У него не водилось зеркал, а вода, которую ему приносили в корыте, была мутна настолько, что не отражала его лицо. Лутый ощупывал ввалившиеся щёки и набрякшие мешки под глазами (вернее, под одним глазом и пустой глазницей). Он смотрел на свои руки, теперь больше походившие на кости, обтянутые стёртой кожей.

Но разве не эти руки выделяли Лутого среди других рудокопов, каменных карликов суваров? Опасения оправдались: дракону не было дела до рабов, присланных из княжеств. Пленного бросили в самые недра, на такую глубину, где не встречалось даже хвалёных самоцветных чертогов, лишь шахты, в которых сувары добывали новые драгоценные камни. Драконьи слуги не нуждались ни в отдыхе, ни в пище, но у Лутого, как и у множества рабов до него, было то, что делало его особенным: осторожные человеческие пальцы. Бо́льшую часть дня («днём» Лутый считал время бодрствования) он орудовал киркой наравне с суварами, но если кому-то случалось наткнуться на месторождение лучших самоцветов, из породы их выуживал Лутый – чтобы сберечь от чёрствых суварьих рук.

Хоть Матерь-гора и была щедра на драгоценности, подобные находки случались нечасто – пару раз за всё пребывание Лутого в недрах. Это и хорошо: одна ошибка стоила бы ему жизни. Так сказал единственный живой человек, встреченный им на смертельной глубине.

Лутый родился далеко от Матерь-горы, но всё же жил на Княжьем хребте и знал сказки об искусном камнерезе, нашедшем приют во чреве земли. Говорили, он – горбатый старик, одарённый отшельник. Тот, кто вытесал все драконьи чертоги, повелитель камней и руд. Его звали Эльма, и Лутый, пока ещё не растерял свою весёлость, имел наглость спросить, сколько тому лет. Эльма буркнул, что и сам не помнит, – в Матерь-горе время тянулось медленнее, чем снаружи. Он действительно был горбат и выглядел старым настолько, что Лутому показалось: сейчас рассыплется.

Лутый видел Эльму трижды – тот сидел в мастерской, врезанной в горную породу в отдалении от шахт. У Эльмы были тонкие узловатые пальцы, длинная бородка клинышком и седые вихры. Он склонялся над минералами, что принёс Лутый в сопровождении суваров, и раздувал крылья крючковатого носа. Свет был тусклый, и Лутый, сощурившись, едва различал старческие винные пятна на коже Эльмы и его цепкие узкие глаза.

Лутому не удавалось поговорить с камнерезом: Эльма обращал на него внимания меньше, чем на самоцветы. В первую встречу мастер описал его будущую работу – несколькими сухими фразами, не отнимая взгляда от стола. Во вторую – Лутый спросил Эльму о его возрасте, в третий раз захотел польстить и пробудить в себе то, что осталось от прежней удали: мол, не скучно тебе здесь в одиночестве, камнерез? Тяжело, наверное, жить среди безмолвных глыб?

Тогда Лутый ещё не оставлял надежды отметиться, выбиться из безликой толпы предшественников. Так, как когда-то выбился ко двору черногородского князя. Но не вышло. Эльма, ощупывая россыпь мелких алмазов, велел не тревожить его покой. Жестом приказал увести его – а Лутого затрясло от мысли, что придётся вернуться в шахты. Душная каменная пыль, дробительные стуки кирок и удары от суваров по хребту, стоит только зазеваться. Беспросветная тоска. Каторга до самой смерти.

– А если я убью тебя, камнерез? – спросил тогда Лутый, закашлявшись. В последнее время он часто кашлял. Горло спёрло от злобы. – Если я захочу убить тебя прямо сейчас, кто меня остановит?

– Сувары размозжат тебе ноги, – ответил Эльма с ленцой, будто бы ему часто говорили такое прежде.

– Пускай, но я могу оказаться быстрее. – Лутый понимал, что лжёт. Он чудовищно ослаб. – Если я убью тебя, то кто станет вытёсывать драконьи чертоги? Ты боишься смерти, камнерез?

