Мозес

– Какое построение, дайте сон досмотреть, – бормотал он и хотел перевернуться на бок к стенке, но еще одна пара рук присоединилась к работе, и тело было возвращено к жизни.

– Сиг, завтрак! – выкрикнул Астор. Сигфрид нехотя сел и протер глаза. Он просунул руки в рукава шинели, служившей ему всю ночь одеялом, а форма нещадно измялась, точно пижама.

– Высадка десять минут живее, живее! – командовал Херрик

– Идем уже, – сказал Конрад и водрузил на плечи походный мешок. Надев шинели и похватав винтовки, товарищи вышли из вагона. Поезд медленно начал ход, оставив солдат на заснеженном полустанке в далеких, чужих краях. Подул холодный ветер, и отряды по команде двинулись вперед.

– Где мы? – глухо спросил Йозеф сквозь натянутый воротник.

– На востоке, – ответил Юрген.

– Умничаешь? Ясное дело, что на востоке, – вмешался Астор. Он часто срывался на Юргена, необразованного деревенского парня. Рассказы о хозяйстве, полях и скотине донимали столичного Астора привыкшего лишь к холодному камню Берлина.

– Могу сказать точно, что где-то в России, – добавил Конрад, земляк Астора, но не кичившийся своим столичным происхождением. А ведь в Берлине вряд ли бы они перекинулись хоть словом. Астор – сын директора текстильного завода, видавший лишь одну, цветущую сторону родного города. И Конрад, живущий с нищей вдовой матерью и меняющий одну работу за другой с двенадцати лет. Но здесь различия стирались всё больше и больше.

– В Большевистской России, – уточнил Ханк, – Они отвергли Бога, значит им точно не победить, – торжественно сказал он. Религиозные высказывания Ханка часто раздражали, но порой и поддерживали товарищей. С первого дня в учебке, он поражал всех своей набожностью, молитвами перед едой и цитированием библейских стихов. Объяснял он это лишь тем, что вырос в верующей семье, но некоторые шутили, что Ханк отвергнутый сын католического священника, коим иметь детей запрещено вовсе. А кто-то и вовсе считал его ханжой.

– Месяц назад, на подступах к Москве вся Германия уже думала, что выиграла войну, – возразил Йозеф на категоричное утверждение Ханка, – а теперь нас, молодняк сопливый, как сказал Херрик, эшелонами направляют топтать русский снег.

– Это временно. Господь просто нас испытывает.

– Эй, пустосвят, ты вообще в курсе политики нашей партии к христианству? – гневно сказал Астор, не терпящий заблуждений других, – да если бы не война, фюрер не церемонился с вами, как сейчас. Христианство никак не вяжется с идеями нацизма, это религия рабов и угнетенных.

В ответ, Ханк улыбнулся и расстегнул шинель. На солнце сверкнула пряжка ремня, где рельефными буквами было написано: «Бог с нами».

– Пфф, здесь не написано, какой конкретно бог.

Разгорелся спор. Йозеф встал на сторону Астора, Юрген примкнул к Ханку, а Конрад старался доказать что все по своему правы и неправы. Только Сигфрид лениво шел, не встревая в спор, иногда спрашивая, когда же привал на обед. Он достал единственную сигарету, припрятанную во внутреннем кармане, но ветер не давал прикурить. Спички одна за другой тухли, рискуя оставить без дозы никотина. Он остановился, немного отстав от товарищей. Наконец горький дым армейского табака окутал щекастое лицо Сигфрида.

– Смотри-ка, – оторвавшись от спора, воскликнул Астор, – мы уже дня три не курили, а этот пройдоха где-то достал папироску!

Сигфрид равнодушно выпустил струйку дыма.

– Сберег на такой случай, – коротко ответил он.

– А я бы не удивился, если он прячет под шинелью целую свиную ногу, – сказал Юрген, и все засмеялись. Сигфрид ничуть не обиделся, и лишь сказал:

– Я считаю, что от жизни надо получать удовольствие.

– Наверно потому ты такой жирный.

Сигфрид сделал последнею тяжку и с наслаждением выпустил дым.

– Да – мирно ответил он, в то время как Ханк что-то бормотал про грех чревоугодия, и третий круг ада.

