертву—жартву. Это были преотличнейшие, но остывшие домашние пельмени с обеденного стола. Съели жертву.

– И никаких шатров!

– Ладно.

– А вы тихонько подпойте вот так, – подсказал Михейша девочкам: «А—а—а, у—у—у».

Так всегда за хорами три подъячие старушки поют.

Послушницы мигом выстроились за хорами и запели «А—а—а, у— у—у».

– Не сейчас, а когда Ленка продолжит читать.

Ткнула в книгу одна из подъячих старушек. Она была следующей в очереди.

– Сарра, находясь в преклонном возрасте, думала, что ей невозможно иметь детей, и для того, чтобы Божественный план исполнился, она предложила Аврааму взять в качестве второй жены ее служанку…

Тут дети насторожились и навострили уши. Ленка не замечая повышенного интереса продолжала:

– Многоженство так широко распространилось, что не считалось грехом, но тем не менее…

– Олька, шмени меня, – сказал Толик, – я малэнко подуштал.

Даша выскочила первой: «Я хачу, мне шальку отдай».

Отдали Даше панагию и ризу.

– …тем не менее это не было нарушением Закона Божьего, которое роковым образом сказалось на святости и покое семейных отношений. Брак Авраама с Агарью…

– Это первые за Адамом евреи специально для себя так придумали…, – шепчет Михейша Оле—Кузнечику, – они сначала оплошали, а потом поменяли в Библии слова, понимаешь…

Но Оля не понимает или не старается понимать, потому что она решила понять максимум о многоженстве…

– Лена, а что такое много жёнства? У моего папы только мама, а еще Лушка—поломойка, так это что у нас тогда, много жёнства или как?

– Мы тут не лекцию читаем, – зло сказала Ленка. – У нас отпевание, поняла!

– Поняла, но все равно интересно…

– Я тебе потом разъясню, – сказал ей Михейша, – потом, отдельно. Малышне это нельзя знать…

Выкопали ямку, погрузили в нее гроб. Бросили по горсти песка. Зарыли. Взгромоздили холм. Воткнули ветку. Обложили венками. Красиво!

– Так положено.

– Помолиться теперь надо и медленно, опустив головы и сморкаясь в платочек, отходить.

– У мэна нэт платка, – сказал Толик.

– Просто сморкайся.

– Ф! Ф! Ф—ф—ф!

– А надо было головой на восток класть, – сказал кто—то запоздало.

– Там не разобрать, – грустно подметила Оля младшая, вспомнив недавнюю картинку цыплячьего раздавления.

– Мы гроб правильно расположили, а с головами они сами как—нибудь…

– А могилку весной подмоет Кисловка, – грустно сказала Оля—Кузнечик.

– Ш—ш—ш, – цыкнул Михейша, – без выводов, я сам уже про это подумал. Теперь поздно. Это будет кощунство над погребением. Над погребениями даже доходные дома нельзя ставить.

– А что так?

– Рухнут! Говорю, что это кощунство.

– А у нас дак…

– У вас так, а у нас эдак. Нельзя. Только сады можно и то только лет через сто. Понимаешь, души нельзя тревожить, а они летают сто лет. Если дом построить, то сны будут плохие и самоубийства увеличатся…

– А—а—а. А души из них (цыплят) уже выскочили?

– Вроде да.

Хотя какие у цыплят могут быть души. Разве—что цыплячьи.

– Души летают?

– Вроде того.

– Цыплята как пишутся?

– В виде исключения через «ы».

– А души через «ы»?

– Тут как раз через «и».

Очень странно, что для цыплячьих душ не сделано исключения.

К поминкам народу прибавилось. Пронюхали соседские мальчики—рыбаки и пришли на дымок. Никто и не выгонял. Чем больше народу на похоронах, тем значимей покойник. На песнопение приперлась растрепанная и как всегда голодная соседушка Катька Городовая. Она уже взрослая наравне с Ленкой. Стояла молча, скрестив руки, и, кажется, не произнесла ни слова, вспоминая не такое уж далекое погребение матери. Задумчиво уминала коврижку, принесенную добрососедской и хозяйственной Ленкой.