На что он надеялся? Что Эльма испугается или проникнется жалостью? Нет. Что он расскажет Сармату-змею о дерзости пленного, и тот ни с того ни с сего решит встретиться с ним лично? Глупости, никому Лутый не сдался. В цене разве что его пальцы, да и те теперь больше напоминали застывшие крюки. Лутый просто не мог не выплеснуть негодование – какой же он дурак, боги, какой дурак, во что ввязался? Хотел юлить, обманывать Сармата-змея, узнавать его тайны, а в конце концов помрёт, даже не взглянув на дракона.

Эльма поднял неприветливые глаза. Лохматые брови сошлись на переносице.

– Я не боюсь смерти, ленивая баранья башка, а когда умру, моё место займёт ученик, но к той поре время сотрёт твои кости в мел. Убирайся и не смей больше докучать мне.

Лутого увели, потом – избили: видно, сувары, даром что немые, отлично понимали человеческую речь. Лутый не знал, что будет дальше. Может, даже если он найдёт невиданный самоцвет, камешек не позволят отнести Эльме. Закинут в корзину с остальными, невзирая на ценность. Или мастер решит, что изнеможённый, окружённый суварами рудокоп не сможет наворотить бед?

Но ворочаясь на старой соломенной лежанке, Лутый почувствовал, как внутри защекотала надежда. Эльма сказал, что у него есть ученик.

Хорошо, если бы тот оказался сговорчивей.

Самое опасное место в недрах Матерь-горы называлось Котловиной. Но и это название, и десятки правил, бытующих в горе, Лутый узнал намного позже. Пока он понимал: Котловина была исключительной настолько, что даже его, которым никто не дорожил, привели сюда лишь после того, как раб освоился. Возможно, прошёл месяц, возможно – полгода, Лутый не представлял. Но к тому времени жилы бугрились на его руках, как корни старых деревьев, на ладонях и ступнях набухали мозоли, а кожа слезала ошмётками. Одежда больше напоминала тряпьё, на боках лилово разливались синяки, местами отцветая жёлтым, – любопытно, какие же были на спине? Он приноровился втягивать тяжёлый воздух недр, но у Котловины дышалось намного труднее.

Сувары работали без продыху, и Лутый научился спать под несмолкающий грохот кирок, а просыпаться за мгновение до того, как кто-то из слуг ткнул бы его ногой, чтобы разбудить (беззлобно, но с силой каменного молота). Так было и в этот раз. Только Лутого повели не к шахтам.

Котловиной назывался зал на самом нижнем ярусе – Лутого заставили спускаться по подобию ступенек, больше напоминавших отвесный горный склон. Зал был таков, что Лутый даже не знал слова, способного его описать. «Огромный» – слишком мало, слишком неточно для того, что занимало место целого поселения. Позже Лутому скажут: на древнем северном языке Котловина называлась Кантту-тоно – «город под горой».

Лутый задохнулся, хотя даже не успел понять – ниже некуда. Над ним – нечеловеческая тяжесть камня и самоцветных чертогов. Он увидел необъятную яму, в которой могло бы пропасть несколько деревень: со дна поднимались языки белёсого пара. Яму окаймлял участок породы, достаточно широкий для того, чтобы по нему одновременно прошла пара человек, не соприкоснувшись плечами. Стены над дорогой были изрыты ходами, напоминавшими соты в улье, – в этих норах сувары добывали самоцветы. Своды зала подпирали мощные колонны с гроздьями лампад. Над самой пропастью нависал деревянный настил – для того, кто пожелал бы оценить работу рудокопов.

– Ну уж нет. – Лутый мертвенно побледнел и взглянул на слуг сверху вниз. Он до сих пор мялся у входа в зал. – Я туда не пойду. Ничего не стоит сорваться вниз!

Его, конечно, заставили. Побили так, что заплыл единственный глаз – Лутый дорожил им и быстро сдался. Он понимал, что суварам ничего не стоит убить его. Пускай его пальцы полезны, драконьи слуги давно приноровились справляться сами – Лутый догадался, что удобен суварам как необязательное орудие. И, в конце концов, Сармату привезут ещё десятки пленных после него.

