До утра
Толстоногие смерчи неслись над землей,
потрошили снега и топтали округу.
Я стремглав окунулся в шипящую вьюгу
и не мог осознать, что случилось со мной.
Может, это зима распустила ветра,
чтобы выть и грозить замести до утра,
или в лютую ночь захотела сестра
обнимать, целовать средь пустого двора.
Может, чей-то натруженный сглаз
надо мною навис, и я вышел из дома
наобум в темноту, все вокруг незнакомо,
даже отсвет оконный недужно угас.
А над мерзлой землей показалась сестра –
обнимать, целовать и кружиться пора,
но вихрились ветра, достигая нутра,
и осталось терпеть до конца, до утра.
Туман
Все туманней дома, и полнеба в воде,
и плывут в нем тяжелые рыбы,
или звери в бугристой слепой череде
напрягают мохнатые глыбы,
или хищные птицы натужно летят,
или люди бредут одиноко.
Сделал шаг и уже не вернешься назад –
вместо дома кривая дорога.
Может, тучи враскачку упрямо ползут,
напрямую, чудными кусками,
громыхать и сверкать, и чинить самосуд,
и сшибаться косматыми лбами.
Все в тумане едино, и все в нем мое,
все томится и силится слиться –
тучи, птицы, и рыбы, и даже зверье,
и сухие опавшие лица.
Друзья
Серебрится в углу паутина,
что ж не глянул, спиною залез.
Ты хотел дотянуться до сына,
а достал до пожухлых небес.
Улыбнулся убого и сиро,
тихо щурясь на сдавленный свет.
Коммунальная вроде квартира,
и чего здесь, по совести, нет?
Ничего, не впервой, все в порядке,
здесь бы жить, да вот детям нельзя.
С нас, конечно, и взятки не гладки,
как шутили намедни друзья.
Рвань небесная! Господи вышли
их в затасканный сумрачный рай,
но прошу, как созревшие вишни,
по одной не спеша собирай.
Вышли всех в свой черед, но без спешки,
что же этот – не позван, не мил,
а пришел, ну тогда и не мешкай,
а он встал, словно не было сил.
Где твой сын? Он исчез без возврата
в серой, рваной, обугленной мгле.
Улыбнулся убого и свято:
– Мы еще покоптим на земле.
Колыма
А над бездною тьма загустела,
и нельзя отойти, оторвать,
молодое гнетущее тело
от земли – хоть на миг или пядь.
Придавила исконная сила,
а в колючих колымских снегах
леденеет скупая могила
у подножья обшарпанных плах.
Тьма над бездной все выше и круче,
и лишь ангелы в лютой ночи
шелестят, но прищучили сучьи,
рыбьи, рабьи глаза палачи.
Может, больше не стало народа,
чтоб карать и парить на бегу,
а багровое слово «свобода»
желтым выведено на снегу.
Может, снова всем пасть на колени,
улыбаясь на первых порах,
чтоб слоились усатые тени
на соленых сибирских снегах.
Тьма над бездной, но юная дева,
даже девочка, даже дитя,
восстает из могилы, а слева
рана рванная. Спит судия
убиенных в безмолвной неволе
спит спокойно – никто не придет
и не спросит с него. В мерзлом поле
лишь придурочный ангел поет.
Провалитесь все скопом, все вместе,
чтобы девочка тихо плыла
вдалеке от наветов и мести
за поганые ваши дела.
Тьма над бездной вконец загустела
и шипела, а путь был кровав.
Мы дошли до такого предела,
что сгорали кто прав и неправ.
Выход
Мы вышли из мертвого моря,
из времени сна. Погоди
стенать и метаться от горя,
почуяв, что ждет впереди.
Мы вышли из бездны, из боли,
из тяжести каменных вод,
из липкой тягучей неволи –
свободно как жертвенный скот.
Но в струях сырого тумана
свет вспыхнул и сразу погас.
Мы вышли из времени рано
и время отринуло нас.
Бродяги
Стоят, прислонившись к вагону,
с кислинкой закатанных уст,
бродяги. А вдоль по перрону
летает черемухи куст.
Грустят, заплевали три метра
пространства, но нет ни шиша:
ни водки с мелодией ретро,
ни пива – одни сторожа
вцепились в свои чемоданы,
а рядом снует инвалид:
«Товарищ, болят шибко раны
и сердце под ними болит.
Молчат окаянные. Сроду
молчали. Но слава труду,
что только за нашу свободу
отправили гнить в Воркуту».
