Сложнее, чем кажется

Карандашный портрет

Отец Дениса в школу позвонил…

Жуковских вызывали к директору. Состоялся педсовет, где присутствовали почти все учителя. Разбирали аморальное поведение мальчиков, каждый высказал свое мнение. Собравшиеся жарко спорили о возможных мерах влияния и перевоспитания. Жуковский прерывал их жестко и грубо, а сорокалетние тетки наперебой рвались посетить Рубенса на дому, и в глазах их при этом мелькала какая-то извращенная плотоядность, что-то до того мерзкое, что Жуковский невольно плюнул на пол…

Что вы себе позволяете?! Мы искренне хотим помочь мальчику! Но вы, кажется, этого не хотите… вы знаете, что в нашем уголовном кодексе есть статья, и за гомосексуализм предполагается наказание? Уголовное наказание! Вы хотите, чтобы мы сообщили куда следует?

Они не знали, что ровно через три месяца статью отменят. И только это Рубенса спасет.

Школа гудела. Девочки шушукались, мальчики рычали. Периодически кто-то названивал Жуковским, выкрикивая разные мерзости. Один раз трубку случайно взял сам Ян. Ему хватило, чтобы к вечеру наглотаться давно припрятанного торина. Его спасли. Он не ел, не рисовал, целыми днями не вставал со своего матраса. Денис не появлялся – не звонил, не приходил. Где его искать, Ян не знал.

Так продолжалось три недели. На подходе – конец четверти. Последний школьный год. Что делать?

Иван Геннадьевич рассказал сыну. Саша долго ходил по квартире, сосредоточенно прибираясь, и даже протер везде пыль. Потом вскипятил чайник, налил две чашки кофе, вытащил у отца из кармана сигареты, и молча прошел мимо родителей в комнату Яна.

– Привет, малыш. Курить будешь?

Ян вытащил голову из-под одеяла, посмотрел недоверчиво.

– Курить, говорю, будешь? – повторил Саша.

– А родители тут? – Ян медленно и неуверенно приподнялся на постели.

– А ты думаешь, они тебе сейчас что-нибудь запретят?

Саша поставил на пол кофе и сел у изголовья. Долго смотрел на брата: как он взял сигарету, как прикурил, как начал вертеть ее в пальцах. Он сидел такой беспомощный, сильно похудевший, испуганный. Казалось, и двигаться боялся – как будто ему запрещено. Надо с чего-то начать…

– Послушай, Ян… ты хочешь, чтобы вся твоя жизнь прошла именно так?

– Я не хочу ничего, Саш…

– Неправда.

– Правда.

– Может, ты просто боишься хотеть?

–?..

– Считаешь себя не вправе хотеть?

– Что ты имеешь ввиду? – Ян медленно поднял голову, и они встретились глазами.

Большие серо-зеленые, широко раскрытые – Рубенса, и вытянутые, как миндальный орех, темно-карие – Сашины. Саша вложил в свой взгляд все, что не решался произнести вслух. И «я все знаю», и «ты не перестал быть моим братом», и «мне все равно, какой ты», и «ты все равно мне родной», и «я хочу тебе помочь», и еще много чего. Ян опустил голову.

– …Мне стыдно.

– За что?

– За то, что я такой.

– Да кому какое дело? Перед кем тебе стыдно?

– Перед всеми. Перед собой. Перед тобой. Я знаю, ты таких не любишь.

– Да я и не думал об этом! И для меня есть разница между «такими» и тобой. Ты – мой брат.

Что-то ударилось в окно. По стеклу растекалась овсяная каша. Еще один комок. И еще один. Кто-то свистнул во дворе, раздался дружный хохот. Прилетел еще один ком овсянки, и все стихло. Разговор потерял смысл. Яна бил озноб, он рыдал и кричал в подушку что-то о проклятии. Опять принесли валерьянку и снотворное, укутали его поплотнее и оставили спать под надзором Саши.