В конце поминок был десерт: стебли одуванчиков (в них горькое молоко – самое то для похорон) и дамские калачики (их росло навалом). Вместо крепкого напитка пилась чистейшая кисловская вода, налитая в свернутые листы подорожника. Приглашенные приносили с собой сучки и сухие шишки. Разводили костер. Костром руководили Михейша с Ленкой: уж они—то эти преступные дела хорошо знали. Сбегали за ложками и через полчаса уже черпали уху, наспех, но вкусно сооруженную мальчишками—рыбаками – Петькой и Квашней.

Завершался ритуал дикими танцами, прыжками, огненными манипуляциями. Напоследок в Кисловку запускались лодчонки, сделанные из коры, щепок и газет. Суденышки посыпались доверху лепестками ромашек и красотой анютиных глазок.

Как прекрасна игра! Как прекрасны цыплячьи похороны! Реинкарнация побеждена: вечное им блаженство!

Первые пробившие темноту звезды обозначили конец погребального шабаша.

Шум поубавился.

Детям начинала надоедать беготня.

Толька прикорнул и заснул на лопате.

Все пожелали сидеть на травке у гаснувшего костра, который постоянно требовал пищи. Кидали в речку камни, пускали блинчики. Михейша был впереди планеты всей. У него выпало восемь блинчиков, а у Петьки только шесть. После считали смешно вытягивающиеся в воздух носы пескарей и слушали задушевную песню зяблика.

– Рыб ловить и их кушать это преступление? – спросила Оля—Кузнечик.

– Они сами мошек едят. Значит, они преступники, а мы их наказываем и заодно приносим себе пользу.

– Клев вечерний! – заметили рыбаки.

– Шикарный клев!

– Не положено так сразу, можно только на девять дней говеть.

– Долго ждать. Давайте сейчас.

– Может забросить удочки, а поутру снять?

Забросили. Но тут же начался дикий клев, выдергивание рыб и снимание их с крючка; и пацанов было уже от воды не оттащить.

Дети готовы были дрожать хоть до утра, щупать скользких пескарей с их смешно шевелящимися ротиками—воронками, и слушать—слушать, пуча в темноту и в угли глаза, черные—пречерные Михейшины и Ленкины бытовые россказни и кладбищенские байки, где полно бесов, ведьм и нечистых.

Катька тоже внесла лепту, рассказав про бешенную корову и как к ней на рога наделся далекий и гордый испанский тореро. У тореро была жена, которая с горя, или сойдя с ума, переоделась в юношу и тоже стала торерой. Первой среди всех женщин Испании.

Михейше Катькина история понравилась и он решил когда—нибудь написать про этого бедного тореро книжку с картинками и вставить туда побольше эпизодов про любовь.

Толик периодически падал, поднимался и снова седлал лопату.

В его отрывочном сне, будто из понатыканных на каждом шагу паноптикумов тянулись окровавленные, обмотанные червяками и объеденные пескарями руки.

А для других – бодрствующих – чудилось как с их чердаков и подполий этой же ночью вымахнут вампиры с двухметровым размахом крыльев, а из—под карнизов разом выпадут и затмят звездное небо несчетные стаи летучих мышей.

– Всем домой! – кричали со дворов.

Округу заплетал ворчливый лай собак, в дрянную музыку эту вслушивался разбуженный соседский бычок и добавлял недовольных басов.

Толпа малоростков рассыпалась радостная и впрок возбужденная замечательным вечером, проведенном по всем похоронным правилам.

Откланивались за воротами.

Попрощалась наконец—то по человечески угрюмая Катька. Пожелала доброй ночи без вампиров и ведьм. Застала момент, когда спящий на ходу Толька чисто по заведенной привычке, игриво и для добавления прощального кайфа дернул легко одетую сеструху Олю—Кузнечика за раздутые пуфиком трусы, отчего в темноте высветилась белая полоска сочной Олькиной мякоти.

