Челленджер

Дальнейшей мрачный загул вспоминается несвязными урывками. Где-то я разбиваю стакан какого-то жирного ублюдка, и по столу растекается отвратительное пойло. Его не менее тучная подружка, на платье которой попадает добрая часть жидкости, начинает верещать, а он вскакивает и принимается наступать на меня, разыгрывая настоящего мачо перед так называемой дамой. Я упираюсь в него ледяным взглядом, и, присмотревшись к разбитой физиономии, они требуют пересадить их подальше от этого психа. В другом баре две смазливые тёлочки, напросившиеся разнюхаться на халяву, хихикая, тянут меня в туалет, но там настолько засрано, что нам приходится долго протискиваться сквозь пьяную толпу в поисках укромного закутка. Потом, хотя за хронологию в моём состоянии ручаться не стоит, на входе в очередной клубешник задираюсь с каким-то верзилой, с сальным самодовольством заявляющим, что оборванцам у них не место. В итоге его коллеги выталкивают меня на улицу, тащат за угол, в ближайшем переулке пару раз темпераментно встряхивают, швыряют на мостовую и уходят, оправляя борта форменных костюмов.

Меня несёт дальше и глубже, и происходящее всё бесповоротней тонет в алкогольно-наркотическом дурмане. Последнее, что помню: яркие блики рекламных щитов, светящиеся витрины и мелькающие огни уличных фонарей. Меланхоличная музыка убаюкивает истерзанную душу, из кондиционера приятно льются потоки прохладного воздуха, а пятна света сплетаются в красивые линии, уплывающие за пределы лобового стекла… Внезапно слышится пронзительный визг покрышек и вихрем нарастающее гудение. Заламывая руль, я бью по тормозам. Машина подскакивает, налетев на бордюр, раздаётся жуткий треск, скрежет, удар… И темнота.

* * *

Кое-как наведя резкость, вижу перед собой смятую подушку безопасности с багровыми потёками. Запускаю руку в потайной карман, но, кроме остатков кокаина, там ничего не обнаруживается. С отстранённым безразличием обследую одежду, но, кажется, заранее знаю, что всё напрасно. И действительно, флешки с видеофайлом нигде нет. Я криво усмехаюсь, облизывая едва успевшие затянуться губы. После нескольких попыток высвобождаю защёлку ремня, выбираюсь из машины и смотрю на вдребезги размозжённый капот, вмятый в покосившийся столб.

Птицы горят в полете,

голод подходит ближе…

Надрываясь, рыдает АукцЫон. Я ковыляю к стене ближайшего дома, прислоняюсь и тяжело опускаюсь на тротуар напротив разбитого Challenger-а, из которого, шкворча, тянется сизый дымок. Вокруг никого, ветер гонит грязные куски газет по пустынным улицам. На перекрёстках жёлтыми пятнами перемигиваются слепые светофоры.

…Город устал от пепла,

нищие ждут тепла.

Меня мутит. Я сжимаюсь, силясь унять тошноту. Я сам, как эти обрывки, гонимые порывами воздуха: одинок и печален, как опавший лист на ветру.

Падаю – и не больно,

думаю, но не вижу…

Моя жизнь – череда реабилитационных периодов от наслаивающихся друг на друга катаклизмов. Нескончаемое кладбище разбитых корыт. Я бреду меж могил, мимоходом отрезая от себя и хороня отмирающие куски.

…Кожа моя ослепла,

ты от меня ушла.

Сколько можно?! Когда это кончится? Зачем, зачем это всё? Кому оно надо? Уж точно не мне! Я не просил всего этого!

Кожа моя ослепла,

холодно мне и стыдно…

Я чувствую, что хрипну и понимаю, что ору во всё горло, и мои крики срываются в жалкий сип. Я запрокидываю голову, пытаясь отдышаться. Меж отвесных высоток – рваные клочья туч.

…Сделано – и довольно,

ты от меня ушла.