– Я апатеист, – не долго думая, сказал Сигфрид.

Все замолчали, никто не хотел признавать, что не знают этого слова, особенно умник Астор. Но любопытство оказалось сильнее.

– Это еще кто? – удивленно спросил Йозеф.

– Я считаю, что вопрос существования бога не имеет для моей жизни никакого значения, – ответил Сигфрид, заставив богобоязненного Ханка трястись в приступе религиозного исступления.

– Это как минимум честно, – ухмыльнувшись, сказал Конрад, – многие из тех, кто называет себя верующим, не меньше апатеист, чем Сигфрид. За исключением нашего Ханка, конечно же.

– Он скорее ханжа, – буркнул Астор.

– Всё это здорово, но всё же я присоединюсь к Сигфриду с вопросом о том, когда обед, – устало, сказал Йозеф.

– Уверен, не раньше, чем дойдем до деревни, о которой говорил Херрик. Наши ведь уже заняли её, так что мы придем на всё готовое, – ответил Конрад.

– Интересно, как живут в деревне на востоке, – прошептал Юрген.

Снег под ногами стал плотнее, и ноги проваливались всего лишь по щиколотку. Они вышли на дорогу и замолчали, экономя тепло.

Заснеженный пейзаж бескрайних полей быстро наскучил и Йозеф ушел в себя. Память вернула сознание в осень 1939. Новость о войне была ожидаемой, но от того не менее тревожной ноткой. Йозеф, вспоминая Эдвина, отшельника на пустыре, испугано представил, что может повторить его судьбу, и не только он, а целое поколение. Мартин же наоборот, скакал от радости и прилива патриотизма готовый хоть сейчас записаться в добровольцы, но возраст пока не позволял. Ведь тогда война казалось, так далека, не реальна, существуя лишь в заголовках газет и радиопередачах, в умах граждан и на картах генералитета. Со всех приемников гремели вести о новых победах и менее звонко о поражениях. В кинотеатрах перед фильмом крутили хронику с фронтов о доблести солдатской службы, призывая юного зрителя бежать в ближайший отдел комплектования войск, а в школах постоянно агитировали мальчиков старших классов. Всё как рассказывал Эдвин про времена первой мировой войны, думал тогда Йозеф, не понимая еще отличий. Для братьев война бы так и осталась лишь отпечатком света на киноленте, строчками в газетах и голосом из приемника, но в 1941 им стукнуло восемнадцать лет. Мартин, будучи активным деятелем в гитлерюгенде был сразу принят в СА и на войну пока не спешил, занимаясь скорее тем, что призывал идти на фронт других. Йозеф же напротив, был отправлен в учебный лагерь еще за месяц до своего восемнадцатилетия, как оказалось, добровольцем, что было лишь по бумагам. Возможно, думал он, отец хотел так наказать меня за непослушание, за связи со свингерами. Йозеф встретил совершеннолетие в бараках где-то в восточной Германии. Вместо праздничного пирога овсяная каша, а вместо свечей обойма патронов для стрельб. Там же он и познакомился со всеми, кто теперь волочил свой путь через русские поля по глубокому снегу. Прошлое у всех было разное, но общая еда и общий барак, один неприятель в образе командующего унтер-офицера сплотили юношей вместе. К тому же их объединял общий дух скептицизма к войне, в отличие от других призывников, с криками Хайль Гитлер рвущихся в бой, еще даже не зная, что на самом деле их ждет. Конрад, Сигфрид, Юрген, Астор, Ханк, первые за последние два года друзья Йозефа. Они не раз вместе убегали из лагеря в деревню за сигаретами и алкоголем, а будучи пойманными выгораживали друг друга. Но учеба окончилась, и теперь, они были там, для чего готовились.

Взвод, вытянувшись по узкой дороге, приближался к деревне. Обер-лейтенант Херрик тревожно осматривался по сторонам, точно прямо в воздухе ощущал неладное. Сараи и дома с заснеженными крышами, крик петуха и мычание телят ничто не напоминало о войне кроме самих солдат. Из-за дома, в сотни метров от взвода показался солдат. Он посмотрел на подкрепление и немедля скрылся за тем же строением.

– Чего это он? – удивился Йозеф.

– Не пойму. Может сюрприз нам готовят, – ответил Конрад.

