Повесть Января

Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница…

Началась рабочая неделя. Минут за тридцать я дошел до стадиона, где работал художником-оформителем. Дядя Миша уже резал скальпелем трафарет.

– Здравствуйте!

– Привет!

Он умел очень красиво улыбаться. Его высокий лоб украшал седой вихор. Даже в семьдесят с лишим лет угадывалось, что в молодости был он, как говорится, «интересным мужчиной». У меня тоже есть похожий вихор, только в другую сторону, и залетные заказчики художественного оформления чего-нибудь сперва принимали нас за родственников.

Дядя Миша ходил на костылях, правая нога не слушалась его после ранения в сорок втором; при этом он ловко справлялся со своей работой: ленты транспарантов «слава советскому спорту», «привет участникам соревнований» и тому подобное он выдавал по десятку в день, если было надо; кроме того – писал афиши футбольных матчей на длинных подрамниках, затянутых холстом, и разные объявления на типографской бумаге, широченный цилиндр которой стоял в углу, накрытый фанерным щитом; называл себя самым быстрым художником Советского Союза и вряд ли был неправ.

– Дядя Миша, помочь?

– Нет, это я сам! Ты мне вот футболиста нарисуй на афише. Я уже и подрамник загрунтовал.

– А когда футбол?

– Не помню точно. Да и, когда бы ни был, а у нас уже футболист готов! Запас получается!

– Запас дело хорошее.

Пока я рисовал футболиста, дядя Миша прикнопил ленту трафарета к планкам подрамника, сел коленями на поролоновую в чехле подушку, давно снятую им с брошенного автомобильного кресла, туго затянул ее ремнем на бедрах и, руками передвигая себя вдоль транспаранта, кистью прописал все буквы известкой; снял трафарет, дорисовал перемычки и повторил это дважды с двумя другими изделиями.

– У тебя готово?!

– Да, уже заканчиваю.

– Тогда – обед!

Закрыли банки с красками, вымыли кисти, сами умылись и сели за дядь Мишин стол. Он разложил на свежей газете кульки с бутербродами, пару яблок и – «С днем рожденья!» – неполную поллитровку самогона.

– Соседка моя делает. Выпьешь!

– То есть, с работой сегодня – всё у нас?

– А мы всё уже сделали. Вон какого футболиста навоял! Врубель!

Я глубоко вздохнул, откинувшись на спинку стула:

– Если бы!

– Я бы так не смог! Всегда завидовал людям, которые вот так из головы – р-раз, и готово! Но плакаты ты быстрее меня не напишешь!

– Что вы, дядя Миш, куда быстрее?! Я и пытаться не стану.

– Вот и хорошо! Хорошая у нас, значит, команда! – сказал он, светло улыбаясь.

Достал из ящика два граненных стакана, один стакан налил дополна, а рядом с другим поставил бутылку. «Я, – говорит, – пью один раз. И всё! Рюмками ее тянуть – я это не понимаю, это же не какао, приятного мало. А ты, – говорит, – как хочешь себе наливай! Ну, с днем рожденья!»

Стукнулись стеклами, дядя Миша вытянул содержимое своего, занюхал хлебом. Я посмотрел на него, подумал, вдохнул, выдохнул и тоже выпил зараз целый стакан.

Опьянение приходило явно, но плавно, через полчаса достигло максимума, постояло так минут сорок и неспешно, без головной боли ушло. За это время дядя Миша поведал мне свою биографию.

Я люблю слушать воспоминания стариков, но, к сожалению, запоминаю только общий контур. Диктофон бы, конечно, помог, на мини кассетах – но в душевном таком разговоре вести звукозапись было бы странно, и вряд ли люди тогда говорили бы всё, что хотят.