Ветер усиливается, облака сносит в сторону, и на фоне антрацитово-чёрного неба отчётливо проступают четыре звёзды.

Глупо бояться пепла,

спрятался – и не видно…

Крайняя, самая яркая, пульсирует, мерцая и переливаясь. Всё останавливается, замирает в неподвижности, и лишь ветер треплет разодранную одежду.

…Нет меня – и не больно,

падаю ниже нуля…

Это уже не АукцЫон, это звучит внутри. Звучит и звучит нескончаемым рефреном… и последняя щемящая нота беспредельно растягивается, заполняя и сливаясь со мной, небом и ветром в единое всепоглощающее ничто, на фоне которого мерцает одинокая звезда, вторящая затихающему звуку. Но вот и он угасает. Всё исчезает. Воцаряется оглушительное безмолвие, невесомо застывшее в бескрайней пустоте.

* * *

Завывание сирен разрывает оцепенение. Сквозь закрытые веки различаю бешено вспыхивающие красно-синие цвета.

– Отойти от машины, – рокочет искажённый громкоговорителем голос. – Лицом к стене.

Я стою, как приказано, и свет мигалок выхватывает слишком подробные детали бетона с отпечатками опалубки. «Самое время испугаться», – мысль прорисовывается вяло, будто всё происходит не со мной.

– Пьян? – полуутвердительно спрашивает один из охранников правопорядка.

– Пьян, – киваю я.

– Оружие? Наркотики?

Я молчу. За спиной ведётся обмен односложными репликами, после чего я отстранённо чувствую, как обшаривают мои карманы.

– Оп-п-па, – извлекая остатки кокаина, присвистывает второй, – ну-ка, ну-ка, что тут у нас?

Он грубо тормошит меня, развернув к себе. Самодовольный прищур его рыхлой одутловатой рожи несколько возвращает меня к действительности, и я нахально скалюсь, глядя в его свинячьи глазки.

– А ты как думаешь? – развязно пародирую его издевательский тон.

– Я тебя спрашиваю. – Для острастки меня ещё раз встряхивают.

– Это сахар, – продолжаю куражиться я. – Сахар для моей любимой бабушки.

Меня снова хватают, заламывают руки и укладывают лицом в капот. Шмон возобновляется, а я смотрю на свой Challenger, ещё не в состоянии переварить…

– Так, а это тогда что? – одутловатый мент трясёт перед моим носом пакетиком травы.

– А это чай. Ну, типа, для которого сахар.

– Тоже для бабушки?

– А то!

– Вяжи этого болвана, – подаёт голос напарник.

– О-о! Тоже чайку захотелось?

– Ага, поедем чаи распивать, – одутловатый надевает на меня наручники, – и бабушку пригласим.

И тут я вспоминаю про меч, воткнутый в приборную панель, и меня переклинивает. Я вырываюсь, ору, но они лишь посмеиваются, запихивая меня на заднее сиденье ментовской тачки, которая продолжает завывать, полоумно мигая и придавая всей сцене несколько аномальный вид. Мы трогаемся, они выключают сирену, и вслед несётся:

Птицы горят в полете,

голод подходит ближе,

город устал от пепла,

нищие ждут тепла…

* * *

По дороге в обезьянник остатки бесшабашного настроения улетучиваются, и я осознаю, что вождение в нетрезвом виде – это две недели в каталажке вообще без каких-либо разбирательств, а хранение и употребление марихуаны – серьёзная уголовная статья, не говоря уж о коксе, мерзком, тупом наркотике, по сути, никогда мне не нравившемся.

Разом наваливаются таящиеся в закоулках подсознания архетипы тюремной тематики: испещрённые татуировками ниггеры и бритоголовые латинос, заточки, общие душевые, расовые группировки, больные изуродованные бомжи и коррумпированные надсмотрщики, только и ждущие возможности выместить годами гниющую внутри агрессию и отвращение к собственной судьбе.