– Конечно. Стол накрыли, водки налили и девок раздели, – иронично сказал Астор.

– Сигарет еще и я согласен на такую войну – сказал Сигфрид.

Обер-лейтенант Херрик остановился, а вместе с ним и вереница людей. Он поднял вверх руку, дав всем команду заткнуться. В тишине еще где-то скрипел снег под неудобными ботинками, но затем стих и он. Херрик щурился, вглядываясь в покрытую белой пеленой деревню. Она словно была давно покинута, и только призрак солдата иногда мелькал между домов.

– Что за…

Один из сугробов разворотила вспышка, и грохот разнесся по полю. Из белого укрытия, таявшего от жара, вырывался огонь пулемета.

– Ложись! – скомандовал Херрик и все испуганно уткнулись в снег. Йозеф приподнял голову и увидел, как Юрген истерично зарывается в сугроб, Ханк судорожно шепчет молитвы, обняв винтовку, а Конрад и Астор пытались стрелять по пулеметному расчету. Йозеф искал взглядом Сигфрида. Среди дрожащих тел он выделялся, точно гора среди сопок. Он лежал на спине, держась за живот, а вокруг алели яркие красные пятна. Тучное тело оказалось легкой мишенью для шальных пуль, щедро посыпаемых противником.

– Сиг! – крикнул Йозеф и пополз к товарищу, но шквальный огонь прессом прижимал к земле.

– Стреляйте, черт возьми, стреляйте! – кричал Херрик, осмотрев корчившийся от страха взвод.

Не только Сигфрид лежал среди пятен крови, но и те, кто был в первых рядах, но их Йозеф не знал, о них он не думал, их смерть могла пройти почти незаметно для него. Обезличенные ряды тел, судьба которых лежать в одной могиле, если повезет не остаться гнить на поле брани поедаемые воронами. Для кого-то они важны и любимы, а для кого-то лишь номера значков в списке потерь.

Пулемет затих, видимо, перезаряжали ленту. Солдаты вопрошающе посмотрели на командира. Он молчал. Укрытий поблизости не было, лишь заснеженное поле и пара чахлых деревьев. В секунды затишья были слышны стоны, тяжелое дыхание раненых и бестолковая стрельба пары винтовок. Йозеф вплотную подполз к Сигфриду.

– Ты как?

– Не очень. В животе болит.

Он затыкал рану руками и едва слышно поскуливал.

– Да пошло всё к черту! – воскликнул один из солдат и, поднявшись, побежал прочь от деревни, назад к полустанку. Грохот пулемет вновь сотряс воздух и с редких деревьев осыпался снег, а птицы вспорхнули с ветвей. Солдат рухнул с тремя отверстиями в спине, а орудие продолжило свою песню смерти. Йозеф вжался в снег. Он понял, что следующим может быть он, или кто-то из товарищей. Рядом уже истекал кровью Сигфрид, а от малодушных Ханка и Юргена не было толку. Конрад и Астор безуспешно расходовали боезапас. Они были хорошими стрелками, но противник заранее укрепился. Йозеф не был выдающимся снайпером, но с детства прицельно кидал камни и в учебке лучше всех швырял гранаты. Приказа не было, но Йозеф, нащупал пару гранат на поясе. Он взял одну в руку за длинную деревянную рукоять и отвинтил крышку в нижней её части. Шнур с фарфоровым шариком незамедлительно оказался в другой руке, и Йозеф энергично дернул детонатор. Среди шума пулемета беззвучно щелкнул механизм, и воздух рассекла взрывная колотушка. Йозеф мысленно отсчитывал секунды. Три. Четыре. Пять. Он поднял голову. Взрыв. В ушах загудело. На взвод посыпался снег и земля из воронки, но пулемет лишь ненадолго затих. Недолет. Граната взорвалась в нескольких метрах от укрытия.

– Бросайте! Бросайте еще! – кричал оглушенный обер-лейтенант Херрик. Никто не реагировал кроме Йозефа. Он еще раз прикинул расстояние и повторил бросок. Взрыв. Эхо разлетелось по полю, следом за собой оставляя тишину. Пулемет замолчал.