Но что делать? Малейший намек на встречу с психотерапевтом или хотя бы с психологом, вызывал у Яна истерику. Жуковские видели, что ситуация ухудшается и, если ее не разрешить, Рубенса, возможно, никто не спасет. Буйная реакция сменилась апатией и нежеланием принимать реальную жизнь. Жестокие звонки продолжались, Денис не появлялся. Комья в окно летели все чаще: кому-то было не лень варить ее и прибегать под окна почти каждый день. Ян бился головой об стену и, в конце концов, попросил Жуковских отдать его в сумасшедший дом…

В один прекрасный день в дверь позвонили. Открыла Надежда Геннадьевна. На пороге стоял невысокий крепкий парень в кожаной куртке и в кепке, с большой сумкой за плечом. Цепкий недобрый взгляд с прищуром. Чуть кривая линия рта.

– Меня зовут Олег Каретный. Сосед по парте вашему Яну, – он шмыгнул, еще больше скривил рот. – Где он? Три недели – ни слуху, ни духу. Конец четверти. Поговорить бы с ним.

– Здравствуйте, Олег. Вряд ли он…

– Какие «вряд ли», я не понял… – Каретный зашел нагло, отодвинул хозяйку, и сам закрыл за собой входную дверь. Снял кепку, небрежно закинул на вешалку, бросил свой мешок на пол, ботинки свои, можно сказать, раскидал. Даже выпрямившись, он был ниже Надежды Геннадьевны. Глядя на нее исподлобья, произнес твердо: – Если не я, то никто его в школу не вернет. Просто поверьте. И все. Где его комната?

Надежда Геннадьевна молча показала на дверь Рубенса.

– Только он может спать….

– Разбудим. Если вы исчезнете из дома минут на двадцать, будет очень кстати. Вам в магазин не надо?

– Молодой человек!..

– Меня зовут Олег. Олег Каретный. И этим парадом командую теперь я. Вы с управлением не справились.

– Что вы имеете…

– Вы его из задницы вытащили? Я общаюсь с вашим Сашей. Знаю кое-что. Не мешайте мне и сходите в магазин. И лучше пробудьте там хотя бы полчаса, – Каретный едва заметно подмигнул Надежде Геннадьевне и открыл дверь в комнату Рубенса.

Олег Каретный. Трижды был второгодником в разных классах. Хулиган. На учете в милиции. В школе за ним даже среди учителей закрепилось емкое прозвище – Бандюган. Сколотил в школе внушительную банду себе подобных, был их непререкаемым авторитетом и главарем – на правах старшинства, силы, бесспорной хитрости и остроты ума. Обладал редким качеством – тонко чувствовал и понимал человеческие мотивы поведения: непредсказуем сам, всегда знал, кто как поступит в следующую минуту. Молчалив, наблюдателен, с вечно презрительной миной на лице. Его пытались исключить из школы раз шесть, но все как-то улаживалось. Все лелеяли надежду, что Каретный сам «как-нибудь рассосется» после девятого класса, но он почему-то решил остаться! А в последний раз – около года назад – лично пообщался с заведующим РАЙОНО. Ходили слухи, что пригрозил доказательно изложить кому надо факты, что у того в любовницах пара несовершеннолетних школьниц. Заведующий надавил на директора школы, и Каретный опять остался. Учителя теперь изо всех сил тянули его до последнего класса – лишь бы окончил и исчез уже! А учился он так, как не учился никто – никак. Совсем никак. Но на уроки в последний год почему-то ходил, хоть и не регулярно. Весь этот год он сидел за первой партой среднего ряда, рядом с Яном Рубенсом – примерным отличником, хватавшим знания на лету… И даже, вроде, вел себя прилично. Учителя считали это заслугой Рубенса. И – в кой-то веки, они были правы!

Каретный наблюдал за Яном внимательно, стал собирать о нем информацию. А началось с того, что Рубенс нарисовал как-то в тетради во время урока портрет директрисы: злобная фурия, с волосами, превращающимися в веревки и червей, с вытекающими глазами, перегрызающая себе язык. Жуткий, чересчур натуралистичный рисунок. Потом какое-то время Олег задавал темы, а Ян рисовал в тетрадях сюжеты на них.