По прибытии в участок меня ещё раз обыскивают, заставив раздеться догола, затем ведут тюремным коридором мимо ряда железных прутьев, местами зачем-то обтянутых металлической сеткой. Один из сопровождающих распахивает дверь, другой молча тычет между лопаток, я шагаю внутрь, и решётка захлопывается.

Слева кто-то заворочался. Я затравленно топчусь у входа. Когда всё стихает, подхожу к двухэтажным нарам, мельком гляжу на мужика, развалившегося на нижней койке, и осторожно лезу вверх по предательски поскрипывающей стремянке. Подушка отдаёт химией. Надо выровнять дыхание и унять мельтешащие страхи. Где-то рядом раздаётся сдавленное кряхтение. Я напряжённо замираю, пережидаю и потом поплотнее укутываюсь тонким колючим одеялом. Постепенно удаётся согреться, я закрываю глаза и, прислушиваясь к окружающим шорохам, впадаю в болезненное полузабытьё.

* * *

У классной доски строго одетая Ира тягуче выводит слова, которые я мучительно переписываю в тетрадь:

– Я мать. У меня ребёнок. – Скрип мела по грифельной поверхности судорогой сводит скулы. Я ужасно волнуюсь, боясь допустить ошибку, а карандаш так и норовит выскользнуть из влажных пальцев. – Я должна думать о будущем, а ты оболтус и шалопай.

Дописав, поднимаю глаза и вижу на её месте Ариэля.

– Как, опять десять ноль-пять?! – Он выхватывает тетрадь с моими каракулями, отгрызает большой кусок и, скривившись, сплёвывает обложку. – Это никуда не годится!

– Это наша общая война! – Я вскакиваю и вручаю ему банку с заформалиненным сердцем.

Ариэль принимается сдирать крышку. Он плотоядно облизывается, стремительно обрастая бурой шерстью. Раздаётся школьный звонок, и с потолка валятся Платоновы яблоки раздора. Я выскакиваю в коридор, поскальзываясь, несусь по узкому проходу, дёргаю ручки дверей и раз за разом убеждаюсь, что все они заперты.

Наконец одна поддаётся, я влетаю внутрь и оказываюсь в кинозале, полном едва различимых в полумраке зрителей. На экране крупно: моё перекошенное пьяное лицо с красными пятнами и каплями пота. Потом крупно: розовато-ребристый след от резинки трусиков. Крупно: пальцы сжимают копну тугих волос.

– Я хрупкая и ранимая. Мне нужен человек, чтобы идти рука об руку… – стонет певица, когда мой двойник берёт её, прижав лицом к стене и стиснув в кулаке задранное платье. – развиваться со мной, радоваться со мной… и… и-и… Пожалуйста-а-а… А-а! Пожалуйста-а-а… А-а! Прекрати манипулировать моими чувства-а-а-ми-и-и…

Гремят оглушительные аплодисменты, меня перекорёживает, а тем временем на экране следующая сцена. Становясь на колени, Вера расстёгивает ремень, приспускает джинсы и, выгибаясь, призывно обнажает белые ягодицы. Всхлип восторженного умиления прокатывается по залу. Я бросаюсь наружу и мчусь дальше.

Коридор внезапно обрывается; балансируя на краю, не могу оторвать взгляд от разверзшейся бездны. Оглянувшись, вижу, что стою на вершине башни. Вход за спиной гулко схлопывается. У ног, змеясь, разворачивается узкая винтовая лестница, я кидаюсь вниз, ежесекундно рискуя сорваться. Спешу во что бы то ни стало добраться до той упущенной червоточины, где зародилась первая трещина, а за ней и вся необратимая цепь последующих событий… И тут, резко спикировав, передо мной приземляется громадный птерозавр.

– Ты хорошо подготовился к конференции? – ревёт он, роняя ядовитую слюну. – Вызубрил Книгу мёртвых?