До деревни Сигфрида тащили, потея и кряхтя Юрген и Ханк. Убитых решено было забрать позже. Пришедшие в чувство сослуживцы восхищенно глядели на Йозефа, словно на героя, а кто-то даже одобрительно потрепал его по плечу. Он чувствовал себя великолепно, но обер-лейтенант Херрик велел не расслабляться. В деревне еще мог оставаться противник.

Йозеф глядел через прицел винтовки. Мир словно превратился в тир и он, в поисках мишени, подступал к деревне вместе с остальными. Рядом шли Конрад и Астор, прикрывая раненного товарища и его носильщиков. Йозеф остановился и посмотрел назад. За Сигфридом тянулся след красных капель, и обрывался неподалеку от места, где лежали два тела, навсегда пропавшие в далеких, чужих снегах. Эйфория прошла, а через минуту, обернулась леденящим, как сам этот край ужасом. Йозеф подошел к окопу с пулеметом. Два развороченных по грудь тела лежали с застывшими окровавленными лицами, а глаза вопросительно смотрели в небо. Издалека Йозефу казалось, что он все лишь вырубил пулемет. Но реальность оказалась страшнее выдумки. Это была его граната. Двое. Один молодой, немного старше Йозефа. Второй с густой длинной бородой мужчина в меховой шапке, возможно, отец первого.

– Партизаны, – с отвращение сказал Херрик, внезапно оказавшись рядом. Йозеф испуганно дернул рукой и чуть не нажал на курок винтовки.

– Грязные, пренебрегающие всеми правилами войны ублюдки. Засады, похищения офицеров, маскарад с формой, – он кивнул на молодого убитого в форме вермахта, – вот их методы. Это был тот солдат, который показался из-за дома за минуту до обстрела. Похищенная форма была изодрана, в бурых пятнах застывшей крови. Херрик пошел дальше, держа наготове пистолет.

Йозеф задумался над словами командира: «Правила Войны? Разве думаешь о правилах, когда стоишь на краю пропасти?»

Дрожащие от холода и адреналина первого боя солдаты вошли в деревню. Тихо и пусто, словно те двое были единственными жителями, призраками, охраняющими мертвое поселение. Над хатками тянулись черные струйки дыма. Внутри есть огонь, есть тепло, значит, и жизнь, что томится в ожидании под заснеженными крышами домов.

Дверь самого большого здания робко приоткрылась скрепя петлями. Из проема показался тощий старик небольшого роста. Херрик грозно посмотрел на него и тот чуть не захлопнул дверь от испуга. Обер-лейтенант выкрикнул что-то на русском и старик, помедлив, открыл дверь.

– Гер офицер, не стреляйте! Мы простые крестьяне, – внезапно заговорил он на немецком.

– Староста?

– Да. Меня зовут Валерьян, – из дома показалась пара рук, подали ему шубейку и он, одевшись, вышел навстречу с Херриком. В окне другого дома показался любопытный взгляд ребенка, от дыхания которого запотевало стекло.

– Гер Краузе, – представился Херрик. Среди солдат раздались смешки. Мало кто знал его фамилию, и некоторым она показалась забавной. – Вы говорите по-немецки?

– Немного, Гер Краузе, – словно извиняясь, сказал Валерьян.

– Надеюсь, вашего знания немецкого будет достаточно, что бы назвать мне хоть одну причину, по которой вас не стоит прямо сейчас вздернуть перед домом, за содействие партизанам.

– Гер Краузе, мы живем на отшибе России, – староста запнулся, – то есть Советского Союза. За всю жизнь мы всего два раза видели большевиков: в революцию и сейчас, в войну, когда забирали пригодных для службы мужчин. Приходят советы, приходят немцы, а мы остаемся, забытые в глуши бедные люди. Это ведь даже не деревня, это хутор. Если бы не железная дорога, построенная еще при царе, мы так и остались бы белым пятном на карте.

– Пока не вижу причин сохранить вам жизнь, – сухо сказал Херрик. Солдаты позади него переваливались с ноги на ногу от холода, а Йозеф подпрыгивал, пытаясь согреться.

– Послушайте же, пришли немцы, затем партизаны ночью перебили всех и торжественно объявили, что освободили нас. Взяли еду из наших и без того скудных запасов, сказали на дело борьбы с немецко-фашистскими захватчиками. А взамен оставили двоих людей и пулемет. Разве мог я им возразить?