Ребята – из тех, кто заметил – засмеялись.

Девчонки возмутились. Больше всех Катька. Кузнечик взбрыкнул, отпустил кому надо затрещину и, не попрощавшись как положено, умчал к дому. На то она и Оля—Кузнечик, а не Оля—простокваша.

Михейша поутру расставит виноватых по заслугам. Он заранее придумал Толику кару: Толик будет завтра… шкурить калитку рашпилем, а потом мохрить ее щеткой до состояния дикобраза. Во!

Тишина. На крыльце перешептывались взрослые. В верхних окнах попеременке зажигались ночники. Бабка докуривала перед сном трубку и выговаривала что—то тихо— претихо маме Марии. Дед Федот прикрывал ставенку от прокрадывания в спальню ночной свежести.

Испортили почин: «Не надо баню тут городить, ночью испаримся!»

Вот так тебе и самый главный генерал!

***

Души погибших цыплят довольны. Редко кто из отряда куриноголовых так славно заканчивал жизнь!

Бомбёры и месье Фритьофф

1914 год.

28 июня в Сараево сербским террористом убит наследник австро—венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд…

1 июля в России объявлена всеобщая мобилизация.

1 августа германский посол в России вручил российскому министру иностранных дел ноту с объявлением войны.

…На следующий день после вступления России в войну на Дворцовой площади собрались тысячи людей, чтобы поприветствовать Николая II. Император поклялся на Евангелии, что не подпишет мира, пока хоть один враг будет находиться на русской земле, а затем появился перед народом на балконе Зимнего дворца.

Тысячи людей встали на колени перед императором и с воодушевлением пели «Боже, царя храни…»

На волне противостояния с немцем и необходимости защиты братьев—славян, а также с учетом наличия в названии столицы немецких буквосочетаний, Петербург вдруг неожиданно для петербуржцев, а с другой стороны вполне закономерно для истории, стал Петроградом.

В космосе, изрыгая магнетизм, показалась новая неизвестная комета величиной в Берлин и летящая вроде прямо на 53—ю широту. А широта эта известна не только своим размахом, и пересечением всех континентов, исключая Австралию, которую, если бы нормально мыслить, вполне бы можно было отнести к острову. Широта отличается близостью к Шелковому пути. Но, самое главное, тем, что именно на этой пятьдесят третьей параллели проживала Михейшина семья. Радостного в этом для Полиевктовых совсем мало.

Доказательство: объявлена всеобщая мобилизация и сильно запахло жареным, а также и всеми теми ингредиентами смятения, что выплывают накануне всякой войны и приземлении кометы: порох, керосин, дрова, голод, бинты, йод, кожа чемоданов и призывы в Красный Крест.

Только в далекой и потому независимой Джорке пахнет по—прежнему: навозом и дымом котелен.

Пахнет по—особому и в доме деда Федота.

***

Ржаного цвета бутерброд, откромсанный по периметру и с привкусом жженых кувшинок, примостился среди настольных экспонатов библиотечного царства.

Рядом дымится чашка кофею, и от него тоже прет нюфаром¹⁸.

– Ну и бабуля! Опять намесила смертельного приговора!

В центре помещения, высунув язык и надвинувши на затылок картуз с высоким, синим и достаточно потертым околышком, пристроился уже знакомый нам озабоченный молодой человек годков восемнадцати. Михейша, или по правильному, Михаил Игоревич Полиевктов – Большой Брат, увеличенный временем, поставивший сам себя в такую позицию Секретный Брат. Или просто брат уже упомянутых особ с бантиками.

Убежав от сестер по возрасту, он, кажется, забыл выбросить из закромов души привычки детства. И, кажется, определившись и самоосознав себя, застеснялся знакомства и родства с глупыми еще и по—деревенски скроенными младшими сестрицами.