– Где ты научился так рисовать?

– Ты будешь смеяться – нигде. С детства умею.

Каретный ничего больше не спросил, но как-то Ян показал ему французский журнал, где был его портрет и репродукция картины, купленной крупным парижским музеем.

– Это мое.

– …Круто. Они купили?

– Да.

– А чего за музей такой?

Рубенс долго рассказывал его историю, описывал даже экспонаты, потом перешел на Лувр, на эпоху Возрождения, в которой Ян видел незаслуженно забытое современными художниками идеальное чувство красоты и гармонии, – именно то, чего так не хватает нынешнему миру. Рассказывал о сюжетах эпохи, о секретах красок и техник, о правилах композиции, о золотом сечении и перспективе, об эмоциональных и духовных открытиях и об ином, не религиозном отношении к человеку.

Из того, что говорил Ян, Каретный почти ничего не понял и не запомнил, но точно уяснил одно: его сосед по парте – абсолютно беспомощен в реальной жизни… потому что живет в каких-то других – видимо, чертовски интересных, но абсолютно нереальных мирах! Олег смотрел на него как на убогого, несчастного, почти как на инвалида! Он не видит опасности, не понимает, откуда может ударить жизнь, не готов принимать удары. Нет, Ян не слабый… он просто абсолютно беспомощный! Его же свалит любой ветерок, любой идиот! Как он живет-то среди людей? Ему бы в музее жить…

Олег разглядывал Рубенса и тихо радовался, что он – не такой.

Как-то раз Каретный пришел в школу после очередного недельного прогула, мрачный, тихо злой. Ян косился на него весь урок, а на перемене не выдержал:

– Я могу тебе чем-то помочь?

– С чего вдруг?

– Ну, я вообще, сижу с тобой за одной партой. Мне не очень комфортно, когда ты в таком состоянии.

– Пересядь.

– Ты удивительно вежлив сегодня.

– Как всегда.

– Да нет, гораздо вежливее!

– Не нравится – пересядь, – отрезал Олег.

– А есть еще варианты?

– Вариантов всегда много.

– Олег, мы так поссоримся.

– Да мне насрать.

– Тебя это устраивает?

– Я сказал: мне насрать.

– Договорились.

Весь урок они вели себя так, будто каждый сидел отдельно. Они бы так и разошлись, и возможно – навсегда, но Рубенс забыл в полке под партой рисунок. Каретный обнаружил его на перемене, достал и увидел свой портрет. Какой он был на этом портрете? Такой, каким хотел стать. Рубенс добавил ему лет, силы и жизненного опыта. С обычного тетрадного листа смотрел настоящий полководец… Черт возьми… как он это сделал?

Мы никогда не знаем, какие струны в душе таких людей, как Олег Каретный, еще могут звучать. Мы видим их жесткость и жестокость, черствость и равнодушие, непримиримость, эгоцентризм… и, в общем-то, не ошибаемся. Но в некоторых остается какая-то струна, неожиданно начинает звучать, встретив свой камертон. Неожиданно для самого человека. Он приглядывается, прислушивается, решает – сопротивляться или нет. А потом – либо признает ее право на существование, либо рвет ее и покрывается броней уже целиком.

Что-то вроде заботы. Что-то вроде компенсации за собственную жестокость.

– Спасибо, – выдавил из себя Каретный в начале следующего урока.

– За что?

– За то, что ты оставил в парте.

– Это я тебе принес.

– Я понял.

Каретный несколько месяцев изучал свою струнку, вчувствовался в нее, пробовал на звук и на вкус. И она ему понравилась. Он сравнил ее с тем, что уже имелось в его жизни, и на фоне хладнокровного, непробиваемого сообщества, собранного им вокруг себя в последние три года, эта струнка показалась ему какой-то фантастически живой. Единственная и последняя. Ему всего восемнадцать, но если он перережет ее сейчас, то больше никогда не услышит, как она может звучать.