Херрик щурился думая, что ответить. Деревня в ожидании погрузилась в тишину.

– Прошу прощения! – громко сказал Конрад, рискнув перебить командира, – у нас тут товарищ кровью истекает, может это сначала, а потом разговоры?

Херрик пристально посмотрел на выскочку и стонущего Сигфрида. Он перевел взгляд на старосту.

– Несите его ко мне в дом! – предложил Валерьян. Ханк и Юрген ожидали одобрения Херрика, и когда тот кивнул, они, уставшие уже держать тучное тело Сигфрида, поволокли его к дому старосты. Деревянные ступени крыльца жалостно заскрипели под весом трех парней. Дверь распахнула женщина средних лет. Русые волосы её были убраны в хвост, а лицо выражало бесконечную усталость. Бледные губы и тонкий нос придавали ей вид печальной аристократичности, революцией навсегда изгнанной из этой страны. Однако изголодавшиеся солдаты зашептались, а более смелые игриво насвистывали даме. Йозеф не смог разделить всеобщего восторга. Глядя на неё, он вспомнил мать. Она так же бледнела, узнав, что сын уходит на фронт и так же устало смотрела на отходящий с ним поезд, когда все слезы уже были выплаканы, оставив лишь сухую печаль. Йозеф посмотрел на Херрика. Командир жадным взглядом хищника смотрел на женщину. Во взводе ходили легенды о любвиобилии и похотливости обер-лейтенанта.

Сбит с толку, потерян, пленен. Как еще Йозеф мог описать нахлынувшее чувство, когда вслед за усталой женщиной показалась молодая, лет семнадцати девушка? Она выглянула из-за её плеча, блеснув сияющими зелеными глазами. Светлые волосы были заплетены в косички, ниспадающие ниже плеч, от чего выглядела девушка совсем по-детски. Йозеф ловил каждый отблеск света на её гладкой коже, мечтая оттянуть момент, когда раненного занесут и девушка скроется в доме с остальными. Йозеф посмотрел на усталую женщину, и снова на молодую девушку. Те же тонкие черты, но еще играющие румянцем щеки и лицо без изъеденных временем пропастей морщин в уголках губ и глаз, взгляд, наполненный любопытством и интересом к жизни, что так часто угасает с годами обремененных опытом. Та святая невинность, иконописный лик, глядящий на очередных захватчиков как на приезжую ярмарку шутов и акробатов. Она не ждет от них ничего, просто смотрит, внимает происходящему без пелены былого опыта, ошибок, предвзятых взглядов, и великий грешник этот мир, что когда-нибудь так больно ударит, разобьет о твердость бытия хрупкий сосуд наивности и простоты.

Дверь захлопнулась, и сияющий свет юности погас, сменившись слепящим блеском снега. Йозеф глубоко вздохнул, всё это время он едва дышал и голова закружилась. Командир подошел к Валерьяну и о чем-то тихо заговорил. Все внимательно смотрели на них – солдаты, жители деревни из-за запотевших окон домов. Решалась судьба многих. Решали её – двое. Лицо старосты вдруг исказилось под давящим шепотом Херрика и замерло в печали. Но спустя секунды Валерьян кивнул, согласившись на что-то ужасное. «Сделка с дьяволом» – подумал Йозеф.

***

– Сигфрид, хитрый жук! – воскликнул Астор.

– Почему же? – удивился Йозеф.

– Всегда знает, где теплее и уютнее. Точно специально пулю словил, чтобы оказаться в доме старосты да в окружении милых дам!

– А те двое, которым мы недавно ямы в мерзлой земле рыли тоже это специально, отдохнуть, да?! – гневно сказал Конрад, а пожилая женщина, хозяйка дома, не понимая немецкой речи, испуганно перекрестилась и подала на стол. Запахло перловой кашей с тушеной говядиной, ароматным паром, приглашая к обеду. Это Конрад дал из своего пайка консервы, сам не понаслышке зная бремя нищеты и голода.

– Да ладно тебе, успокойся, шуток не понимаешь? – примирительно сказал Астор.

Конрад фыркнул и взялся за ложку.