Дядя Миша сам из крестьян какой-то губернии. Небогатые, но работящие – три коровы, две лошади было. Батраков не держали. Михаил даже сам ходил подбатрачивал в юности. Рассказал, такой случай:

– Я был молодой еще, нецелованный, как говорят. Работал на богатого мужика из другого района. Жара стояла сильная. Вот привожу телегу, лошадок распряг, воды из колодца ношу, лошадей поливаю. Пить им поставил. Сам тоже разделся, воды на себя пару ведер вылил. А она в окошко на меня глядела, жена хозяина. В доме нет никого, все на уборке. Позвала меня. Я так: Ой! Кудись расдудысь!… без партков стою, ведром прикрылся. «Не прячься, – говорит, – я уже всё видала. Заходи, – говорит, – квасом тебя напою».

– И что? Напоила, дядя Миша?

– Напоила!

Я еще потом к ней ходил. А потом люди стали догадываться. Пришлось уехать оттуда, слухи пошли, боялась она. Тогда же какие правила были – муж мог и до смерти забить. Обычное дело! Она красивая очень была, молодая, а он уж дед почти. Хотя, не такой еще старый, как я сейчас. Он за долги ее в жены забрал. Трудно молодой со старым быть. Кровь-то кипит!

Потом рассказал дядя Миша, как в колхозы тянули, как раскулачивали.

– Вас-то за что? На вас же никто не работал… Две лошади всего! Какие же вы кулаки?

– А кто это решает?! Кулаки, не кулаки… Совет крестьянской бедноты! А это знаешь кто? Алкоголики и лентяи. Он вчера под забором валялся, перешагивали через него. Работать не работал, а то, что было из дома, пропил уже. А сегодня приходит в кожаной куртке с бумагой, и кодла с ним. В амбар лезет, кур по головам считает. Ты ему слово поперек скажешь, он тебя в кулаки и запишет. А после него никто разбираться не будет. Солдаты придут, в вагоны погрузят и в Сибирь отвезут.

– И что? Пришли?

– Пришли.

Нам повезло еще, сюда отправили. Тепло тут. Мы здесь уже не крестьянничали, конечно. На фабрики пошли, на заводы, я – на стройку, машину научился водить грузовую, полуторка была у меня. Война началась, и меня водителем взяли. Опять повезло. Из пехоты мало кто выжил, кто с первых-то дней.

– Ты снаряды возил?

– И снаряды, и хлеб… В Ленинград по Ладожскому озеру.

– Да ну!

– Да… Туда хлеб, оттуда уже снаряды. Ленинградцы для фронта снаряды делали. Заводы работали у них в блокаду. Два месяца туда-сюда ездил, потом осколком дверь пробило, в бедро ранило, опять повезло, вишь ты!

– Чего же тут – повезло, дядя Миша?!

– А сантиметров пять в сторону кишки б порвало, али еще чего оторвало.

Дядя Миша широко улыбнулся и, глядя на мою реакцию, тихо засмеялся. Смеялся он очень заразительно. Я тоже захихикал осторожно, тема-то серьезная, уместно ли? Тогда дядя Миша прибавил звука, и скоро мы хохотали уже так, словно нам показали клоуна в цирке.

Но тут дважды коротко дунул сигнал. К мастерской подъехал грузовик, и местные рабочие сгрузили с него кривые железки. Это была новая работа, о которой меня предупреждали еще на прошлой неделе, детали тренажеров под покраску. Железок было много, и это совсем не радовало.

Ночью мне снова приснился тревожный сон, подручные Доктора Же пытались меня схватить. И так всю неделю, каждую ночь я бегал, скакал и прятался. Утром вставал тяжело… А на работе окрашивал тренажеры – и неделя выдалась неинтересной и грязной. А где-то в четверг или пятницу я столкнулся со старой знакомой, и эта встреча что-то смутила во мне: что-то, что привыкло к этой работе, к этому ритму, к этим делам и обязанностям; что-то, что убеждало меня, мол, это временная жизнь и потом начнется иная; но что не имело никакого плана действия, а просто жило, терпело и снова жило, а денечки всё тикали…

Снова суббота…

Дверной звонок проверещал заливистой птичкой: «Чиричичив-чив-чив-чив-чив-чив-чиф-чиф-чиф-чиф!»

Часы показывали девять утра.

– Кто там?