Отныне Лутый работал здесь. Пока он не знал, что Котловина – это чрево Матерь-горы. В бездонной яме перекатывался глубинный жар, возле которого, будто плоды, вызревали прекраснейшие из минералов. Пёстрое собрание самоцветов: прозрачные рубины, напоминавшие пелену драконьих век, изумруды зеленее мшистых берегов и алмазы светлее воды… Лутый трудился вместе с суварами, сутками пропадая в рудных норах. Он чувствовал себя частью оживлённого улья и не знал, какой из дней окажется для него последним: поначалу пропасть пугала его. Затем страх притупился, и это было дурно. Однажды Лутый поймал себя на мысли, что забыл об осторожности. Он спал у самой ямы, выплевывающей горячий пар, но ощущал себя слишком усталым, чтобы чего-то бояться.

«Неправильно, – твердил он, засыпая. – Так не должно быть. Я мечтаю лишь о еде и сне, хотя должен желать свободы». Но на это не оставалось сил. «Неправильно, – твердил на следующий день. – Если я потеряю жажду жизни, я умру. Не станет цели – не станет и меня».

Когда Лутый проснулся, то опрокинул в себя то, что плескалось в глиняной миске и называлось его пищей. Похлопал по шее ладонями, смоченными в мутной воде, протёр лицо краем изодранной рубахи и поправил повязку над пустой глазницей. Он тяжело поднялся и, сгорбившись, поковылял к яме. В плену ему изменило даже его рысье зрение: Лутый не сразу заметил девушку. Она стояла к нему спиной, на настиле над Котловиной, и наблюдала за рудокопами, копошащимися в каменных сотах.

Лутый было решил, что это видение, возникшее из-за утомления и голода. Он моргнул несколько раз, ущипнул себя за худую руку, однако девушка не исчезла.

– Госпожа, – захотел крикнуть, но у него – боги, сколько он уже не говорил? – вырвалось только сипение. Лутый прочистил горло и зашагал быстрее, пригибаясь от болей в спине.

– Госпожа! – повторил он.

Девушка медленно повернулась в его сторону – не писаная красавица, но и не уродина. Она была одета в богатое платье, тёмно-зелёное с малахитовыми подтёками и жёлтым шитьём меж пуговиц. Широкие рукава – складчатые, с белыми прожилками, – колоколом сужались у запястий. Очелье мерцало изумрудами, а каштановая в рыжину коса, толстая, тугая, стекала чуть ниже плеч. У девушки было совершенно овальное лицо, и шею скрадывал узкий ворот платья. Глаза под короткими чёрточками бровей – небольшие, крапчато-серые – глядели с удивлением.

– Госпожа! – Лутый задохнулся в кашле. – Ты, наверное, из драконьих жён.

Мысли мелькали в его голове. Хоть бы одну поймать за хвост.

«Рацлава, – решил Лутый. – Надо узнать про неё. Возможно, она выведет меня к Сармату».

– Скажи, не слышала ли ты о девушке с…

– Мне нет дела до драконьих жён, – оборвала незнакомка. Её губы дрогнули, глаза потухли, но лицо осталось неподвижным. Точно каменным. – Не спрашивай меня об этих женщинах, раб. И не смей считать меня одной из них!

Если бы Лутого не сломил плен, он бы ловко вывернулся и искусно продолжил разговор, но сейчас лишь растерялся.

– Прости, госпожа, – пробормотал он. И спросил прямо, без всякого подхода: – Кто ты?

Он мог бы и не получить ответ, но получил. Видимо, незнакомку очень задело его сравнение.

– Меня зовут Бранка, – обронила она, вскинув курносый нос. – Я единственная ученица Эльмы-камнереза. А сейчас, раб, принимайся за работу, не то я велю суварам научить тебя послушанию.

Так оно и вышло – пленного вновь бросили в каменные соты.

«Очаровательно, – позже думал Лутый. – Словами не передать, до чего же очаровательно! У старика-мастера не ученик, а ученица». И в тот день, когда Лутый вгрызался киркой в породу, он почувствовал, как внутри, впервые за долгое время, всколыхнулось позабытое тепло. Безбрежно-золотое, медовое.

Сладкое предвкушение хорошей хитрости.