Олег был первый и единственный, кто вычислил Яна с Денисом. Струнка натянулась и готова была вот-вот лопнуть: еще педиков мне не хватало! Но вечерами он иногда поглядывал на свой портрет, и вдруг отпустило: какая, в сущности, разница?! Его дело…

Записка, которую Олег подсунул Рубенсу под локоть, заставила Яна вздрогнуть: «Шифруйтесь четче. Вас выкупают».

– Это о чем? – спросил Ян после уроков. Он стоял у входа в школу, комкая листочек и глядя куда-то мимо Каретного.

– Ты знаешь о чем. И я знаю. Больше никто пока. Но слухи пошли.

– Какие?

– Тихие пока. Где-то спалились вы.

Рубенс наконец-то посмотрел Олегу в глаза. Маленькие, глубоко и близко посаженные, темно-карие, как два шуруповерта, они буквально целились.

– И давно ты нас?..

– Давненько.

– Как?

– Я вижу. Смотрят все. А вижу – я, – и Каретный хитро ухмыльнулся. – Сосед, я не просто так по всей школе главный, – и, подмигнув, он уже готов был уйти.

– Так почему ты мне морду не набьешь? – вдруг спросил Ян с отчаянным вызовом.

– А что, надо? – Олег остановился, прищурился, подошел к Рубенсу почти вплотную. – Знаешь, за что ты мне нравишься?

– Нет…

– За то, что, даже если боишься, идешь дальше. Уважаю тех, кто умеет идти поперек страха.

– Я не боюсь.

– Врешь… я чую. Чую твой адреналин. Печень ждет? – и он слегка толкнул Рубенса кулаком в живот. Ян промолчал, с трудом выдерживая вызывающе-экзаменующий взгляд Каретного. – Не бойся. Я тебе говна не сделаю, – Олег резко развернулся и пошел, не оборачиваясь, во двор дома напротив.

В тот вечер Каретный снова разглядывал портрет своего будущего… Что-то я стал сентиментален. Сдать его всей школе, – он надломил уголок листа, – а зачем? И так понятно, что разорвут. Голубизна его, конечно, портит… А ведь он меня разглядел… не хуже, чем я – его… Достойный соперник? Да какой он соперник! Что-то другое. Не враг, не противник. Кто же ты мне такой, сосед?

Он открыл дверь в комнату Рубенса.

Шоковая терапия

– Так, сосед, привет, жопу с кровати поднял, морду ко мне повернул, на меня посмотрел… М-да…. Плохо дело. Да, да, это я, чего глаза выпучил? Говорю тебе – поднимайся, одевайся, не то запинаю нахрен.

Олег ходил по комнате, бросая быстрые взгляды на все предметы по очереди. Будто готовился обыскать комнату и определял места, куда в первую очередь надо заглянуть. Он двигался непрерывно, покрутил в руках книжку, постучал кистью по мольберту, подергал настенный столик, потер рамку на стене, что-то стряхнул со стола. Взял джинсы, кинул на матрас. Открыл шкаф, покопался, достал футболку, развернул, оценил, кинул Яну. Рубенс сидел, поджав под себя ноги, пытаясь понять, что происходит.

Что принес с собой Каретный? Что он скажет? Зачем он вообще пришел? А Каретный не давал ему опомниться. Он не только непрерывно ходил по комнате, он еще и рта не закрывал. Ни секунды тишины, ни полсекунды покоя! Шоковая терапия. Он говорил, что ему надоело сидеть одному, что он чувствует себя идиотом, потому что ни хрена не понимает из того, что говорят эти бабы у доски. Что ему надоели малолетние придурки, что сидят сзади и шушукаются, что он прогулял из-за Яна уже две контрольных, потому что кто же вместо Рубенса их за него напишет. Что сколько вообще можно лежать, когда ты мне так нужен, я вообще не понимаю?! И какого хрена ты весь в соплях? Хрена ли ноешь как баба? Кто тебе дал право ныть? И тут он остановился. Впился глазами в застывшего Рубенса и повторил – громко и медленно:

– Кто. тебе. дал. право? Я церемониться не буду, ты меня знаешь. Вот тебе тут все задания за три недели – почти по всем предметам. Может, и забыл чего, так не обессудь. Сейчас полдень пятницы, с твоими способностями ты сделаешь все к утру понедельника. И в понедельник. ты. придешь в школу. Ясно излагаю? …Ты говорить, что ли, разучился? Убедил. Молчи и слушай меня. Внимательно.