Он в гражданской одежке, сшитой далеко не в роскошном Вильно, откуда он недавно прибыл: жилет из черного крепа, расстегнутая и намеком покрахмаленная рубашка, сбитый в сторону самовязный шейный аксессуар.

Галстук дорог на вид, но лоск на нем чисто наживной. Образовался он по причине чуть ли не ежеминутного ощупывания его, выправления и приглаживания перед зеркалом и без оного. Блеск усиливается во время обеденного застолья, завтрака и ужина, в пору пластилиновой и глиняной лепки, в полном соответствии с немытостью рук и… Скажем еще прямее, – закрепился он окончательно по причине напускной творческой запущенности себя самого в целом, неотъемлемо включая детали.

Завершает описание внешности полутаежного денди тускло—зеленый, художественно помятый сюртук с черными отворотами. Как дальний и отвергнутый родственник всего показного великолепия, сейчас он апатично свисает с деревянного кронштейна, украшенного резными набалдашниками и напоминающими своей формой переросшие луковицы экзотического растения, – то ли китайского чеснока, то ли корней североморских гладиолусов, удивительным образом прижившихся в сибирской глухомани.

Рассеянность и острейший ум, направленные по молодости не на целое, а на ароматные детали, являются органическим продолжением облика юноши и направляют всеми его поступками.

Михейша только что вернулся с практики. Скинув штиблеты, натертые желтым кремом, совершенно неуместным в здешней летней пыли, и, заменив их домашними тихоходами—бабушами, он первым делом осведомился о дедушке.

– Деда дома?

– Нет его. Уехал в Ёкск.

– А зачем?

– А тебе почем знать? – посмеивается бабка, – нечто сможешь месторождением бензина помочь? Или на тебя ёкчане топливный кран переписали?

– Бензин делают из нефти, бабуля.

– Это вопрос или утверждение?

– А то сама не знаешь! Смеешься, да?

– Как знать. Может, нефть сделана из бензина. Под землей разве видно?

– Вот черт! Запудрила мозги.

Обнаружив полное отсутствие хозяина и разумной мысли у бабы Авдоши… или наоборот… а, все равно… Словом, Михейша ринулся в Кабинет.

Он водрузил колени в важное дедово кресло, обтянутое потертой кожей крапчатой царевны, подросшей в лягушачестве и остепенившейся, оставшись вечной девой, не снеся ни икринки, ни испытав радостей постельной любви с Иванодурачком – боярским сыном. До сих пор тот скулит где—то на болотах в поисках небрежно отправленной стрелы.

Михейша облокотился на столешницу, подпертую башнеобразными ногами, зараженными индийской слоновьей болезнью посередине, и с базедовым верхом, привезенным с Суматры. В столешнице пропилена круглая музейная дырка, накрытая стеклом от иллюминатора с рухнувшего Цепеллина. Под стеклом светятся фосфорные Дашины зубки. Привинчена назидательная бронзовая табличка «Итоги качания на люстре!»

Михейша сдвинул в сторону кипу мешающих дедовых бумаг. Вынул и постранично разбирает хрустящие нумера прессы.

Газета с неорусскими буквами, – страниц в тридцать шесть, – растеряла от долготы пересылки естественную маркость, типографский запах и пластичность газетной целлюлозы. Любую прессу, приползшую сюда черепашьими стежками, здесь называют не свежей, а последней.

В номере уже имеются дедушкины пометы в виде краснобумажных, вставленных на скрепы листков, и имеются отцовские. Эти – синие.

Михейше, читающему с измальства, тогда еще, благодаря бабушкиному покровительству, доверили вставлять в газетки вместо привычных взрослых вставышей листы растительного происхождения: с бузины, березы, осины. Всё дозволено, кроме запрещенного. Возбранен тополь. Его листья клейкие и маркие.

***

Возвращаемся к горячим и долголетне совершаемым проказам.