Они доели кашу и все вместе закурили, когда распахнулась дверь, и холодный воздух ворвался в согретую печкой избу.

– Мест больше нет, господа – расплывшись в сытой улыбке, сказал Астор и выпустил дым. На пороге стояли Юрген и Ханк.

– Может, хватит уже морозить нас? – съежившись, сказал Йозеф. После горячей каши уличный воздух обжигал горло холодом.

– Идём к Сигфриду, – устало сказал Юрген.

– Да, проведать надо, – добавил Конрад.

– Как на приём к императору, – пробубнил Астор.

Пока они шли к Сигфриду, их внимание привлек фельдфебель, стоящий на пороге другого дома, и гневно выкрикивавший– вон! Указывая на улицу тем, кто был внутри. Только после третьего крика, неприметный ранее фельдфебель добился своего, и из дома вышла женщина с двумя детьми. Её руки тряслись и она испугано озирались по сторонам, не зная, что сделать, а на улице, тем временем, стоял колючий мороз. Йозеф был возмущен, но сделать ничего не мог. Когда он посмотрел на то место чуть позже, их уже не было, и Йозеф заставил себя не думать об их дальнейшей участи.

Дверь дома оказалась тяжелой и скрипучей, с множеством резных узоров. Внутри пахло душистыми сушеными травами. На полу лежали ковры своим изящным видом, не позволяя войти не разувшись. Вонь солдатских сапог перебила аромат трав. В просторной гостиной качая маятником, шли часы, а напротив входа стоял зеркальный трельяж, створками сомкнувшись так, что Йозеф увидел, как он отражается в нем, уходя в бесконечность тысячами одинаковых солдат на боевом построении. Он помахал рукой. Они ответили тем же. Астор усмехнулся над ним.

Из спальни доносилось тяжелое дыхание, хрипом сотрясая воздух.

– Там, – сказал Юрген.

Йозеф зашел первым, рукой убрав занавеску, разделяющую комнаты. Большая кровать, стеленная простынями, под потолком красный угол с иконами сурово глядящие большими глазами на чужеземцев. Образы были совсем не похоже на те, что Йозеф видел раньше, в католичестве – тонкие носы и узкие лица серо-коричневого оттенка, абсолютно плоское изображение без теней и объема. Словно окно в потустороннее они пугали, но тем вызывали мистический трепет, засасывая сознание тягой обратной перспективы. На столике догорала свеча, а подле кровати сидела женщина. Та самая уставшая бледная женщина, словно с неё и рисовали эти иконы. Белые простыни перепачканы кровью. Здоровяк Сигфрид широкими ноздрями втягивал воздух. Румянец щек сменился на серый мертвецкий цвет, словно его уже коснулась смерть. Никто не думал, что всё так серьезно.

– Сигфрид, Сигфрид! – звал его из тьмы Ханк, – это еще не конец! Только пока не поздно, прими господа нашего Иисуса Христа, – он сорвал со стены распятие и потрясал им над угасающим телом. Сигфрид промычал и очнулся. Ханк с надеждой посмотрел в мутные глаза

– Дайте уже сигарету, этот святоша меня достал, – сказал он. Губы дрогнули в улыбке. Сигфрид оставался Сигфридом. Йозеф протянул ему сигарету, Астор поднес огонь.

– Кровать не подожги, герой, – сказал Конрад.

– Поверь же, поверь, наконец, – неустанно твердил Ханк.

– Зачем мне верить? Скоро я и так всё узнаю, – Сигфрид выпустил дым, не вынимая сигареты изо рта. Потухший пепел осыпался на кровать.

***

В зимних сумерках стук лопат о мерзлую землю эхом разносился по округе и затихал где-то у стволов могучих деревьев. Каждый глухой удар раздражал рану на сердце. Долго. Очень долго. Время словно играло в злую шутку, нарочно растягиваясь как резинка и напряжение вот вот, должно было разорвать его. Над старателями взошла белая луна, снег заискрился, словно на нем рассыпаны миллионы драгоценных алмазов. Черным пятном темнела куча вырытой земли – яма готова. К её краю двое волокли камень с выточенными зубилом словами. На небе засияли первые звезды.

