Брестский мир: ловушка Ленина для кайзеровской Германии

Значительно сильнее на эти войска влиял общий революционный кризис, охвативший в то время Западную Европу. Явления разложения стали отмечаться в русских бригадах во Франции уже зимой 1916/17 г. Летом 1917 г. в самой французской армии волнения происходили в 16 корпусах из 36⁷⁵! Под их непосредственным влиянием солдаты 1-й русской бригады, расквартированные в местечке Ла-Куртин, стали требовать отправки на Родину. Силами более свежей 3-й бригады ла-куртинский мятеж в сентябре 1917 г. был подавлен. Одна русская военная часть стреляла в другую, причем по приказу французского командования, за два месяца до того, как первые выстрелы гражданской войны раздались в самой России.

После падения Временного правительства, 3 (16) ноября 1917 г. французский военный министр Жорж Клемансо издал приказ, согласно которому военнослужащие русских Особых бригад подлежали сортировке на три категории: желающие сражаться в рядах французской армии, согласные работать на французскую армию, несогласные делать ни то ни другое. Последняя категория подлежала отправке на каторгу. Чтобы уяснить всю «пикантность» ситуации, вспомним, что в это время Россия еще не заключила перемирия и формально числилась по-прежнему воюющей на стороне Антанты.

Среди солдат 1-й и 3-й бригад во Франции решили записаться во французскую армию 252 человека (по другим источникам 266). 11,5 тысяч записались в рабочие отряды. Около 5 тысяч предпочли всему этому каторгу в Алжире. Они присоединились к уже находившимся там примерно 8 тысячам осужденных участников ла-куртинского мятежа⁷⁶.

Эта же система «трияжа» в январе 1918 г. была применена к русским солдатам на Балканском фронте. Около 500 военнослужащих 2-й и 4-й Особых бригад завербовались во французскую армию. Примерно 1200 стали военными рабочими. Около 12 тысяч добровольно отправились на каторгу⁷⁷. Судьба этих каторжан исследована только в одной работе⁷⁸, причем число наших соотечественников, навсегда оставшихся в песках Сахары, до сих пор неизвестно даже приблизительно.

Отметим международно-правовой аспект вопроса. Коль скоро Россия вышла из войны, то на ее военнослужащих должен был распространяться статус граждан нейтрального государства. Если Франция не нашла в себе достаточно великодушия, чтобы позволить этим солдатам после всего, что они сделали для союзников в 1916 и в начале 1917 гг., вернуться на Родину, то она обязана была, по крайней мере, уважать их права как интернированных лиц. Вместо этого Франция применила к русским подданным такие же нормы, как к завербованным солдатам своего «Иностранного легиона».

Нет смысла кичиться сравнением боевых заслуг. Нельзя утверждать, что Россия внесла наибольший вклад в коалиционную войну Антанты. Известно, что Германия – главное звено Четверного союза – большинство своих потерь в 1914–1918 гг. понесла на Западном фронте. В то же время очевидно, что без помощи России Франция была бы разгромлена уже в 1914 году. Русский фронт оказывал огромное влияние на ход Первой мировой войны, в разное время притягивая на себя от одной трети до половины всех сухопутных сил Четверного союза. Даже после заключения Брестского мира в 1918 году этот фронт фактически продолжал существовать, не говоря уже о революционном разложении, вносимом Советской Россией в стан Центральных держав. Западные союзники не имели никакого морального права упрекать Россию в «измене союзническому долгу». Ведь к подписанию «похабного» мира Россию в немалой степени подвела именно их политика в ходе войны.

Глава вторая
Самодержец со связанными руками

Царь и элита

Историку всегда следует быть осторожным, имея дело с суждениями современников о политически неудачных вождях. Особенно если с их падением оказалось связано крушение целых общественных классов. Вполне естественно, что представители этих классов, оказавшись «у разбитого корыта», ищут виновных своей исторической неудачи. Для русской дореволюционной элиты найти такого виновного, «козла отпущения», очень легко, коль скоро ее формальным главой на протяжении долгого времени был сам государь император.