Вонючие, но невзрывоопасные опыты проводятся также на лоджии, это под самой крышей. Это сдвоенная, не разделенная границами, лоджия Михейши и его старшей сестры. При такой планировке удобно подглядывать и подбрасывать в окна дохлых, задохнувшихся пылью гадюк! Кто кормил гадюк пылью – история умалчивает. Но мы—то с вами догадываемся, верно? Каждая гадюка, хоть зоологическая, хоть политическая, заслуживает страшной смерти в мучениях. Каждая гадюка точно знает, как больно становится тем, кого она удостаивает почести быть ею укушенным.

Ленку уговорить легко. Она сама падка на такого рода «фейерверные» развлечения. Но Михейша здесь играет главную роль, он – идейный руководитель, химик и исполнитель, а Ленка – всего—то навсего – назначенная «осторожница» и санитарка.

Осторожница Ленка Михейшу не только не продаст, но еще и прикроет с самыми нужными интонациями. Еще и алиби придумает: мы только что (кто бы поверил, но верят) с братиком из лесу вернулись, вот что – набрали клюквы; вот корзинка (вчерашнего дня), но вы сегодня туда (неведомо куда) не ходите, «там» (неизвестно где расположено это «там») туман и комарье; смотрите, как нас покусали, а покусаны Ленка с Михейшей всегда.

Ветер Розы – Роза Ветров¹⁹ разносит чумовато едкие запахи по всем сторонам света. Западный ветер несет запашок вдоль почти что глухой стены родительского дома, потому родственникам он не мешает, а северный…

Соседский север – это не север Фритьофа Нансена. На нашем доморощенном севере живет Макар Фритьофф с двумя «Ф» в конце фамилии и одной – в начале. Это что—то!

В понимании Михейши, жизнь соседа Фритьоффа – это отдельная песня – короткая и бесшабашно длинная, печальная и одновременно разудалая песня. Как у преступников и героев далеких Соловков.

***

Северный сосед – это упомянутый уже курносый и рябой, крайне застенчивый и с мелко дрожащей головой от когда пронзившей насквозь все ее нервы вражеской пулей, отставной полковник Макар Дементьевич Нещадный. Он помнит еще цветные вышитые погоны, и захватил переодевание армии в зеленое, безрюшечное, простецкое одевалово.

У него клочковатая прическа, прихваченная в нужных ему местах китайской нитью, которую теперь и прической—то по большому счету назвать нельзя: какое нам дело до немодных китайских причесок? Прическа это вам не шкаф и не швейная машинка. Вот с этого и начинается дурь! А еще он носит данную ему дедом Федотом занятную кличку «Фритьофф – нихт в дышло, найн в оглоблю офф». Вот это уже совсем в точку, и похоже оно на веселую в смеси с сермяжиной правду.

Этот увлеченный человек занят выводом свиной породы, излучающей приятный запах навоза. На этом деле он надеется разбогатеть и поправить свои дела, пошатнувшиеся после развода с хозяйственной, умной, но, в некотором роде, и чисто лишь по его мнению, блудливой женой.

Слегка взбалмошная, абсолютно верная, но, как водится в высылочных полудеревнях, – флиртоватая до определенной черты – жена отставного месье—полковника по книжному имясочетанию Софья Алексеевна при разводе сработала классически.

Вот как дело было:

Во—первых, отобрала у мужа половину пенсии, а также все внутреннюю меблировку, кухонное серебро, сервантные и потолочные хрустали. В новую жизнь взяла обветшалый, но со вкусом собранный и еще годящийся на переделки женский гардероб.

Во—вторых, не поставив в известность мужа, неглупая Софья прихватила половину общих накоплений в виде пары рулончиков ассигнаций. Ассигнации свернуты в немалые диаметры и перевязаны по моднобанковски каучуковыми тесемками.

В—третьих, не пересчитывая, Софья забрала, все золотые, чеканенные еще царицей монеты: в Питерах, видите ли, они ей нужнее. Чтобы правильную квартиру арендовать. В общий улов – десяток коробочек с украшениями, нажитыми во время довоенно теплящейся любви. В то число входят мелкие боевые трофеи женской направленности, взятые напрокат у турков, сербов и греков – всё золотого оттенка.