– Телеграмма, – ответил женский голос.

Я открыл.

– Распишитесь!

Почтальонша с белой крысой на плече сморщила в неудовольствии нос (я вышел в одних трусах).

– Придется заплатить за поздравительный бланк!

– Зверь у вас какой интересный, – сказал я, чтобы хоть как-то стушевать свою наготу.

– И ничего это не зверь! Просто дома не с кем оставить, вот и работаем вместе. Папаша – сволочь, где-то шляется! Мы уж и забыли, как он выглядит. А одна дома она боится. Вот и ношу на работу – работаем с ней вместе. В садик ведь нас не берут, потому что мы не прописанные.

Почтальонша ещё немного поговорила; я покивал, сунул ей мелочь. Она развернулась и пошла. Я захлопнул дверь.

(!)

Стоп!

Со спины она была сущая моль. Два больших прозрачных крыла…Я успел их «сфотографировать», но образ только теперь «проявился».

Я припал к дверному глазку, но почтальонша уже миновала один пролёт и теперь спускалась ко мне лицом.

Да что же это я!?

Ведь это – целлофан, дождевик!

Вот примерещилось! Псих! Поди умойся!

Это – спросонок. Мне спросонок разок и не такое привиделось!

Где-то между девятым и десятым классом мы с моей двоюродной сестрой и её мамой тётей Нелей поехали к тёте Розе в Киев. (Звучит как-то по-Одесски)

Так вот, вставши с утра на квартире у тетки, я умылся, почистил зубы и встретился в коридоре с тетей Нелей. Тетя была в ночной сорочке: «Ой» – сказала она и зашла в туалет.

Стою, жду, потому как и я туда шел.

А с кухни в это же время слышатся звуки жарений и, естественно, запах. И действует их сочетание на меня, как волшебная дудочка на стаю завороженных крыс. Ну, я и пошёл. А там стоит тётя Неля уже в сарафане. И из половника в правой… в сковороду в левой… льёт себе блины, как ни в чём не бывало!

Я к ней, мол, только что… там… в ночной сорочке! А она смотрит на меня в недоумении – блинов, говорит, поешь?

Сведущие люди мне объяснили чуть позже, что подобные штуки называются фантомами. Фантом – это энергетический двойник живого человека. Если же человек уже умер, и ты его видишь, тогда это уже – обычное привидение.

Верить этому объяснению – мне смешно, не верить же – страшно.

Такая история.

Полоска бумаги, вклеенная в открытку «с днем космонавтики», содержала шесть печатно-машинных слов: «Буду по расписанию зпт Дядя тчк»

«Какой дядя?! Какое расписание?!»

В спальной захрустела кровать, кто-то еле-слышно подошел к двери, повернул ручку, и в коридор вышла Лиса. Сказала «доброе утро» взяла телеграмму, прочла.

– Дядя приезжает? – спросил я.

– Нет. Я уезжаю.

– Ты?

– Еще не скоро.

– Погоди… я сейчас. Ты только не уходи никуда! Ладно?!

Рядом с как будто бы только что вышедшей из парикмахерской девушкой я почувствовал себя невыносимо голым. Наспех свершив водные процедуры и накинув халат, я поспешил к таинственной гостье: «Не исчезла б опять!» Она не исчезла: сидела в кресле, листала прошлогодний выпуск Бурды (журнал моды с выкройками) и как будто уже успела переодеться.

– Где ты была?

Лиса взглянула на меня удивленно.

– Нет, ты не подумай… Я не допрашиваю, не хочешь – не говори.

Она вернулась к журналу.

Я налил воды в чайник, чиркнул спичкой, запалил газ, открыл банку с заваркой, сполоснул водой чайник поменьше и оперся о стол в ожидании закипания.

– Хорошо, что ты вернулась, – сказал я неожиданно для себя.

Она улыбнулась, отложила журнал и, склонив голову на бок, посмотрела на меня умными своими глазами.

– Как твои дела?

– Нормально! – Я тряхнул головой в значении «как же еще может быть?»