Негативный миф о Николае II сложился при его жизни усилиями самой элиты. Николай II, с точки зрения «модернизировавшейся» элиты, жаждавшей политической конкуренции (т.е. «демократии»), свободной от служения государственным интересам, не был, с ее точки зрения, достаточно эффективным «политическим менеджером». В этом – корень внутриэлитной оппозиции царю, непрерывно усиливавшейся все время последнего царствования. Задолго до 1917 г. в элитных кругах возникли планы отстранения Николая II от власти и «мирной» замены самодержавия конституционным строем. Подразумевалось, что вся власть при этом останется в руках все той же элиты, деятели которой, однако, теперь на «вольной воле» развернут межпартийную борьбу за министерские портфели и привилегии.

В начале ХХ века многие представители правящего слоя Империи были тесно связаны с кругами российской буржуазии благодаря совместному участию в деловых операциях. Для предпринимательского класса это была одна из форм влияния на государственную власть и принятие политических решений. Правящая и деловая элита были тесно связаны и родственными узами. В начале ХХ века это был уже во многом единый класс общества.

Именно этой новой классовой самоидентификацией следует объяснять политическое поведение многих «слуг царевых» в начале ХХ века. Министры и губернаторы в ряде случаев прямо потворствовали действиям либеральной оппозиции, искренне полагая, что предотвратить революцию можно только расширением социально-политической опоры власти и изменением механизмов властвования. Для них парламентарная монархия становилась более важной и актуальной целью, чем сохранение прежнего самодержавия. Блок либеральных сановников и верхушки буржуазии окончательно оформился как раз во время Первой мировой войны и проявился в совместном натиске на самодержавие.

С точки зрения интересов российской элиты в целом это была, в принципе, разумная и дальновидная позиция, но лишь теоретически. Успеху ее практической реализации препятствовало то, что подобная трансформация неминуемо сопровождалась ослаблением вертикали власти, говоря нынешним языком. В условиях, когда «внизу» все бурлило и клокотало, политическое единство и согласие в рядах элиты оказывалось единственным средством ее самосохранения.

Но данное обстоятельство, прекрасно осознававшееся всеми в элитных слоях, парадоксальным образом подрывало почву для единства. Впрочем, давно надо бы усвоить: если нечто в истории выглядит как парадокс, значит, оно просто еще недостаточно нами понято. Сторонники самодержавия (и сам Николай II) полагали, что общая угроза в конце концов заставит элиту сплотиться вокруг своего традиционного вождя – монарха. Это был теоретически верный посыл. Но не менее логически обоснованно либеральные элитарии считали, что эта же опасность заставит самодержавие пойти на соглашение с ними на их условиях.

В новой обстановке значительная часть правящего класса утратила традиционную этику служения монарху, пытаясь найти удовлетворение своих интересов в различных реальных и фантастических политических комбинациях. На фоне этого объективного процесса личные качества самого императора мало что могли значить и изменить.

В 1905–1906 гг. важным условием подавления революции стало лояльное к монархии поведение офицерского корпуса. Такие, как лейтенант флота П. П. Шмидт, были среди него редчайшим исключением. Можно уверенно сказать, что психология офицерского корпуса в целом не поменялась и к 1917 г., когда антимонархическая революция победила. В это время, как и в 1905 г., большинство офицеров были готовы по приказу авторитетной власти усмирять толпу. Почему же они тогда не выступили в защиту самодержавия, а высший генералитет оказался непосредственно замешанным в свержении царя? Это объясняется лишь тем, что верховный глава государства утратил в их глазах личный авторитет. Более того, многим тогда представилось, что отстранение от власти Николая II укрепит позиции элиты. Это было заблуждением, но характерным заблуждением – его разделяли очень многие и в армейских, и в штатских верхах.