Он взял стул, перенес его ближе к Рубенсу, все еще неподвижно сидящему на матрасе, но, правда, уже в футболке. В стекло прилетел очередной комок каши, Ян сжался.

– Тихо! Они еще не знают, что я здесь. Разберемся, – Каретный дождался конца атаки, оседлал стул и продолжил. – Слушай меня. Если ты не сделаешь так, как я скажу, это… – он указал пальцем на окно, – …не только никогда не кончится, этого станет больше. Это преследование, сосед. Авторитетно тебе заявляю. Ты хочешь, это прекратить? Еще раз, родной… Я же не могу разговаривать с мебелью. Ты хочешь, чтобы это прекратилось?

– Хочу…

– Браво! Два слога! Победа. Я думал, будет один! Тихо, не дергайся. Я предупредил, сюсюкать не буду. У меня задача – тебя вытащить отсюда и вернуть к нормальной жизни. Понял? И эту задачу я соплями не решу. Я вижу, у тебя их и так тут – по всем стенам размазано… Слушаешь меня?

– Слушаю.

– Молодец. Так вот, сосед, ты не просто в жопе. Ты – в собственной жопе. Но это и хорошо, это значит, что можешь выбраться. И я тебе помогу. В первую очередь – помогу кое-что понять… Ответственно заявляю. Из любой ситуации есть несколько выходов. Из твоей – тоже. Первый – ты продолжаешь пускать слюни, уходишь из школы и передвигаешься по городу в темноте. Почему? Потому что любой сопляк из этой школы будет считать своим долгом плюнуть в тебя или пнуть при первой же встрече. Причем, зуб даю, весть о том, что ты педик, быстро перекочует и в ту школу, куда ты переведешься. Понял? Скорее всего, после этого ты логично кончишь где-нибудь под забором – околеешь избитый. Или – в психушке. Там тепло, но дурно пахнет. Нравится?.. Опять голос потерял?!

– Нет…

– Умничка. Слушай дальше. Вариант, который тебе предлагаю я. Ты сделаешь как можно больше из того, что я принес, и в понедельник придешь в школу. Самое главное – как ни в чем не бывало! Как будто гриппом болел. Ты понял? Этого не ждет никто. Никто. И это будет залогом твоей победы. Ты же пойми, как они мыслят: его нет, значит, все, что о нем говорят – правда. Значит, он боится. Ты понял? Если придешь, они не будут знать, что думать, растеряются, и у тебя будет время завоевать союзников, пока их стадный мозг не придумает новую версию и новую тактику. На это им потребуется день. Может быть, два. И это – твое время. Ты меня понял? Не слышу!

– Да.

– Что да?

– Понял… Стараюсь.