В его исхудавшее тело возвращался прежний лукавый Лутый. Этот Лутый не просто работал, ел и спал. О нет, он подобрал себе остро заточенный камешек, чтобы чёрточками под самой своей лежанкой отмечать, сколько раз ему посчастливится проснуться. Лутый почти не умел считать, но так хоть соображал, как много времени утекло. Прежний Лутый не просто орудовал киркой, но и наблюдал за суварами. Внимательны ли они? Быстры или неповоротливы? Как утечь из-под их взгляда? Что заставит их обернуться? Так Лутый и выяснил: сувары плохо видели боковым зрением. Резво поднимали головы, чтобы разглядеть то, что творилось выше их роста, только поворачивались не так поспешно, как могли бы. Они были послушными слугами и отменными мучителями, но никудышными смотрителями – по крайней мере, для того, кем раньше был Лутый. А ведь до Матерь-горы Лутый слыл ужасно увёртливым!

Для того чтобы хоть немного содержать одежду и тело в чистоте, он прятал остатки воды и выклянчивал у суваров новую. Это работало не всегда, но всё же – работало. Лутый вспоминал себя времён босоногой юности и черногородского похода, старался избегать лишних наказаний и разумно распоряжаться пищей. Он ждал прихода Бранки – та появлялась примерно раз в семь зазубринок.

У Лутого наконец-то появилась цель, и с ней ему легче дышалось даже у клокочущей пропасти. Он потихоньку креп, становился внимательнее и хитрее, рассчитывал каждый шаг – и однажды разошёлся настолько, что, встав сбоку от ближайшего сувара, сумел задуть огонь в одной из масляных лампадок. А на следующий день, зная, что сувары хорошо отличают свет от тени, сорвал эту же лампадку со стены – потухшую, её было легко спрятать. После он набрал множество острых каменных обломков и, пожертвовав частью законного сна, принялся тереть ими подошву своих прохудившихся ботинок. Та стала ребристой.

К одной из седьмых зазубринок Лутый подготовился основательно. Он понимал, что никак не смог бы высчитать час прихода Бранки и что сувары не дали бы ему выспаться заранее, – поэтому не раз приходил к ковшику, который заранее спрятал в расщелине у входа в зал. Там царил приятный холодок, и Лутый обтирал лицо стылой водой. Он собирался как можно дольше пробыть на ногах, зная: сегодня ему потребуются все его скорость и ловкость.

Появляясь, Бранка неизменно поднималась на деревянный настил, выстроенный над пропастью. Какое-то время она молча наблюдала за суварами, затем передавала приказ Эльмы – какие рудные норы разрабатывать, а какие самоцветы – искать в первую очередь; и оставляла Котловину.

Несколько седмиц подряд Лутый приучал своё ухо улавливать шаги Бранки в шуме ломающейся породы. Это было непросто: потеря одного глаза не сделала слух Лутого невероятно чутким, приходилось полагаться только на природную внимательность. А Лутый мог начать дело, лишь предчувствуя появление Бранки – мелькнёт ли зелень одежд, застучит ли каблучок, неважно.

В этот раз Лутый прокрался к настилу незадолго до её прибытия – не то услышал шаги, не то усмотрел далёкий блеск изумрудов на очелье. Сделал вид, что идёт от одной каменной соты к другой. Риск был велик, Лутого легко могли развернуть. Так уже случилось перед прошлым приходом Бранки, и хитрость пришлось отложить ещё на семь зазубринок. Под рубашкой Лутый нёс миску – ковылял, прижимая руки к животу. В миске недавно булькала его еда, а сейчас поблёскивало содержимое лампадки, разбитой острым камешком.

Перед тем как похитить лампадку, Лутый думал, что она масляная. Но масло бы перегорало, а лампадки никто не менял. В них поблёскивала неизвестная жижа – густая и липкая, как смола, и сверкающая, точно подсвеченный минерал. Она пылала бездымно и ярко, а тратилась страшно медленно.

Лутый словно бы оступился, припал к земле. Забился в притворном приступе кашля, заползал перед настилом, переворачивая миску под рубахой. Жижа просочилась сквозь лохмотья, растеклась под телом… Лутый постарался как можно сильнее растереть её нелепыми движениями – миску отмёл в сторону.

Бранка ещё не пересекла порога исполинского зала, а Лутый уже вытянулся в полный рост. Один из суваров захотел отогнать его от пропасти, и Лутый повиновался – но он не мог позволить увести себя слишком далеко, даже если ему грозили тумаками. Он непростительно медленно направился в сторону каменных сот, а Бранка подплывала к яме. Тоже чересчур медленно.