Живучесть негативного мифа о Николае II объясняется многими причинами. Оказавшиеся в эмиграции осколки «старого мира» сваливали на покойного монарха собственные просчеты и собственную государственную несостоятельность. Для части монархистов казалось выгодным списывать причины падения монархии на личные качества последнего государя, ибо только так они могли защищать от нападок самый принцип самодержавия. Для бывших революционеров, казалось бы, не было необходимости поддерживать миф о «безвольном», «неспособном» Николае II. Даже наоборот – этим мифом только принижалось значение революции, ибо велика ли доблесть – свергнуть такого царя?! Но поскольку и реабилитировать образ Николая II у революционеров не было особого резона, то не ими созданный миф перекочевал и в советскую историографию, надолго утвердившись в качестве большевистского «канона» последнего русского государя.

Серьезные историки давно доказали, что за легендами о влиянии Распутина и других «темных сил» на Николая II стоят лишь измышления политических противников государя. Эти легенды были орудием информационной войны, ведшейся против самодержавия. Здесь нет места подробно разбирать всю их аргументацию, отметим лишь как общеизвестный факт, что ныне ни один настоящий исследователь не рассматривает вышеуказанные «влияния» в качестве реальных источников политики Николая II.

Последний российский император был традиционным вождем и верховным выразителем интересов российской элиты. Он направлял свою политику в соответствии со своим пониманием этих интересов, за которыми, как он считал, стоят подлинные интересы всей России. И любые ошибки и просчеты последнего царствования – это, прежде всего, результат неадекватности самой российской элиты нуждам и перспективам исторического развития нашей страны.

Николай II в продолжение всего своего царствования осуществлял программу глубокой и всесторонней капиталистической модернизации России. По способности к долгосрочному планированию это был один из выдающихся монархов, которых когда-либо знала наша страна. Стратегический замысел реформ С. Ю. Витте и П. А. Столыпина был на самом деле продиктован им. Проблема была не в том, что государь как-то их тормозил, а в том, что они лишь ограниченно отвечали объективным потребностям страны. Они в значительной степени представляли собой паллиативные меры, не решая многих актуальных задач России, а лишь отодвигая эти решения и при этом создавая новые проблемы. Историческую обреченность реформ Витте и особенно Столыпина (которые здесь нет возможности подробно разбирать) автор усматривает в том, что они проводились исключительно в интересах узких слоев частных собственников, а не большинства народа. Более того, подталкивая развитие России по буржуазному пути, они еще больше противопоставляли элиту России ее народу.

Но была ли у Николая II альтернатива? Чтобы проводить модернизацию России на иной основе, кроме частного капитализма, он должен был сам совершить революцию против «священного права» частной собственности. Неоцененный при жизни реакционный пророк Константин Леонтьев еще в 80-е гг. XIX века видел спасение монархии лишь в одном: чтобы сам царь возглавил движение России к социализму! Можно сказать, что это действительно стало пророческим предвидением, сбывшимся, правда, уже на почве, созданной революцией (Сталин). Во времена Николая II рецепт Леонтьева был неосуществимой утопией. Во всяком случае для самого Николая II, который во всех своих делах избегал крутой ломки устоявшихся, даже отживших отношений, был убежденным сторонником эволюции.

К этой черте последнего императора можно относиться по-разному. Но совершенно ясно, что уж кто-кто, а дореволюционная элита не имела никакого морального права упрекать Николая II за нее. Он делал все, от него зависевшее, чтобы при неизбежной трансформации общественно-экономического строя России группы старой элиты постепенно и безболезненно вживались в новый буржуазный порядок.

Политика Николая II была жестко детерминирована классовыми рамками. Последний царь не выходил за них и твердо блюл интересы российской элиты. Политический крах самодержавия был не его личной неудачей, а историческим поражением российских элитных классов вообще.

Однако среди современников Николая II мало кто осознавал эту роковую связь между монархией и элитой. Николай II понимал ее глубоко и отдавал себе отчет в том, что гибель старого строя будет одновременно гибелью прежней элиты. Именно этим объясняется его упорство в отстаивании прерогатив самодержавия, его, как казалось многим со стороны, «нежелание поделиться властью». Царь был убежден, что претендующая на власть либеральная часть элиты вернее погубит себя, когда дорвется до рычагов реального управления страной, ибо не сможет с ними совладать. И разве, глядя на совершившееся, не приходится признать полную правоту его политического предвидения или чутья?!