– Блин, не тормози! У тебя чертовски мало времени! Ты слишком много потерял! Тебе вообще не надо было исчезать… Ну да ладно. Проехали. Дальше – ты приходишь, когда уроки уже начались, чтобы никого в коридоре случайно не встретить. Заходишь в класс минут через пять-семь после звонка – к этому времени все угомонятся и будут вникать в материал. В понедельник первым русский, еще один твой козырь: русичка тебя любит, поддержит, заедать не будет, из колеи не выбьет. Понял? А за время урока ты отдышишься, нарисуешь мне чего-нибудь… Ну и последнее, самое главное – это я, – и он замолчал ненадолго, прислушиваясь к струнке: звучит! – Я теперь твоя крыша, сосед, – и Олег гордо расправил плечи. – Эти дети, увидев, что мы с тобой вместе, не посмеют подойти. Понял? Я своих воспитал на этот счет: возле тебя будет постоянно кто-то из моих – если вдруг чего. Но первые дни я сам буду рядом… Ты понял, зачем всё это? Ты должен показать, что можешь выйти из жопы достойно. Уже никого, конечно, не переубедить, что ты не педик, – Каретный с досадой цокнул языком, – но можно вызвать уважение сильнейших и умнейших. Вспомни, какой ты был, когда никто ничо не знал. Спокойный, осанистый, на язык острый. В тебя ж полшколы девок влюблено! Девки, кстати, весьма лояльны и сейчас. Тебе же только надо сыграть. Сыграть себя прежнего. Поднапрячься-то – на два дня, потом все заровняется. Тебя еще бояться будут. Уважать и бояться. Если ты выйдешь… Ты понял меня?

– Кажется, да.

– Ты же умеешь ходить поперек страха… Ну?

– Да…

– Ты готов?

– Я попробую.

– Еще раз слушай меня, сосед… пробовать можно, когда попыток несколько. У тебя попытка – одна. Повторяю вопрос: ты готов? Ну!..

– Да!..

– Врешь. Не готов еще… Но за два с половиной дня подготовишься. А с этой кашей… – он кивнул на окно, – не думай больше. Разберусь показательно. – Олег встал, пару раз прошелся по комнате, закинув короткие плотные руки за спину, повернулся к Рубенсу и сказал тихо и страшно, – Если ты не придешь, ты для меня сдохнешь. Я не люблю ошибаться в людях и не прощаю им своих ошибок. Простить могу испуг и растерянность, тем более тебе… но не прощу страха и слабости… Ты меня понял?

– Да… Я приду.

– Точно?

– Точно.

– Так я пошел?

– Ну да… Спасибо.

Олег кивнул.

– До понедельника? – еще раз обернулся он от двери, с недоверием глядя в заплаканные светло-серые глаза.

– До понедельника. – Ян старался держать спину прямо.

– Я в воскресенье позвоню. Проверю. – Олег погрозил пальцем.

– Хорошо…

И Каретный ушел.

Ну ребятёнок же совсем… – с досадой сжимал губы Каретный, спускаясь по лестнице, – ну как же бросить-то его… Сожрут же!

Ян оделся. С трудом преодолевая слабость и дрожь в руках и ногах, достал из принесенной сумки тетради, разложил учебники и сел за стол.

В тот день ни одного задания сделать не получилось.

Но вечером он поел. На кухне. Со всей семьей.

Отмолчимся

Юля действительно жила далеко, из-за ремонта дорог действительно были пробки, и в галерею они опоздали не на полтора часа, а на два. И Эльза действительно была готова их убить – Яну срочно необходимо утвердить семь рецензий на трех языках. Он утвердил… В конце концов, Холостов уволок изможденного Рубенса на балкон, сунул ему в руки большую чашку кофе, закурил.

Вид с балкона галереи открывался на парк и на прудик, где плавали утки. Май был теплым, ветер слабым. Рубенс прикрыл глаза: наконец-то можно забыть и студентов, и подготовку к выставке, и рецензии, которые Эльза писала за него по-настоящему хорошо, и непонятно, зачем до сих пор все с ним утверждает. Слышно, как где-то невдалеке едут по бульварам машины. Внизу простучали каблуки. Можно весь день забыть. И Юлю можно забыть. И тут – как удар в ухо – Холостов:

– Расскажешь?

– Что? – Ян вздрогнул.

– За что так разозлился на эту девочку?

– Она полезла, куда ее не звали, – не даст забыть…

– А ты всегда лезешь только туда, куда зовут? Что за шоу ты устроил? Тебя тот парень в восьмом ряду звал? Для кого было выступление? Ты перед кем рисовался?

Холостов смотрел с балкона вниз, и сам не понимал, ждал ли он честного ответа или и так его знал. Пауза перестала быть «мхатовской», кто-то явно не знал свой текст.