Лутого требовательно ткнули в спину. Показалось, что каменный кулак рассёк кожу на позвоночнике, – пришлось ускорить шаг, наблюдая за приближающейся Бранкой только краем глаза.

Лутый разволновался так, что у виска набухла жилка: с каждым шагом ему придётся труднее. Он вновь принялся убеждать себя, что стремителен и лих и попадал и в более непростые ситуации – так же голодал, так же не высыпался, но… Раз за разом выживал, убегал от погони, выворачивался из рук палачей – и сейчас вывернется.

«Всесильные боги, – подумал Лутый внезапно. – Я ведь совсем дурак. Совершенно, совершенно спятил!» Ошпарила мысль: он что, правда понадеялся, что его безумная затея исполнится так, как надо?

Расколотая лампадка. Пропасть с деревянным настилом. Липкая лужа рядом – там, где обычно проходила Бранка. Какой бред! Это раньше Лутый был ловким и умным, а сейчас что осталось?

Он почувствовал, как внутри что-то оборвалось.

Но дёрнулся, стоило башмачкам Бранки заскользить на скользкой плёнке. Собрав волю в кулак, Лутый выкрутился из хватки суваров. Упёрся подошвами ботинок, ребристыми от натираний каменной крошкой, – не подвели, и ступни не расползлись в разные стороны. Но тяготы дали о себе знать, и Лутый потерял равновесие. Поэтому он поймал Бранку лишь у пропасти – неудачно ухватил за плечо, разорвав рукав. Затем, чтобы остановиться и не слететь в яму вместе с ней, сшиб её с ног и прижал собственным телом. Желая уцепиться, содрал об пол кожу с ладоней.

Лутый тяжело задышал Бранке в ключицу. Он плохо соображал, и его тут же вздёрнули наверх сувары – вернее, попытались вздёрнуть, но из-за разницы в росте лишь поставили на колени. Бранку же осторожно усадили, затем помогли ей подняться и отойти от ямы.

Бранка вдыхала воздух маленькими глоточками. Вращала глазами, плохо осознавая происходящее. Лутый боялся, что она сразу додумается, дескать, неспроста упала, да и раб оказался тут как тут, и миска валялась неподалёку… Но страх лишил Бранку всех мыслей – она до сих пор не пришла в себя. Заправила за ухо прядочку, выбившуюся из косы, растёрла щёки, на которых вместо ровного сливочно-жемчужного тона выступил человеческий румянец.

Что ж, если бы девица оказалась догадливее, было бы трудно. Может, ей, живущей среди самоцветов и неповоротливых суваров, и незачем обладать острым умом? Или же она догадается позже – если так, пускай. Это будет потом.

Лутого трясло. Он даже не смог подняться – колени сводило, а руки ходили ходуном.

– Ты спас меня, раб. – Её голос дрожал, хотя ещё не потерял отзвука прежней презрительности.

Бранка выправила прядку из-за уха, взбудораженно накрутила на указательный палец.

У Лутого зуб на зуб не попадал от пережитого – не верилось, что всё закончилось. Бранка прошла там, где нужно, поскользнулась так, как того требовало дело, и не погибла в пропасти. Но он вспомнил себя прежнего и благодушно согласился:

– Спас.

– Чего ты хочешь? – Бранка хлюпнула, словно собиралась разрыдаться, но тут же сжала губы в тонкую линию. – Мой учитель осыплет тебя любыми каменьями, какие ты только пожелаешь.

Вот дура-то. Чтобы скрыть полубезумную усмешку, Лутый опустил голову. Да вокруг этих самоцветов – хоть вместо хлеба ешь, сдались они ему.

Кажется, у него были заготовлены слова на этот случай – Лутый забыл их, так ему было плохо. Ломило шею, кололо спину. Ныла сорванная кожа: вышла неприятная заминка. Наконец Лутый поднял лицо и сдунул со лба изжелта-русый вихор отросших волос.

– Ничего не хочу, – сказал он, медово сверкнув лукавым глазом. И удивился тому, как плавно и сладко звучал его голос: – Разве что видеть тебя почаще, госпожа.