Растиражированное политическими противниками царя мнение о «безволии» Николая II, отсутствии у него собственной позиции, его подверженности сторонним влияниям опровергается самим фактом незыблемой преданности государя идеалу самодержавия. При ближайшем же рассмотрении, во всех политических действиях царя обнаруживается наличие твердой и непреклонной воли. «Его манеры настолько скромны и он так мало проявляет внешней решимости, что легко придти к выводу об отсутствии у него сильной воли, – сообщал германский посол в России своему правительству вскоре после восшествия Николая II на престол, – но люди, его окружающие, заверяют, что у него весьма определенная воля, которую он умеет проводить в жизнь самым спокойным образом»⁷⁹.

Воля Николая II проявлялась не в импульсивных порывах и демонстративном подавлении чужого мнения, а в неуклонном следовании к поставленным целям. Он был «человеком длинной воли», как с восхищением назвал подобный тип политиков реакционный итальянский философ ХХ века Юлиус Эвола.

В последнее время про Николая II стала распространяться другая легенда: что его политическое поражение было обусловлено его недостаточной решительностью в борьбе с революцией. В наиболее грубой форме такая позиция выражается следующим образом: если бы царь вовремя перестрелял всех революционеров, то они не убили бы его. Эта точка зрения вообще ни на чем не основана. Она противоречит как реальным фактам, так и идеальным целям царствования.

Безусловно, что Николай II, как все душевно здоровые люди, не был излишне жестоким человеком. Но неверно полагать, что он воздерживался от репрессий в отношении политических врагов по каким-то ложно понятым соображениям морали или религиозности. К репрессиям Николай II прибегал в меру государственной необходимости и в соответствии с царским долгом, как он сам понимал эти материи. Он без заметного колебания разрешил применить оружие против мирных манифестантов 9 января 1905 года. Впоследствии он собирался отдать приказ о введении диктатуры в октябрьские дни 1905 года. Но в тот момент его воля оказалась парализована саботажем его ближайшего же окружения, и ему пришлось пойти на политические уступки. Еще более фатально он оказался скованным своим окружением в февральские дни 1917 года, когда намеревался двинуть войска на подавление восстания в Петрограде.

Собираясь во всех этих случаях действовать решительно, не останавливаясь перед большим кровопролитием, Николай II защищал не личную власть, не личный статус. Его он в те моменты вернее всего сохранил бы соглашением с оппозиционными группами элиты. Николай II отстаивал принцип самодержавия, в котором, как он верил, заключалось благо России. И отстаивал его до конца. В последнем государе отживающий политический режим имел своего самого решительного и энергичного защитника.

Необходимо помнить, что среди политических противников самодержавия значительное место занимали элитные группы русского общества. Борясь с оппозицией в их рядах, самодержавию, по необходимости, приходилось соразмерять силу репрессий. Еще один закономерный парадокс: любые проскрипции элиты ослабляли бы социальную опору монархии. Глубинные интересы монархии и российских имущих классов были связаны неразрывно. Пусть мало кто из элитариев в начале ХХ века осознавал эту связь. Зато ее прекрасно осознавал сам государь. Во внутриэлитной борьбе царь, естественно, применял другие средства, чем в борьбе с революционерами. Таким образом, мнение о политической «мягкотелости» Николая II лишено всяких оснований.

Одним из мотивов фрондирования элиты в царствование Николая II стали некоторые свойства его политического менеджмента. Весьма характерным примером здесь может служить отставка председателя Совета министров и министра финансов В. Н. Коковцова в январе 1914 г. В личном письме царь объяснил премьеру его увольнение тем, что, по сложившемуся у него убеждению, «соединение в одном лице должности председателя Совета министров с должностью министра финансов или министра внутренних дел – неправильно и неудобно», а также тем, что на этом посту должен находиться «только свежий человек»⁸⁰. Однако вместо 60-летнего Коковцова премьером был назначен 74-летний (!) И. Л. Горемыкин, а министром финансов – лишь ненамного более «свежий» П. Л. Барк (55 лет). Впоследствии Николай II допустил совмещение поста премьера с одним из ключевых министерских постов явно «несвежим» человеком (68-летний Б. В. Штюрмер в 1916 г.), так что выдвинутые в письме причины отставки были надуманными и неискренними. Показательно и то, что царь не сообщил об истинном мотиве увольнения Коковцова – о своем намерении ввести в России «сухой закон», чему министр, по финансовым соображениям, противился.