Успешно потратив оставшиеся накопления, Макар Дементьевич вовсе не растерялся. Отсутствие жены простимулировало дремлющюю до поры диковинную предприимчивость: Фритьофф активно занялся упомянутой наукой селекции.

Он активно коллекционирует и сортирует результаты. Хранит их для потомства вполне надлежаще: в никелированных медицинских ванночках, с подписями на крышках, все подписи, как полагается, сделаны на латыни. Баночки и ванны составляются штабелями в лабаз со льдом.

Экспериментирует Фритьофф в белом, облицованном изнутри керамикой и обвешанном цветастыми лоскутными занавесками, сарае, по четкости планировки больше похожим на казармы для младшего военного состава.

Он умело дрессирует питомцев… – Питомцев? Да, да, да, кажется, мы уже об этом говорили. Помните «питонцев» Даши и Оли на… nn—ой странице?

…Короче, показывает им, любимым, музыку. Кормит цветами – преимущественно геранью, а по сезонной возможности розами и сибирским виноградом. Для всего этого лабораторного умопомрачения старик—месье Макар содержит спецоранжерейку. Имеются: плодово—цветочный сад, огород и Пристойный Двор для приличного выгула.

Моется сие привилегированное стадо в уличном душе. Давление в шланге создает странный прибор с инерционным штурвалом – он же мотор. Кто банщик и по совместительству механик – отдельно представлять не надо.

Спать своих воспитанников Макар кладет на нары. Нары больше похожи на среднего класса кровати an ein persons с частой решеткой, будто бы защищающей от расползания младенцев.

В свинюшкины спальни проведено отопление.

Скотный селекторско—колледжный двор Макара Дементьевича сплошь замощен деревянным настилом и выскоблен до палубного блеска. Провинившихся свиных учеников и службистов, ненароком и не со зла, а ради шутки нагадивших в парадном дворе, Макар Дементьевич, невзирая на юмор, на ранги и половую принадлежность, наказывает запиранием в гауптвахте. И в дополнение – лишением чесательных льгот.

Живет дедушка Макар практически за счет сдачи на убой тех, и лишь только тех возвышенных животных, кто не прошел экзамен по «Основам спартанского этикета», а также тех, кто купился на простейших «Десяти признаках испорченной аристократии». Первый признак там (извините): «германцы и римляне выпускают газы во время обеда, а в Октоберфест облегчаются по малому под стол».

Надобно ли с сожалением констатировать, что на «пятерку» пока еще никто не сдал? Форменно никто. Зачем тогда их держать? Поэтому в небольшом, но достаточном количестве медные деньги и серебро у полковника водились.

На дедушку месье, кстати, не похож: полковник выглядит гораздо моложе своих пятидесяти пяти лет. Дряхление прекратилось благодаря давней пуле (мы говорили, повторяем для невнимательных), усыпившей каких—то специальных мозговых деятельниц—клеток и отвечавших за упомянутую отрасль старения.

«В люди», а, точнее, в циркачи с придачей небольшого, пошитого индивидуально военного гардероба, выбилась лишь пара наиболее способных и философски настроенных, думающих о своей карьере хорошистов.

По причине всех перечисленных странностей соседа—селекционера весьма слабые ароматы Михейшиного производства, несущиеся с чужой лоджии, Фритьоффу не только не страшны, а даже, напротив, по—своему интересны и даже извращенно приятны на запах.

Как—то раз Фритьофф рассказал о своих целях, посетовал на свои крайне медленно растущие естественно—технические достижения, выделив и похвалив при этом некоторых отличившихся чушек за музыкально—танцевальные способности. Затем осведомился на предмет коллективизации научной работы и защиты совместной диссертации. Обещал при удачном стечении подарить соседям свиноматку, одаривающую симпотными розанчиками.