Она продолжала вглядываться в меня…

– Сегодня ты выглядишь другим.

– Каким другим?

– Ты хмуришь лоб, например. Что случилось?

– Нет. Всё как обычно. Нормально.

Чайник закипел, я взял две ложки чая, положил их в заварник и залил кипятком.

– Тебя не было целую неделю, и мне показалось, что тебя не существует, что я тебя выдумал.

– Ах, вот как? – сказала она. – Это странно, не помню, чтобы я куда-то ходила. Вчера легла, проснулась сегодня. Мне даже не снилось ничего.

– М-м-м.

Наполнив чашки чаем, я принялся делать бутерброды.

– А я каждую ночь бегал от того очкарика лысого.

– Он приходил?

– Нет. Это было во сне.

Лиса поставила чашку на стол.

– Он сильно напугал тебя.

Я почувствовал, как краснеют мои щеки.

– Да в том-то и дело, что совсем, понимаешь… я совсем тогда не испугался. Я сам даже удивился этому. Вот вроде невесть откуда у тебя дома появился черт знает кто, глаза у него горят, рука как из резины, а мне – хоть бы что! Совсем не испугался.

– Но сны ты видишь страшные теперь. Значит – испугался.

– Разве можно испугаться и не понять, что испугался?

– Можно. А бутерброды вкусные у тебя, ты сам тоже поешь.

Я улыбнулся.

– Спасибо за заботу.

– Тебе спасибо, ты же приготовил завтрак, – она рассмеялась.

– Это пустяки.

Она пожала плечами, в значении: «Неважно, что пустяки, все равно спасибо».

Я жевал бутерброд и продолжал разговор.

– И кто же он, этот Же? Даже имя у него зловещее.

Лиса не спешила с ответом. Неспешно закончила завтрак, и вдруг распахнула глазища, и воскликнула весело:

– А давай ты поедешь со мной?! Мы поедем вместе?! Тогда ты сам сможешь познакомиться с Доктором Же. Увидишь, что он совсем не страшный. И всё тогда сразу пройдет. Мне кажется, это самое простое решение.

– М-м-м, может быть.

Я задумался.

Хотя это только так говорится, что задумался. Слово неверное. Я как будто застреваю, глядя в одну точку. Но «глядя в одну точку» – тоже неточное выражение. Мне говорили, что в такие моменты я гляжу как-то нараскосяк – каждый глаз в своем направлении.

«Но тебя ведь тревожит что-то еще, – ее фраза вернула меня в реальность, – что-то поважнее, чем страшные сны»

Я взглянул на нее и понял, что с ней я могу говорить откровенно:

– Понимаешь, время идет.

Оно уходит, а я делаю что-то такое малозначительное. Не то… Не того я хотел, мечтал. – Я толкнул кресло в подлокотники и пошел по комнате, резко жестикулируя. – Неделя за неделей я хожу на тупую работу и не знаю, как это изменить. Мне кажется, что так вот я и доживу до конца. И буду, как дядя Миша, резать трафареты, красить тренажеры и прочую хрень. Я как будто живу не свою жизнь. Меня не радует она. Я не знаю, как быть.

Лиса тоже поднялась из кресла, подошла к телевизору, взяла в руки книжку, заложенную салфеткой, прочла заголовок.

– «Туда и обратно». О чем это?

– Приключения, путешествие, гномы, сокровища – сказка.

Она вернула книгу на место.

– А о чем ты мечтал? Какое дело хотел делать?

– Сразу после продавца мороженного? – пошутил я.

– Расскажи.

