На Примулу он убил год, он стелился, он готов был купить ей весь мир и перевязать его бирюзовой ленточкой, – её любимый цвет! Но каждый раз она поднимала глаза, и… Как он ненавидел ее, как он ненавидел себя в такие моменты! Для нее все, чего он добился с таким трудом, с такими жертвами – его богатство, его власть, его почти безграничные возможности были ничем. Ей было все равно. Бриллианты, туалеты от кутюр, редкие вещи и предметы искусства, доступные только избранным имели в ее глазах ту же цену, что красивое облако или игра света на крыльях бабочки. Он не знал, чем ей угодить, а она чего-то ждала от него, вечно ждала. Она совершенно не понимала, что он не может сидеть рядом с ней, глядя на закат. Или гулять – представьте себе! Просто – гулять – по – улицам! Он – гуляет! Пешком! По каким-то проулкам! Он что, для ЭТОГО потратил всю молодость, прошел… Лучше не вспоминать, как это было – как он спал по два часа в сутки, как… Сейчас самому не верится, что он это выдержал. Такие победы! Это было… И что – теперь он будет мерить ногами кривые улочки, спотыкаясь о трещины в асфальте? Пить кофе в забегаловках? Или сидеть с ней, держась за ручки, как безмозглые детишки? Ему дело делать надо!
Нет, он пытался водить ее на приемы – другие бабы душу отдали бы за это, а уж тушки отдавали на раз, без раздумья, и какие бабы! Ей не в пример – шикарные, умные, хваткие, не женщины – мечта любого. А эта сидит рядом с ним и смотрит своими глазищами в пространство. Или на картину какую-нибудь.
Потом она познакомилась с той, редакторшей, как бишь ее… Болтала с ней весь вечер о фарфоровых поделках – не дурь ли! Кому нужны эти куколки? И она – при всех! – Трепалась с этой ведьмой, которую на прием-то пустили только потому, что такую – поди не пусти… И улыбалась – она же улыбалась этой стерве, этой чертовой писаке, как родной! Ему она так не улыбалась с тех пор… С каких пор? Да, с той поездки на взморье.
А уж как он узнал об их встречах в кафе – должен же он был проявить твердость, наконец! Его жена, его женщина не должна ронять себя, болтая со всякими… Да еще сболтнет что-нибудь по дури, а этим писакам только дай намек – мигом все вывернут наизнанку.
Да… После этого разговора… Правда, говорил-то только он… Ну, и не совсем говорил, он… ладно, он раскричался. И статуэтку эту грохнул, но имеет же он право показать ей… статуэтка та тоже на его деньги… Она должна…
Она ничего не должна. Никому. Если она дает что-то, то бескорыстно, и не рассчитывает на отдачу. На возвращение долга. На ответные чувства. Принимает дары она на тех же условиях.
Прости, я тебя ранила. Я не хотела этого. Прости.
Она ушла, и то, что она сидела у него под замком и охраной, что не могла шагу сделать без его позволения – это ничего не меняло. Ее не было с ним. Он мог запереть, мог лишить всего, мог, будь у него такое желание, бить, причинять боль… наверное, даже убить ее мог, и ничего бы ему за это не было. Но она – та она, которой он желал, которой жаждал и готов был заплатить всем, хоть весь мир отдать – она ушла от него и никогда не вернется. И нет у него никаких средств, чтобы вернуть ее. Чувство полного бессилия от одного лишь взгляда ее серо-голубых глаз, чистых до прозрачности. Вот что было самым унизительным.
Кстати, позже она все-таки смылась. Не зря говорят, что у тюремщика кучу времени отнимают разные дела, а узник может сконцентрироваться на одном. На побеге. Может, ей журналистка помогла скрыться. Может, другие – были у нее какие-то знакомые, подруги. Странные типы – взять хоть ту, что мелких собачонок разводит, – совершенно чокнутая баба! Кроме своих крыс ни о чем говорить не могла – выставки, экстерьеры, рецессивные признаки, доминантные признаки. И дочка у нее такая же. Хоть и хорошенькая – сил нет! Да. Может, у них Примула и отсиживалась, пока он тратил бешеные деньги на детективов?
Позже она, конечно, нашлась. Замуж вышла за какого-то неудачника, пекаря. Теперь, небось, пиццу жарит, а могла бы блистать на самых высоких… Да что там говорить! Сгоряча он хотел показать им, кто хозяин жизни, а кто нищеброд, дешевка. Разорить, раздавить, заставить голодать, чтоб ползали, слезами обливаясь… Но это быстро перегорело. Ну в самом деле, комедия, и только! У них же нет ничего, ни денег, ни акций, ни положения в обществе. Выгнать их разве из домишка с пекарней? Другой снимут, в таком же закоулке. Избить этого болвана? Да он и так увечный по жизни. Ну, будет он валяться где-нибудь в дешевой больничке, а она будет кормить его дешевым супчиком с ложки? И ее глаза будут светиться, как тогда, на взморье. Будут улыбаться, улыбаться… ему… этому неудачнику-пекарю… Тьфу! Он, Энрике не дурак, и не злодей из мыльной оперы. Если она такая дешевка, так пусть получает свое дешевое счастье! Для него найдутся женщины получше, да в тысячу раз красивее, моложе, дороже, которые торопятся жить, которые умеют блистать, которых не придется стыдиться…
– Почему у нее волосы светлые? Да еще кудри? Я тебе что давал?
Прошипел Энрике севшим голосом.
Роберт ежился и пожимал плечами – генетика! Что до волос – они, вообще-то были крашенными. Энрике что, не знал, что его подружка была блондинкой? Такие зеленые глаза редко бывают у темноволосых, скорее, у рыжеватых или светленьких – известный факт. И потом – тут же и его, Энрике, генетический материал. Венецианская краса его предков – белокурые или рыжие вьющиеся волосы, нежная светлая кожа – все это до поры пряталось в генах Энрике. Чему же удивляться? Да и заказ был – повышать вероятность релизации задуманного, исполнения желаний Энрике, разве нет? При чем здесь ее волосы? Их можно и покрасить, а глазам добавить цвета…
Вдруг это создание, стоящее до той поры неподвижно, шевельнулось, ее брови взлетели в таком страдальческом изломе, что у Энрике невольно сжалось сердце. Девочка мгновенно оказалась у письменного стола и выхватила из органайзера нож – острейший канцелярский нож с выдвигающимся лезвием. Длинный взмах! Энрике на миг показалось, что девочка перерезала себе горло, но кровью налилась лишь длинная царапина поперек ключицы и плеча. Светло-пепельные кудри осыпались на пол разом, полегли у ног, как побеги вьюнка под косой. Энрике отшатнулся, борясь с брезгливостью. Девочка опустила глаза. Когда она их вновь подняла, они казались совсем темными, почти фиолетовыми, будто чернилами залились.
Кончилось тем, что он, сбавив обещанную плату вдвое, все же забрал это существо. Называть ее Камелитой ему расхотелось. Ладно, хоть на Примулу она больше не похожа. Говорят, такое случается с настоящими, истинными «рулями» – меняя вероятность, они меняются сами. Тем более, что он сдал свои клетки, генетический материал. Он – ее хозяин, верно? Она же должна помогать исполнять желания, вот и исполняет. Все идет по плану. А волосы потом можно покрасить. А можно и так оставить – какая, в конце концов, разница?