Ну и что из того?! Да, эта черта царя вызывала недовольство, порождала толки о двуличии, о двоедушии императора. Отставленные таким путем министры охотно могли поверить слухам, будто их отставка была вызвана влиянием на царя пресловутого Распутина или кого-то еще. Легче легкого сказать, что царь мало заботился о своем имидже среди ближайшего окружения. Но ведь в XIX веке, уже и после убийства Павла I, бывали русские самодержцы с гораздо худшим характером. Однако в их времена никому не приходило в голову именно на этом основании создавать политическую оппозицию и играть в революцию. Это был надуманный предлог для недовольства царем. И он яснее всего показывает, что именно в правящей элите всегдашние «слуги царевы» в этот период, независимо от личных качеств царя, утрачивали этику государственного служения.

В этой связи можно вспомнить сцену из недописанного Н. В. Гоголем второго тома «Мертвых душ», где тяжелый по характеру обращения с людьми, но лично честный генерал-губернатор вразумляет подчиненных: «Все-таки скорей подчиненному следует применяться к нраву начальника, чем начальнику к нраву подчиненного. Это законней по крайней мере и легче, потому что у подчиненных один начальник, а у начальника сотни подчиненных». При любом, даже самом демократическом строе чиновники зачастую вынуждены терпеть значительно более грубые бестактности от своих начальников, чем те, которые позволял себе Николай II (если то, что он допускал, вообще повернется язык назвать бестактностями). То, что обычно (и даже больше!) терпят от мелкого столоначальника, здесь не хотели прощать царю! Ясно, что в данном случае дело заключается не в личных свойствах государя, на редкость деликатного судя по многим, даже недоброжелательным к нему, свидетельствам, а именно в этическом перерождении правящего класса. Это был объективный процесс, остановить который было не под силу любому, кто бы ни оказался в то время на месте Николая II.

Николай II не отвечал изменившемуся мировоззрению элитных слоев лишь потому, что в самом этом мировоззрении больше не находилось места для самодержца, которому нужно служить не за страх, а за совесть, невзирая на черты его личности. Опять же, можно сказать, что такое положение требовало от царя изменить характер политических взаимоотношений с элитой. Но выше мы подробно объяснили, почему Николай II не мог в то время на это изменение пойти, имея ввиду, прежде всего, интересы и благополучие все той же элиты.

Как всякий смертный, Николай II не был застрахован от ошибок, мешавших достижению намеченных им целей в той или иной области политики. Мы даже не будем заниматься конкретным перечислением и разбором этих ошибок, так как любой взгляд на этот предмет всегда будет субъективным, а главное – не в нем суть. Нельзя доказать, что именно цепь ошибок царя привела самодержавие к крушению, и что, действуй он в том или другом случае иначе, по-иному бы могла сложиться и судьба Империи. Во всех государствах, где существует известное единство внутри элиты, последняя старается сгладить ошибки своего государственного вождя. В России начала ХХ века эти ошибки усиленно отыскивались (даже там, где их не было) и выставлялись напоказ именно представителями элиты. Любые удачные или неудачные решения и действия Николая II имели в сущности ничтожное значение на фоне более важного факта эпохи – усиливающегося расхождения между самодержавием и русской элитой по вопросу о коренных основах политического строя.

Поведение элитных классов российского общества в начале ХХ века можно сравнить с поведением взбесившихся пассажиров корабля, попавшего в бурю. Буря (в данном случае революция) – стихийное, неизбежное явление. Но им кажется, будто капитан (Николай II) по неумению завел их в самое сердце бури. Они насильно сводят капитана с мостика, запирают в трюм и пробуют рулить сами и отдавать команды матросам. Обреченный корабль тонет вместе с капитаном, экипажем и всеми пассажирами… Тогда как если они и могли бы спастись, то лишь продолжая слушаться во всем капитана.