Ханк приняв роль священника, прочел молитву. Он взял горсть земли и, прошептав что-то, бросил в яму, на закутанное в белую ткань тело. Остальные, менее торжественно повторили обряд. Йозеф смотрел, смотрел и думал: «Еще десять часов назад, Сигфрид рассуждал о апатеизме, мечтал вкусно поесть и закурить, а теперь все желания исчезли, мысли стерты, а тело вот оно, совсем как живое, словно в глубоком сне. В подобные моменты кажется понятным, почему такие как Ханк изо всех сил верят, и защищают свою в веру в то, что смерть тела еще не конец. Это так всё упрощает, даёт ответы на все вопросы. Просто поверь, и станет легче. Просто принеси на жертвенный алтарь веры свой разум, и станет легче».

– На войне не каждый получает такую шикарную могилу, – явившись из темноты, сказал обер-лейтенант Херрик, – вон те, – он указал на холмик покрытый снегом, лежат вместе, без имен и без надгробного камня, – Херрик поднял голову к темному бесконечному небу с крохотными фонариками звезд. – А ведь сегодня, черт возьми, рождество, – он пристально посмотрел на солдат – а теперь быстро по хатам, отбой!

Йозеф лежал на мягкой перине возле пышущей жаром печки. Дрова монотонно трещали пожираемые пламенем и склоняли в сон. В уме проносились последние события: разорванные тела партизан(их закопали прямо в окопе), серое лицо Сигфрида и поминальная служба Ханка. «И это первый день на фронте» – с ужасом понял Йозеф, однако ему еще не приходилось спать в окопах под артобстрелом, когда в любой момент крыша из бревен и земли могла обрушиться на голову. А здесь – перина, печка, горячая еда, точно детский сад.

Забвение. Сладкое Забвение. Во тьме сонных век поплыл чей-то образ, мозаикой собиравшийся в лицо. Не лик войны, но гимн жизни. Щеки горели румянцем на колючем морозе, зубы белее снега обнажили алые губы, русые косы спадали до груди, и манящая зеленца её глаз точно в них живет вечное лето. Миф, живущий не на олимпе, а всего лишь за несколько домов от него. Оставалось только пережить ночь. В хатке раздался храп.

2.

– Какой подъём дают нам его слова, в то время как мы собираемся вокруг радиоприёмника, не желая пропустить ни единого слова! Есть ли лучшая награда после дня битвы, чем услышать фюрера? Нисколько! – зачитал Мартин слова неизвестного солдата перед группой старшеклассников, и спрятал листок с текстом обратно в карман своей новой служебной формы. Школьники начали перешептываться.

– И ваша главная цель, как немецких мужчин, – продолжал Мартин, – стать защитниками рейха и выполнить свой священный долг.

Все в один такт закивали, но вдруг, когда разговоры приутихли, один из школьников встал с места, и дерзко спросил:

– А почему же тогда вы здесь, а не на фронте с нашей доблестной армией? Класс замолк, и по рядам стихийно пробежало напряжение. Мартин стиснул зубы, но не растерялся и ответил в той же торжественной манере:

– Я, как и многие другие, защищаю нашу страну от внутреннего врага, но обязательно придет день, и я вместе с вами отправлюсь на фронт! И поверьте, я желаю этого всем своим сердцем!

Школьник сзади отвесил вопрошающему подзатыльник, и класс вновь погрузился в гул. Мартин сошел с трибуны и попрощался с учителем, а когда покинул школу, лицо его изменилось, как и мысли. «Дурацкий Йозеф! Я должен был оказаться на его месте. Вечно он получает то, что хотел я, вот только ему это не нужно, черт подери! Я сейчас бы с радостью настучал по его безмозглой башке».

Из раздумий выбил женский голос.

– Постой!

Мартин остановился и обернулся. Это была Роза. С бега, она перешла на шаг, тяжело дыша.

– Мартин! Это правда?

– Конечно, правда. А о чем ты?

– Дурак! Я про Йозефа.

– Ну что еще?

– Правда, его забрали на восток?

– Так и есть.

Роза вздохнула, давно зная, что это правда, но до последнего не желавшая верить. Мартин посмотрел на неё и вдруг почувствовал себя виноватым. Он скинул маску напыщенности, и неожиданно нежно сказал:

– Эй, ну перестань.