– Сперва хотел стать космонавтом. Но это мы все так хотели. Потом хотел играть в кино, обязательно богатырей. Муромца, я понимал, мне не осилить из-за роста, но на Алешу Поповича я рассчитывал. Потом понял, как трудно даются мне выступления на людях. Очень волновался на сцене, даже в эпизодических ролях школьных постановок. И вдруг лет в десять я осознал, что умру. Я – умру! Понимаешь?! Что ничего после меня не останется! Что никто не будет знать даже, что я такой жил на свете! И тогда я решил стать художником. Обязательно великим. Ходил в студию, мне нравилось. Пошел туда следом за сестрой двоюродной. И как-то на одной нашей выставке она заняла первое место, я тоже диплом получил. И тогда у нее брали интервью для радио. Спросили, каким художником она хочет стать. Если бы мне задали такой вопрос, я наверняка бы сказал, что «великим», но она ответила, что хочет быть мультипликатором, снимать мультфильмы. И я тогда подумал, почему бы нет – это ведь здорово! Я тоже так хочу! У нас есть кинокамера, отец купил давно, все мое детство отснято на нее. Мое и братишки. Я целое лето потратил на съемку своих мультиков. Двигал машинки и щелкал по кадру. После проявки понял, что камеру надо в чем-то фиксировать. О существовании штативов я не подозревал, а тиски дома были. Тяжелые! Я зажимал камеру в тисках и снимал. Я занимался этим долго и с удовольствием – и я точно хотел это делать. Делать мультики!

Лиса очень внимательно слушала.

– А что это такое – «мультики»?

– Ты не видела мультиков?

– Может быть, и видела. Не знаю. Покажешь мне?

Я посмотрел на часы.

– Так, сегодня суббота. И время такое… В это время мультиков не показывают. Ой, совсем же вылетело из головы, кабельное же есть! Нам провели недавно, они там крутят видео с кассет с утра до утра, мультики тоже есть, целый канал. Сейчас покажу!

Включил телевизор. Экран еще разогревался, но звук уже пошел.

«Институт повышения квалификации гостелерадио СССР объявляет набор в школу студию мультипликации по специальности «художник анимационного фильма», подробности по телефону, номер на экране»

Успев дважды пробежать глазами по объявлению, я кинулся к шкафу. Повторяя и повторяя заветный номер, выдернул ящик, вытряхнул содержимое на ковер, отыскал огрызок карандаша и записал десяток цифр на форзаце той самой книги.

Обалдевший, я смотрел на Лису:

– Ты?! Ты это сделала?!

– Я?! Нет! Как я могла такое сделать?

Она улыбалась, наблюдая за мной, а я пытался понять, какие силы благодарить за этот подарок:

– Это не может быть простым совпадением, – шептал я.

– Может! – сказала она. – Это судьба дала тебе шанс – надо хватать!

Близилось время обеда.

Ничего аппетитного в холодильнике не нашлось, а готовить совсем не хотелось.

Мы пошли прогуляться. Поели в кафе, потом заглянули в парк. Парк с каруселями, мороженным и сладкой ватой. В детстве я обожал ходить в такие места.

«Лунапарк» – так он назывался, парк моего детства: американские горки, комнаты страха, кегельбаны… Его привезли из Чехословакии. Для меня и моих товарищей он был окном в иное пространство – окном в Европу, можно сказать.

Кегельбаны манили к себе особенно. На этих аттракционах за шестьдесят копеек можно было выиграть невиданное сокровище – вещь из другого мира: козырек на резинке, майку с надписью, пачку фломастеров. Но, не это самое главное. Луна-парк был единственным местом в городе, где была жвачка. Только одно место и только один вид – Педро.

Педро – самая классная жвачка в мире, можете мне поверить! Таких пузырей, как из Педро, нельзя надуть ни из какой другой жвачки. Мы даже не играли, не бросали шариков на удачу, просто покупали билеты, подходили к задней двери, и нам давали жвачку. Двадцати копеек вполне хватало на школьный обед, а шестьдесят – уже приличная сумма, родители могли и не дать. Но выручали приёмщики стеклотары (сдал три бутылки – шестьдесят копеек в кармане), или же можно было неделю не есть обедов и складывать двацарики «в кубышку», а в субботу после уроков раскусить две подушечки Педро, и, выжевав из них сахар и набрав побольше воздуха, надуть большой молочный шар, который, лопнув, облепит и нос и щёки, и, скатав Педру со счастливой рожи, снова отправить резинку в рот и надуть новый шар…

Вот он – вечный двигатель детского счастья. Для счастья не так много и надо.