Схватили всего понемножку.
Скатилась по кровле звезда,
по крови… Скорей на подножку –
уедем, не зная куда.
Последний бой
До конца рассчитался с судьбой
пеший, рваный, измученный строй
и пошел по горбатой, кривой,
неизбежной дороге домой.
А на дом саранча налетела,
и тяжелая едкая мгла,
как большое уснувшее тело,
на живых и на мертвых легла.
С барабанами шли пионеры,
под их грохот поклонник ушу
удивленно крошил БТРы
и курил второпях анашу.
Строй молчал, но майор заводной
вдруг шарахнул последней стрелой
в небеса, и архангел блажной
поперхнулся шершавой слюной.
И как ежики стали ребята,
но сдаваться опять не хотят.
И не нужно наград для парада –
только дома ждут наших солдат.
Евпатория
Резьбой приукрашен карниз,
нависший над самым обрывом,
и улица рухнула вниз,
и я покатил за курсивом
дорожной разметки, а вслед
метнулись ожившие тени,
и высохший велосипед
гремел и стучал об колени.
С разбегу в дрожащую мглу
влепился всей тяжестью тела,
прилип, словно муха к стеклу,
а улица дальше летела
сквозь времени гон и распад
пространства, сквозь ночь и напасти,
мелькнут старый двор, палисад,
облупленный флигель санчасти.
Размыты дома в темноте
и сад глинобитный мечети,
но камни и листья не те,
что были при солнечном свете.
И мир, незнакомый досель
дохнул мне в открытые очи,
кружились дома, как метель,
и я колесил среди ночи,
и выехал на переход
безлюдный, вращались педали,
и низко висел небосвод,
и звезды на нем не мигали.
Казни Петровы
Враз рассекла дремучая волна
буркалы вихря, пеной кровенясь.
И бабы, раскачав ногами грязь,
таращились, не находили дна
у талых глаз порубленных стрельцов,
текущих вяло после топора.
И пялилась натужно детвора
на головы еще живых отцов.
И царь стоял и грозен был на вид,
и куча увеличилась слегка
голов сухих наструганных, пока
он всуе ощутил покой и стыд.
Но не устал еще сутяжный жмот,
палач двужильный, потрошитель, тля,
и кровь дымилась, корчилась, текла
к ногам народа, и смотрел народ.
И парень русый в образе стрельца
последнего густел у топора,
и мертво прилипал к глазам Петра,
и улыбался, и сходил с лица.
Душа
Захлебнулся во сне, не дыша,
задохнулся, застыл онемело.
И ушла, спотыкаясь, душа
из тяжелого терпкого тела.
И повисла над ним, впопыхах
оглянулась и затрепетала,
и увидела слезы в глазах,
и ладони поверх одеяла,
что стремились, струились ей вслед,
выплывали навстречу, наружу.
А за окнами крался рассвет,
и журчал, и приманивал душу.
И она позабыла свой срок
и роптала, что некуда деться,
но услышала робкий толчок
загустевшего вязкого сердца.
И спала, разметавшись жена,
и стонала, не смея проснуться.
И металась душа у окна,
и не знала, в кого ей вернуться.
Стыд
Темный ангел стыда у острога стоит
и целует, а губы из жести,
бедолаг, уходящих в заоблачный скит,
без лица, без надежды и чести.
И стоят конвоиры у чистых снегов,
и угрюмо глядят на затылки врагов
дорогого отечества. Нет лишних слов,
кроме самых заветных «всегда будь готов».
И готовы давно, но развезла уста
мать-земля среди колкого мрака
кровь невинных взяла. На них нету креста,
ни другого нательного знака.
Даже больше того – нет живого лица,
чтоб оплакать родных в ожиданье конца
и восславить привычно стального отца,
подарившего легкую смерть от свинца.
Но целует их ангел, и так высоки
невиновные сирые души,
что вмерзают расстрельных команд сапоги
в ледяные кровавые лужи.
И не тают. И прокляты вы от земли,
и не даст вам ни блага, ни силы,
за растерзанных братьев – снега замели
безымянных страдальцев могилы.
Заснеженные лица
1
Спрячу лицо за подвижной стеной снегопада,
спрячу глаза и укромный непризнанный стыд.
Мне непонятны живые движения сада,
и непонятно снег падает или летит?
Я огражу себя рванной метельной стеною,
в это круженье никто из чужих не придет,
лишь силуэты дрожат в пелене предо мною,
видно, не зря мерзлым зеркалом кажется лед.
