Кроме трёх коллекций, которые уже были готовы у меня в голове, я представил ещё два чайных сервиза. Один – из жёлтых чашек и весёлого разноцветного чайника, такой, какой бы я сделал, если бы делал его для себя. Второй – такой, какой я бы сделал для мастера.
Я не слышал о нём ничего года два, до его новой – и последней в той жизни – выставки. Она называлась «Безымянное».
Конечно, я сходил посмотреть.
У выставленных произведений, как и следовало из названия выставки, не было названий. У них были номера. Трёхтысячные – и я был готов спорить, что счёт вёлся с той выставки. Было несколько чаш, две вазы и одно блюдо, несколько произведений абстрактной керамики, несколько панно.
Мне было больно смотреть на них. Они кричали:
«А что, правда имеет смысл делать что-то, что интересно не мне, а кому-то?»
«А если здесь будет такая глазурь, а здесь такая, вам понравится?»
«Смотрите, вот две вазы. У одной шея длиннее, у другой – короче. Какая из них лучше и как это понять?»
«Люди, как вы живёте? Может, мне тоже так надо?»
Мне «понравилось», если так можно выразиться, только одно произведение, под самым старшим номером 3875.
Оно висело в отдельной комнате. Воля автора была, чтобы его осматривали в одиночестве. Я выстоял очередь, охранник пропустил меня. Ко мне подошёл человек, вручил повязку на глаза, я надел её, и он провёл меня ещё к одной двери. Закрыл за мной дверь, и я оказался в тишине, прохладе и сырости пещеры.
Я пошарил руками вокруг и наткнулся на каменные стены. А впереди нащупал, несомненно, глиняное панно. Я ощутил поверхности, покрытые глазурью, простую глину, выступы, впадины, спирали, орнаменты, вкрапления из камней, прожилки листьев, металлическую стружку, смолу. Мне было бесконечно интересно, как это выглядит, я сдёрнул повязку с глаз, но вокруг была непроглядная темнота. Я прижался к панно лбом и стоял так, пока меня деликатно не попросили выйти.
Ушёл с выставки, стараясь не глядеть на остальные экспонаты.
С этой выставки мастер прожил не больше года. Ходили слухи, что он вначале перестал подходить к гончарному кругу, потом перестал лепить, потом перестал выходить из дома. Потом умер. В журнале вышла статья о нём. Я позаботился о том, чтобы в статье была фотография триптиха «Сумрак».
В этом воплощении бывают такие ночи, когда Кан во сне или на грани сна видит образы керамики. Белый чайник с коричневой ручкой сбоку, который возвращает существо к моменту выбора, после которого всё пошло не так. Терракотово-оранжевая маленькая чаша с серым рельефным ободком, синяя внутри, из которой пьют по кругу и которая сплетает в единый венок удовольствие собравшихся существ от бытия вместе. Огромное составное блюдо из зелёных ячеистых лепестков. Белая струящаяся ваза, похожая на платье, со стекающим по ней золотым шарфом. Он просыпается, берёт лист бумаги, цветные карандаши и рисует увиденное. Улыбается.
Идёт в гончарную мастерскую, показывает рисунки тамошнему мастеру и слушает его указания. Вообще не помнит, как что делать. Но не терпит халтуры и будет продолжать работу над изделием, пока не останется доволен результатом.
Я не знаю, чтобы Кан-Гиор создавал какие-то другие артефакты, кроме керамики. Я рад, что он и сам понимает, что это не просто предметы.
О том воплощении он не любит говорить. Он только говорит, что он там «сбился». Но одновременно с этим оценил глубину и качество инициации, которую мы получили друг об друга, которую я – прошёл, а он только – нет, и после смерти он ждал меня, чтобы предложить ещё что-нибудь совместное. И, как говорится, понеслось.
Он чёрной завистью завидует всем одержимым своим делом.
Для него мастерство – это когда, кроме избранного дела, нет ничего. Он хотел бы, очень хотел бы, чтобы в его жизни было то, что он мог бы назвать «Одно». Он умный и понимает, что для него это уже невозможно. Он очень умный и не желает себе этого.
Он думает, что раз нет этого «Одного», то для него теперь невозможно быть мастером такого качества, какое ему знакомо и на вершине которого он побывал. От этого у него разрывается сердце.
Я от долгого общения с ним изрядно поумнел, да и моё нынешнее положение Хранителя обязывает – ладно, скажем, настойчиво приглашает – понимать кое-какие вещи. Я говорю ему:
«Кан, ты жил в яйце, а во время той незабываемой выставки и нашей встречи – вылупился».
«В яйце было лучше», – отвечает он тихо. Делает паузу и говорит с мрачной страстью в голосе. – «В яйце было всё понятно, в яйце были направление, постепенность и смысл».
Я выдерживаю паузу, готовый смеяться вместе с ним, но Кану не смешно.
«Ты дошёл до пределов яйца, Кан. Керамический триптих “Сумрак”! Там больше ничего не было… Если бы ты не вылупился, тебе бы очень быстро стало скучно».
Он поджимает губы.
«Всё равно там было лучше».
Отворачивается и молчит.
Говорю ему:
«Ладно. Ты считаешь, что, если ты не одержим, ты не можешь быть мастером такого качества, которое тебя устраивает. Ладно, окей. Считаешь – и считаешь. Тогда… Кан?»