Воронья ворожея III

Впервую ночь волки выли не переставая.

Во вторую – птицы поднялись над деревьями, ошалело вереща, и закрыли жёлтую луну покрывалом чёрных крыльев.

А на третью ночь лес двинулся к крепостным стенам. На рассвете дозорные обнаружили, что сквозь крепкие деревянные балки пробилась оледеневшая трава, ворота затянуло инистым мхом, а крайнюю смотровую башню оплёл присыпанный снегом вьюн. Жители Варова Вала, конечно, знали, что к чему. Это озлобилась вёльха, хозяйствовавшая в лесу, – впервые за годы существования крепости. А всё потому, что пришлая женщина вытянула из озера рабыню Дагрима.

Тем же днём горожане собрались у дома Дагрима и принялись стучать в ворота, но никто не вышел. Бабы заголосили, что рабыню нужно вернуть в озеро, как и женщину, которую не тронула мёртвая вода. А мужчины снесли бы забор, если бы не старший дружинник, Тыса.

– Позор, – плюнул он, становясь перед толпой. – Позор вам. Многие из вас носят воинские пояса, а, словно дети, боятся сказок о ведьме из леса.

Те, кто нёс той ночью дозор, может, и рады были бы постыдиться. Но они слышали, как трава наползала на стены и как ветер завывал среди деревьев, будто кто-то мучился во тьме и рычал от гнева совсем не по-человечески. К обеду забеспокоился даже молодой посадник, занимавший верхние комнаты в дружинном доме. Он сам пришёл к Дагримовым воротам, где толпа и не думала расходиться, – слугам пришлось расталкивать разгневанных горожан, чтобы дать господину пройти. И посадник, отозвав Тысу в сторону, пытался его уговорить: дескать, многого ли стоит эта рабыня, подарим Дагриму дюжину таких же, – а тот, свирепея, твердил, что Дагрим – его соратник и что Тыса скорее сломает шею вёльхе, чем пойдёт против брата по оружию. И что Варов Вал простоял столько лет благодаря взаимной преданности дружинников, а не колдовству.

Но на сторону Тысы не встали даже его ближайшие друзья. Слишком странны были те ночи, и слишком страшной обещала быть грядущая. Когда начало смеркаться, люди зажгли факелы у Дагримовых ворот и лиловые сумерки окрасились оранжевыми всполохами.

– Смотри, что ты делаешь! – зашипел молодой посадник, вцепившись Тысе в плечо. – Не знаю, существует вёльха или нет, но до утра крепость обратится в пепел и без её помощи.

Тыса огладил седоватую козлиную бородку, глянул на толпу исподлобья.

И сдался.

Старший дружинник ввалился в комнату: пошатываясь, придержался за стену на повороте, точно едва вырвался из чужих рук. По лицу Тысы читалось, что дела плохи – надо ли думать!.. Совьон ждала, что толпа ещё с утра разгромит дом Дагрима, и удивлялась Тысе. Казалось, он бы до последнего вдоха защищал каждого из своих соратников, даже такого, как Дагрим.

Пожалуй, старший дружинник был хорошим человеком, – а Совьон уважала хороших отважных людей. Усталый, он рухнул на колченогий стул и склонил голову, подперев её кулаком. Тысе было лет пятьдесят, но он по-прежнему казался поджарым и ловким. Над его лбом вились седоватые русые пряди, но на темени уже проступала плешь. Тыса молчал, и все ждали. Дагрим – свернувшись у постели своей рабыни, точно лохматый чёрный пес. Совьон – сидя у изголовья.

Латы выглянул в окно.

– Смотрите-ка, толпа разошлась.

Никто ему не ответил.

Латы и вовсе оказался здесь случайно, как будто из любопытства. С утра он вместе с Тысой отгонял особо яростных горожан от Дагримова порога, потом по мелочи помогал Совьон – и так и остался на ночь.

Тукерская полонянка по имени Жангал лежала на кровати, укрытая несколькими одеялами. Жёлтая, словно восковая свеча, и тонкая, как кинжальная рукоять. Жангал не проснулась после озёрной воды. Она мерно дышала благовонным воздухом: Совьон окурила комнату чабрецом, рутой и зверобоем, которые велела принести Латы с рыночной площади. Совьон верила, что дым сожжённых трав может отпугнуть злых духов, но едва ли он был способен отвести беду.