– Отмолчишься? – с некоторой надеждой спросил Костя, не сводя глаз с уток.

– Отмолчусь, – Ян разглядывал облака.

Рубенс тихо радовался тому, что Костя не требует ответа, а Костя уже боялся этот ответ получить, он продолжал спрашивать себя: неужели Ян все во мне видит?.. Но ответ услышать ему, пожалуй, не хотелось. Обоим лучше говорить о Юле.

– А на нее ты разозлился, как только она спустилась. Я видел. Она и сказать-то ничего не успела. За что ты?

Ян скривился. Глупо признаться, что он чувствовал угрозу: такие глаза на него смотрели… Он как будто видел их уже, но ведь это невозможно, он бы запомнил, как запоминал любые лица. А глаза эти видели его насквозь. Кто же захочет, чтоб его видели насквозь! Эпизод в лифте и вовсе заставлял Рубенса вздрагивать и он даже потряхивал головой, словно пытаясь вытряхнуть из нее воспоминания. Но забывать он не умел, и хлипкая кукла-недодевочка стояла перед ним, будто настоящая, прижимая к себе дурацкий портрет, и выворачивая на изнанку страшную тайну, которую Ян защищал из последних сил. Каким-то чудом он знал, что она видит еще больше, чем говорит, хотя, казалось бы – уж куда больше? Глупо все это, таинственно и неубедительно. Паранойя, страхи, комплексы. Вряд ли Костя ждет сейчас подобных философских этюдов. Видя, как он набирает воздух, чтобы, видимо, повторить вопрос, Рубенс выпалил:

– Костя, ты любишь своих фанаток?

– Ну, смотря что с ними делать! – Холостов прищурился, самодовольно скривил губы, склонил голову набок, как будто прицениваясь к кому-то.

– Ну а мне с ней что делать?

– А кто тебе сказал, что она твоя фанатка?

– А чего она так на меня пялилась?

– А чего тебя это так разозлило? Ты разве что не пнул ее, когда отправил на место. За что? И о какой болезни она говорила?

Сопротивляться Холостову бесполезно… Ян даже обвинил его в коварных и подлых планах, в попытках склонить к гетеросексуальным отношениям, чем заставил Костю смеяться в голос.

Но каждый день он продолжал задавать Яну вопросы из одной обоймы: чем вы оба больны? Почему ты разозлился? Чем она так сильно тебе не понравилась? Почему так долго ее провожал? Что она тебе сказала? Так продолжалось неделю. Рубенс бесился, но взорвался он по другой причине. Выяснилось, что Костя за эти дни уже съездил к Юле, уже с ней почти подружился и пригласил ее в гости.

– Куда? – чуть не задохнулся Ян.

– К нам, – спокойно ответил Холостов.

Перед Рубенсом в полный рост встала настоящая угроза. И что делать? Сбежать, чтобы Юля не углядела в нем еще чего-нибудь, глубоко запрятанного, или остаться, чтобы хоть как-то контролировать их с Костей общение. Однако, судя по тому, что поведение Холостова пока не изменилось, Юля ничего еще ему не выдала… Остаться.

Ян боялся, продолжал злиться, но у него получалось вести себя вполне уверенно: уроки Эльзы не прошли даром, и теперь он с кем угодно мог представить себя на пресс-конференции: «Держись расслабленно и слегка небрежно, пусть думают, что тебя не волнуют их вопросы, – интереса будет больше». Эти слова Эльзы он повторил про себя много раз, прежде чем сообразил – зачем ему еще больше Юлиного интереса?! Но было поздно.

Костя общался с гостьей действительно легко, сама она по-прежнему говорила мало. Глаза ее – большущие и голубые, казались всегда готовыми заплакать… Ян называл ее тщедушной недодевочкой, Холостов предпочитал слово «куколка».

– Она красива, Рубенс! Она мне нравится, – любовался Юлей Костя.