Я выхватываю сверкающий меч оголтелого идеализма и раз за разом тычу в чудовище, но он не пробивает броню, а лишь высекает снопы раскалённых искр. Монстр разевает пасть. Я отбрасываю оружие, одним движением откусываю ему голову и чувствую сладостный вкус. Окровавленная туша рушится в пропасть, конвульсивно потрясая костистыми крыльями. Я испускаю победный клич, прыгаю, спотыкаюсь на выбоине, оступаюсь и, раздирая ладони об ускользающий край, срываюсь вслед за чудовищем.

Падение ускоряется. В ушах хлещутся струи ветра. Клочья мыслей захлёбываются во всепоглощающем ужасе. Я принимаюсь орать, кувыркаясь и суматошно размахивая руками, и вдруг чувствую, что воздух держит меня.

Расправив крылья, я планирую, широкими кругами опускаясь к подножию, где сквозь рваную пелену виднеется дремучий лес. Коснувшись земли, замираю, втягиваю сырой, наполненный лесными ароматами ветер и безошибочно чую нужное направление. Мановение руками, и крылья разлетаются, оседая белёсым ворохом перьев.

Перемахнув через выкорчеванный пень, бросаюсь в чащу. Ветки нещадно хлещут лицо и тело. Я продираюсь сквозь бурелом, миную мшистый ельник, опушку и врываюсь в топкие дебри густого тростника. Стрекозы шарахаются при моём приближении. Острые листья режут кожу, я спотыкаюсь, падаю, но, не обращая внимания на боль, рвусь дальше. Заросли внезапно расступаются, я на краю лесного пруда.

Вокруг никого. Звенящая тишина. В застывшей прозрачной воде отражается бирюзовое небо, наискось рассечённое бороздой перистых облаков. Я замираю и долго смотрю на неподвижную гладь.

Очнувшись, вижу на другом берегу девочку с красными волосами.

– Где ты был? – вкрадчивый голос заполняет всё пространство.

Я пытаюсь ответить, но горло сжимается, и не удаётся выдавить ни звука. Она смотрит не мигая, и мне хочется забиться обратно в чащу, но я только отвожу глаза, чтобы не видеть её взгляда.

– Почему ты не приехал ко мне за все эти шесть лет?

Внутри что-то обрывается. Я понимаю, что сказать нечего, и это молчание мне никогда не простится. Мгновения невыносимого безмолвия растягиваются и падают, бесшумно и безвозвратно растворяясь в удушливой пустоте.

– Траа-та-та! – Осколками эха лопается хрустальная тишина.

Я вздрагиваю, оборачиваюсь и вижу Дятла. Вывернув шею, он смотрит на меня, потом на неё.

– Я боялся, Майя, – шепчу я. – Я боялся.

Дятел срывается с ветки, шумно хлопая крыльями, проносится над водой и исчезает за кронами деревьев. Я снова вздрагиваю, выныриваю из беспамятства и у изголовья, средь похабных надписей и разухабистой настенной живописи, различаю строки, косо выцарапанные по масляной краске:

манит в далёкие дали,

гонит к бредовой мечте,

жаждой изменчивой память,

глухо урчит в пустоте.

зверь истощён и изранен,

странно, так часто во снах

падают с гор великаны

на журавлиных ногах.

Эпилог

Свобода – это когда нечего терять.

Дженис Джоплин

Разбуженный резким окриком, озираюсь, не понимая, где нахожусь, но меня снова одёргивают, громко и нещадно коверкая мою фамилию. Спускаясь по лестнице, чуть не падаю, задеваю спящего снизу здоровенного мужика, который приоткрывает глаза и смотрит мутным, тяжёлым взглядом.

Пока меня тащат по коридору, наваливается безжалостная действительность в виде жёсткой депрессухи, свойственной кокаиновым отходнякам, раскалывающей череп головной боли, пошатывающихся передних зубов и остальных прелестей, довершающих похмельную икебану. В памяти всплывают обрывки вчерашних событий, вспоминается разбитый Challenger и становится окончательно тошно.