Тыса посмотрел на Дагрима, одичало посверкивающего глазами из полумрака. Глянул на его рабыню. Но самый недружелюбный взгляд он бросил на Совьон. Немудрено! Совьон понимала каждого из жителей Варова Вала – будь у неё семья, она бы не захотела рисковать ею ради чьей-то пленницы. Понимала и Тысу – она невольно посеяла раздор среди его дозорных и заставила выбирать между миром и честью.

– Я обещал, – хрипло сказал Тыса, – что завтра не станет ни рабыни, ни пришлой женщины.

Латы обернулся у окна.

– Не станет, – осторожно уточнил он, – в крепости или вообще?

Тыса дёрнул плечом:

– Как сумеют уйти.

Дагрим вытянулся чёрной тенью. Поднялся с грязного пола, ощерился и смерил Тысу нечеловеческим взглядом, словно и не тот целый день защищал его от нападок земляков.

– Пусть только тронут, – процедил сквозь зубы, кивая на Жангал. – Убью.

Совьон раздражённо скривилась: грош цена твоей любви, дозорный, если она довела девушку до озёрного берега! Когда Совьон ещё пыталась привести Жангал в чувство – рисовала на её коже знаки углем, окропляла колодезной водой с толчёной крапивой, которую приносил всё тот же Латы, – она видела достаточно, чтобы возненавидеть Дагрима сильнее прежнего. На рабыне не было живого места, сплошь ссадины и синюшные следы от поцелуев.

Дагрим стиснул кулаки.

– И тебя убью, – сообщил Тысе, играя желваками. – Если решишь её отдать.

Старший дружинник вспыхнул, поднимаясь со стула.

– Эге, – свистнул Латы, вклиниваясь в разгорающуюся ссору. – Очень невежливо с твоей стороны, дозорный! Тыса целый день отбивал твой порог.

– Ты, неблагодарный убл…

– Тише, – перебил Латы, в один прыжок оказываясь между спорщиками. Он развёл ладони, намереваясь удержать Дагрима и Тысу как можно дальше друг от друга.

– Да ты… Ты! Люди из-за твоей бабы места себе не находят. Боятся грядущей ночи пуще огня, потому что даже не знают, чего ждать!..

Совьон приподняла из миски вязанку тлеющих трав. Она наблюдала за струйкой дыма, извивающейся седой лозой.

– Известно, чего ждать. Как только я вытащила Жангал из мёртвого озера, я сказала её мучителю ждать гостей. – Совьон осторожно подула на вязанку, и дым закурился рваными барашками. – Сегодня она придёт.

– Кто – она? – бросил Тыса раздражённо.

Совьон хмыкнула. Опустила травы в миску и перебросила за спину тяжёлую иссиня-чёрную прядь – ясно кто. Владычица леса. Преемница Оха Ритвы.

– Вёльха.

Повисло молчание, и даже звук половиц, скрипнувших под сапогом Латы, показался громче громового раската.

– Зачем? – Латы вскинул бровь. – Ей нужна Жангал?

– Может быть. – Совьон пожала плечами. – А может, то, что возместит нанесённую обиду.

– Пускай приходит, – фыркнул Латы, не давая Дагриму разразиться бранью. – Хоть десять вёльх, каждой будет довольно моего меча.

– Зря ты. – Совьон покачала головой. – Лучше убери оружие, так она точно его не коснётся и не навлечёт на тебя гибель.

– Нет, – рявкнул Тыса. – Ни одна лесная тварь не пройдёт через крепостные стены…

«Едва ли».

– …а если ты так много смыслишь в этих делах, собирайся и ступай ей навстречу! Клянусь, я не позволю никакому колдовскому отродью ходить по этому городу.

Он направился к двери – хотел предупредить дозорных, наместника, кого угодно, Совьон не знала. Пришлось уговаривать его остаться.

– Подожди, – сказала она. – Я многое знаю про вёльх, но знаю и то, что сегодня никто не причинит вреда твоим землякам.