В стену войду, словно в зеркало втиснусь наощупь,
пальцы растают в зернистой структуре стекла,
только почуяв мою осторожную поступь,
тень отраженья на плечи и губы легла.
Движется сад сквозь волнение снега навстречу
теплым рукам, простирая култышки ветвей.
Снег превращается в свет, я украдкой замечу,
как проясняются лица забытых людей.
Колется свет и на мелкие части дробится,
к лучикам тонким губами неловко припал.
Падает с неба не снег, а родимые лица,
или лавина осколков замерзших зеркал.
2
А ветер небо вспашет на заре,
и полетят комки крылатых лиц,
и истукан на глиняной горе
пошевелившись, распугает птиц.
И я смотрю в заснеженную рань
на перекресток вымерзших дорог.
И вялая господня глухомань
течет и льется прямо из-под ног.
А я стою, как непутевый сын,
и валит снег со всех степных сторон,
и идол, что древнее мерзлых глин,
мне хитро улыбается сквозь сон.
А лица снежные по-прежнему летят,
и кружатся, и вьются налегке.
А самый талый – это старший брат,
он падает и тает на руке.
И я держу в застуженной горсти
лицо родное, словно тельце птах,
и тяжко брата на руках нести,
ведь тает, исчезает на глазах.
Пурга мне все дороги замела,
и в этот ранний и безмолвный час
я обжигаюсь разницей тепла,
и лишь вода на месте карих глаз.
3
Глухо волки завыли вдали,
и погнали безудержно кони.
Я девчушку держал на ладони
в двух локтях от летящей земли.
На ходу зачерпнул чистый снег
средь слепящей озлобленной вьюги,
подышал на застывшие руки –
оказалось, что в них человек.
Напрочь кони взбесились мои,
мчат по полю, на зная дороги,
сквозь ухабы, заносы, пороги,
прямо в логово волчьей семьи.
А девчушка не зря ожила
на одну непутевую вьюгу,
нам бы ближе прижаться друг к другу,
чтоб растратить избыток тепла.
Кони мчат напролом, напролет,
в снежной пене лихая дорога.
А снегурка, моя недотрога,
вдоль по линии жизни идет.
4
А ветер дул в открытое лицо
и разорвал сплошной мохнатый снег,
и скользкое замерзшее крыльцо
зашевелилось, словно человек.
А я стоял раздетый на снегу,
и дом светился в четырех шагах,
и шла сестра сквозь горечь и пургу,
и снег блестел в засыпанных глазах.
Но шла сестра сквозь ветер, сквозь меня,
и холод был настоян на любви,
и ледяная мерзлая родня
не растворялась в замершей крови,
Но шла сестра по снегу в теплый дом,
и спотыкалась на чужом крыльце.
И горбились под ветром мать с отцом,
дыханье ощущая на лице.
И мне хотелось подбежать к отцу
и матери – заснеженным, седым.
Но шла сестра по скользкому крыльцу
и становилась снегом неживым.
5
Мы идем тяжело, понемногу,
утопая в колючих снегах.
Я ищу в этой жизни дорогу
и дитя выношу на плечах.
А вокруг ни дымка, ни дома,
чтобы нас отогрел человек.
Только кажется – небо знакомо,
а на деле и звезды – снег.
Что ж теперь, тороватые други,
не зовете к себе погостить?
У ребенка замерзшие руки,
но снежинки и звезды в горсти.
Где же наше домашнее счастье?
Все дороги к нему занесло.
Свет казался разбитым на части,
но и с частью нам было светло.
Улыбаясь печально и строго
свету белому, нашей судьбе,
мне сказало дитя: «Все от Бога,
лишь дорога сама по себе».
6
Светится нежностью млечной дорога,
светятся души людей и глаза.
Можно почувствовать, можно потрогать,
только увидеть нельзя.
Светится мир в ожидании света,
блики хочу отодрать от лица.
Выбежит женщина полуодета,
плачет ребенок, держась за отца.
Блики кругом. Ну а где же родные,
близкие люди любви и добра?
Женщины выйдут и станут босые.
Падает снег, словно соль с топора.
Блики примерзли ко лбу, к подбородку,
горло порежут, коль невтерпеж
воздух глотнуть, как холодную водку.
Руки дрожат, но бесчувственна дрожь.
Холодно в мире, а свет наш незримый,
ночью студеной кого мне обнять?
Женщина выйдет и скажет: «Родимый».
И не узнаю – сестра или мать.