Стены окрашены мутно-серой краской, как нельзя лучше гармонирующей с общей атмосферой. Останавливаемся. Охранник, раздражённый моей спотыкающейся походкой, толкает внутрь и захлопывает дверь тесной комнаты. Я пытаюсь собраться с мыслями перед допросом, но в голову во всех смачных подробностях лезут картины предстоящего знакомства с сокамерниками.

Дверь распахивается, я вздрагиваю, поднимаю воспалённые глаза, но вижу не следователя в полицейской форме, а Ариэля.

– Я внёс залог, – постояв на пороге, он тяжело опускается на стул напротив. – Поехали работать. Адвокаты со всем разберутся.

Как только до меня доходит суть его слов, внутри всё переворачивается и вместо облегчения я остро ощущаю, как нестерпима была сама мысль о возвращении за решётку. Я облизываю разбитые губы и стараюсь придать голосу твёрдый тон:

– Но мы едем работать. Работать, а не подделывать результаты.

Ариэль криво усмехается, рассматривая мою одежду, разодранную в ходе загула и контакта с органами правопорядка.

– Хотел бы подделывать, – устало произносит он, – обошёлся бы без тебя.

Осунувшееся лицо и сизо-лиловые круги под глазами свидетельствуют об очередной бессонной ночи. Помедлив, Ариэль встряхивается всем телом и поднимается.

Я остаюсь один. Страх сменяется заторможенной апатией. Чувство общей потерянности и неприкаянности обретает новую, ещё не знакомую глубину. Кажется, этот добавочный объём пустоты и есть та самая свобода, которую я всегда воспевал.

Меня ведут оформлять документы, снимают отпечатки, возвращают телефон и ключи от разбитой машины. На выходе из участка я останавливаюсь, жмурясь от яркого солнца, и замечаю вчерашнего мордатого мента, который, закуривая и тоже щурясь, поглядывает на меня. Я инстинктивно запускаю руки в карманы и запоздало вспоминаю, что сигарет нет.

Угадав смысл моих бестолковых действий, он помахивает раскрытой пачкой. Я беру сигарету, с удовольствием затягиваюсь и, выпуская дым, смотрю на этого ухмыляющегося типа уже почти по-братски, но тут телефон издаёт сигнал входящего сообщения. Я киваю блюстителю порядка, на ходу выуживаю мобильник и читаю:

где тебя носит, Челленджер? я отменила билет.

THE END

Благодарности

Огромное спасибо:

Владимиру Клюзнеру – крылатость, эстетика, антураж;

Елене Коркия – самобытность и чёртнамнебратство;

Светлане Боярской – тонкие материи и беззаветность;

Илье Рабиновичу – риторика, стилистика, деформация сознания;

Елене Шабалиной – лингвистический жемчуг и реновация романа;

Евгению Ковалю – советнику по широчайшему кругу вопросов;

Елене Тюль – тюльность и поддержка;

Евгении Гадас – потусторонность, буддизм, неистовство;

Шурику a.k.a. Шурик С Приветом – драма, динамика, бытовой реализм;

Ире Шустерман – эксцентричность и графический дизайн;

Наташе Филипповой – полемика, азарт, брейнсторминг;

Юлии Олеговне Польчин – астрофизика и лунные слоны;

а также пани Александре Сашневой (Алыч) и ВСЕМ, принявшим участие в создании романа.

За неоценимый вклад в русскую литературу.

*

Спасибо за ваше время и интерес, проявленный к этой книге. Ваше внимание очень ценно для меня, поскольку прочитанное произведение – лучшая награда для автора.

Роман никак не рекламируется, его судьба в ваших руках. Единственными способами продвижения этой книги будут отзывы в библиотеках и размещение ссылок на мой сайт https://yanross.net в соцсетях и других интернет-ресурсах самими читателями.

Ян Ross