В конце концов, преемница Оха Ритвы не могла оказаться сильнее своей наставницы – куда ей целая крепость? Одно дело – пугать горожан, другое – чинить им настоящее зло. Совьон длинно выдохнула, потёрла ладонью о ладонь: она бы многое отдала за то, чтобы узнать, какова сейчас преемница Оха Ритвы. Подумать страшно, но Совьон виделась с ней восемнадцать зим назад. Тогда Кейриик Хайре наведалась к младшей сестре, и Оха Ритва представила свою единственную ученицу, пятилетнюю сироту. Ученица вёльхи уже тогда показывала вздорный характер – интересно, в кого она выросла?

– Я нанесла ведьме обиду, мне и отвечать. За себя, – повела подбородком, – и за девочку.

Жангал казалась младше драконьей невесты, которую некогда опекала Совьон. Конечно, совсем ещё девочка.

– Я постараюсь загладить свою вину и выпросить жизнь Жангал, – продолжила Совьон. – Если получится, девочка проснётся наутро, и мы уйдём. Если нет, – пожала плечами, – ты всё равно сдержишь обещание, и к рассвету не останется никого из нас.

– С‐сука, – выдохнул Дагрим зло. – Следи за языком!..

Совьон сжала губы. Она не смотрела на Дагрима прямо – так, лишь краем глаза. Весь день она помогала Жангал, но не обменялась ни словом с её хозяином – не желала, было противно. Не ответила и сейчас, изучая носки сапог.

Тыса помедлил, и Латы спросил:

– Стоит укрепить ворота? Или привалить мешки к дверям?

Совьон отмахнулась: бессмысленно. Ночь едва занималась – оставалось только ждать, и Тыса опустился на тот же колченогий стул.

– Ладно, – кивнул он. – Но если хоть с кем-нибудь из жителей Варова Вала случится беда, живой ты отсюда не уйдёшь. Придушу тебя, ведьма, прямо этими руками. Утоплю в корыте у дружинного дома.

«Глупец, вёльхи не могут утонуть». Не Совьон ли связали и бросили в реку в холщовом мешке – за то, что прирезала человека, который на неё покусился?

А вслух сказала:

– Я не ведьма.

Вернее, не полноправная ведьма, но Тыса ей всё равно не поверил.

Разошлась ночь. Ветер дул с леса: скрёбся в ворота Дагримова дома и завывал в голых ветвях. Иногда Совьон различала скрип колышущихся ставней, больше походивший на стук, – может, это ей казалось из-за усталости. Она меняла догоревшие свечи на новые, рассеянно измельчала зверобой в ладонях до мелкой крошки и, усыпая им пол, наблюдала за Жангал: дышит ли? Наверное, нужно было оставить девчонку в озере – всем было бы легче. Простым жителям Варова Вала, Тысе, самой Совьон… Жангал стала бы не первой, кого она могла спасти, но не спасла – ничего, перетерпела бы, забыла. А сейчас гадай не гадай, не узнаешь, чем всё кончится.

Совьон сидела у постели Жангал, и спустя несколько часов тело воительницы застыло. Решив размять мышцы, она осторожно встала и поплотнее закуталась в тулуп – несмотря на горящий очаг, куда то и дело подкидывали хворост, было холодно. Совьон тихо прошла мимо Латы, прикорнувшего на скамье, и Дагрима, по-прежнему сторожащего покой своей рабыни. Когда Жангал только принесли в дом, он никого к ней не подпускал, только рычал и плакал. Пришлось вмешаться Латы – мол, что ты, дурак, делаешь. Раз сам не можешь помочь, так хотя бы пришлой женщине не мешай.

Совьон была готова поклясться, что Тыса не спал: сидел с прикрытыми глазами и чутко вслушивался. Она подошла к нечистому оконцу, за которым чернело небо, будто отлитое из воронёной стали. Ветви царапались в наполовину сорванный ставень. Хрустел снег. Так хрустел, словно кто-то слонялся по двору. Совьон наклонилась и прижалась лбом к оконной раме, однако не различила никакого движения.

Сквозняка не было, но резко погас огонь в очаге. Потухли свечи, взметнувши сизый дым.

– Кто там? – гаркнул Тыса.

Взвыл ветер, и распахнулась ведущая в сени хлипкая дверь. В комнату ворвался морозный зимний воздух, неся с собой клубы колких снежинок.