Этого еще не хватало! – сходил с ума Ян, зная, с какой легкостью добивается этот донжуан расположения любой женщины. Но он видел, кто на самом деле нравится Юле, и решил пойти ва-банк. Не зная, как победить Костю, как отрезать их друг от друга, как не дать ему влезть через нее в свои тайны, Ян решил сам стать Юле другом. Это оказалось более чем легко, и вскоре он даже расслабился, поняв, что такую преданность, какую дарила ему эта полупрозрачная девочка, он еще не встречал, и вряд ли встретит. И спустя некоторое время, когда страх перестал застилать глаза, Ян увидел, что нечего ему бояться, не раскроет она никому его страшные тайны, никогда не выдаст, не сдаст, не предаст.

И Рубенс выдохнул. Юля стала появляться в пентхаусе чаще. У нее даже появилась некая обязанность – подбирать для Яна книги по теме замысла или просто по любой нужной ему теме. Каким-то, опять же необъяснимым образом, она чувствовала, какие авторы окажутся ему по душе, а каких стоит предлагать только при крайней бедности материалов по предмету.

Костя, в итоге, плюнул, признав свое поражение. Нет, Юля не интересовала его как женщина – он любил, когда «есть за что подержаться», но то, что до тайн Рубенса с ее помощью не добраться, он уяснил довольно быстро. Костя был нужен ей только при затруднениях с английским, – часто литературы, необходимой Яну, на русском не было. Итак, убедившись, что сражение проиграно, Костя отступил.

Зато завелась Эльза. Она с самого начала отнеслась к новой гостье холодно и высокомерно, ее раздражало раболепие в этих куклообразных глазах. Еще больше ее возмущало, что притащил это тщедушное создание именно Холостов. Эльза как женщина, знающая мужчин, не могла поверить, что у самого Кости были планы на эту «доску». Так зачем все это затевалось? И кем? Деловая женщина не могла вникнуть в суть Костиной провалившейся интриги. Да ей и в голову не могло прийти, что были у него какие-то тайные планы, потому что уж кто-кто, а Холостов был наихудшим политиком и интриганом из всех знакомых ей мужчин. Непонимание злило ее еще больше.

– Ты просто ревнуешь, Эльза, – отмахивался Холостов, – привыкла быть единственной женщиной в жизни Рубенса?

Костя так и не встал на ее сторону, продолжая защищать «куколку» от любых нападок «королевны». Эльза бы стерпела, смирилась, в конце концов, ее статусу эта недокормленная барби точно не угрожает, но вот Ян стал общаться с Юлей больше и чаще, и – кажется, ближе, и Костя продолжает защищать этот ходячий скелет! Я все равно незаменима, – твердила себе Эльза. Предел ее терпению наступил, когда Юля осталась ночевать в пентхаусе.

– Эльза, я не понимаю, что с тобой? У них там свет горит! Они просто общаются! Что между ними вообще может быть? Ты что, правда – ревнуешь?

– Костя, чего ты орешь?

– Да ты сама сейчас орала громче меня! Давай, мамочка, сходи, выгони девочку. А то вдруг сыночек примет другую религию, да не с тобой, да?

– Холостов… я ведь найду способ тебе отомстить.

– Да брось ты, Эльза! – он опять махнул рукой, не придав большого значения ни своим, ни ее словам.

Но Эльза не бросит… Она простит: они давно дружат, живут в одном доме, им одинаково дорог Рубенс, они уже не раз ругались, и это нормально, когда все так близко на одной территории и во всех делах тоже вместе… Она простит. Но не бросит и не забудет.

– Ну перестань, Эльз… Ничего между ними не будет. Ну? – он приобнял ее за талию. – Красотка! Кто ж с тобой станет тягаться? Они разговаривают.

– Как-то много в последнее время, – Эльза вывернулась из Костиных объятий.

– Так и что?

– А ты знаешь о чем, Костя? Ты знаешь – о чем – они так много разговаривают?

Эх, хотел бы он знать! Но подслушивать – не его стиль.