– Он ведь даже со мной не попрощался.

– Но вот видишь. Может и не стоит он того?

– Ты не понимаешь, каково это. Когда человек, который дорог тебе, проявляет такое равнодущие.

– Я-то, как раз прекрасно понимаю.

Она подняла взгляд, и посмотрела на Мартина: в форме он казался взрослым и статным, высоким и крепким. Раньше она этого не замечала.

– Слушай, есть одно место, поблизости, давай там поговорим. На улице холодно.

– Что за место?

– Увидишь, пошли, ты вся дрожишь.

Они зашли в кафе, где в полумраке тусклых ламп, за круглыми столиками сидели люди, преимущественно в форме. Были и мужчины в гражданском. В основном они сидели с женщинами, выпивали, и скорее всего тоже являлись представителями власти, только на досуге. На стенах висели щиты и мечи, а потолок подпирали кирпичные колонны, возле одной из которых стояли рыцарские доспехи в полном обмундировании. Мартин присмотрел столик, и едва успев подойти к нему, подбежал лысеющий седоватый кельнер и начал усердно оттирать столешницу из массивной древесины.

– Здравствуйте, Гер Мердер.

– Здравствуй, Карл.

– Вам как обычно, хеллес?

– Да.

– А даме?

– Что-нибудь согревающее.

– Понял Вас. Сию минуту.

Они сели за стол и как только кельнер отошел, Роза усмехнувшись шепнула:

– Ого, Гер Мердер.

– Верно. Этот Карл обслуживал ещё моего отца, так что ему не привыкать.

Молниеносно Кельнер вернулся с напитками. Он поставил на стол высокий расширяющийся к верху бокал пива, с белой кремовой пеной и сладким ароматом солода. А девушке он принес что-то красного цвета, горячее, с терпким запахом специй.

– Что это? – спросила она.

– Глинтвейн, – ответил Карл, – самое то, что бы согреться.

– Ух ты, здорово, как будто бы рождество.

– Ты уже пила такое? – спросил Мартин.

– Да, с вишневым соком.

– Ну, тогда это не глинтвейн, – вмешался кельнер.

– Спасибо, Карл, – резким тоном сказал Мартин, и кельнер ушел.

– А ты такое не любишь? – спросила Роза.

– Я алкоголь не пью, только пиво.

Она засмеялась. Словно разговор о Йозефе остался где-то в далеком прошлом. После первого же глотка глинтвейна её лицо налилось румянцем.

– А пиво не алкоголь?

– Это традиция. Истоки. Мы же Баварцы. Знаешь, что именно у нас был принят закон о чистоте пива Райхансгебот, почти пятьсот лет назад?

Слова бессмысленным потоком лились из уст. Глинтвейн остыл, но Роза всё еще неспешно пила напиток и с непривычки слегка захмелела. Они с Мартином предались воспоминаниям детства, и тогда вновь в разговорах появился Йозеф.

– Оставь его в прошлом, – сказал Мартин и отодвинул в сторону пустой бокал, – Знала бы ты, с какой швалью он водился в последние годы! Бегал по каким-то подвалам, в то время когда такая как ты могла быть с ним. Он просто тебя не достоин.

– А знаешь, – набравшись алкогольной храбрости, сказала Роза, – ты, наверное, прав. Он такой холодный и бездушный. Хотя и рассудительный, но от этого только хуже, может в этом и причина, – она положила локти на стол и придвинулась к Мартину, – Ты его брат, но вы такие разные. Иногда я думаю, что, Йозеф мне нравился, только потому, что он был ко мне безразличен, недостижим для меня, – она взяла бокал с глинтвейном и допила до конца.

– А я всегда завидовал ему, – признался Мартин, – Ведь я любил тебя, еще с детства.

Роза откинулась на спинке стула, и румянец на её лице стал еще ярче, чем от алкоголя.

– Я думала, – пораженная, сказала она, – что ты просто задира, и тебе нравиться меня доставать, а на самом деле ты…

– В детстве, часто любовь так и проявляется.

Роза ничего не ответила.

– Здесь так накурено, терпеть не могу табак. Может, пошли?

– Куда? – робко спросила Роза. Мартин встал и жестом подозвал кельнера, чтобы расплатиться.