Тогда в парке с Лисой я будто вернулся в детство, только денег теперь было побольше, а значит и больше возможностей. Мы перекатались на всех каруселях, съели по два рожка с мороженным, кока-кола пузырилась и щипала в носу. Напоследок прокатились на американских горках – вот уж где стоял визг! По дороге зашли на базар, дома соорудили ужин. И за ужином я спросил:

– А когда тебе ехать?

– Недельки через две. Ты поедешь со мной?

– Да, – сказал я. – Мне уже просто нельзя не поехать! Мне только надо собраться в дорогу.

Здесь я хочу договориться о небольшой условности. Прекрасный город, в котором я родился и вырос, имеет точный адрес и имя. Но такая история могла начаться не только в нем одном. Это в равной степени могли быть и Алма-Ата, и Ташкент, и Ашхабад, и Самарканд, и Ереван, и Баку, и Фрунзе, и многие другие большие советские города. Я дам ему имя – Шахрим (что означает Город Родной), чтобы каждый, чья история окажется немного похожей на мою, вспомнил свой родной город.

Еще немного о снах…

В составе небольшой компании брожу по старому замку. Захожу в комнату с великолепными средневековыми вещами. Один из наших (я назвал его «Пушкин» из-за кучерявых волос), проходя мимо резной деревянной подставки, задевает ее, и красивая ваза (синяя керамика с золотом) начинает ходить по подставке кругами. Пушкин пытается ее поймать, но только еще сильнее раскачивает подставку. Ваза падает Пушкину в руки. Кроме меня этого никто не видит. Еще мгновение, и Пушкин выпускает вазу из рук. Ваза раскалывается надвое. Я не сомневаюсь – он сделал это нарочно. У меня перехватывает дыхание, слова встают в горле. Пушкин берет осколок и бросает его в прорубь окна, скрывая следы преступления. Возможность склеить ценную вазу разбивается о камни внизу. Я кидаюсь на Пушкина, отнимаю у него последний осколок и, повалив его на пол, начинаю месить кулаками лицо. Подбегают ребята из нашей группы. Я кричу: «Он уничтожил ее!»

Мы рассматриваем сохранившуюся половину. Внутри ваза тоже расписана, видны буквы и цифры. Я пытаюсь найти год создания. Но всякий раз, когда прочитываю число, оно растворяется, и в другом месте появляется новая дата, гораздо более древняя.

Затем – похороны. Этот осколок и еще несколько маленьких мы укладываем в футляры, внутренняя полость которых, выстланная красным бархатом, удивительным образом совпадает с формой осколков. Произносим речи, проклиная вандалов и всяких мерзавцев, а также родителей, которые плохо воспитывают детей. Сцена пронизана болью и негодованием.

Далее – суд над Пушкиным.

В пустом помещении с грубо отесанными земляными стенами с ним беседует Бог. Бог одет в хламиду. Он с большой головой и непомерно широким лицом, окаймленным бородой, на манер ассирийской. Борода оканчивается десятком сплетенных прядей, на каждой из которых подвешена железная литера незнакомого алфавита. На голове убор. Если смотреть на Бога прямо в лицо, убор похож на вопросительный знак. Бог спрашивает Пушкина: «Зачем ты убил моего отца?» Тот говорит, что ваза была слишком гордой, а виноват во всем Он – Пушкин указывает на меня. Тогда Бог принимает решение, и Пушкин перестает существовать, словно его и не было.

Что случилось потом, я позабыл. В памяти сохранился только один эпизод:

Средневековый город. Торжественное шествие народа. Я в центре процессии, вскидываю руки вверх, раскрываю ладони, и в них возникают золотые монеты. Я бросаю их ближайшей женщине и снова взмахиваю руками – я раздаю людям золото. Девушка в мокрой белой футболке, совсем не средневеково одетая, возникает передо мной. Я протягиваю руки, чтобы одарить ее, но упираюсь ладонями в груди. Монеты из моих рук, струясь по изгибам ее фигуры, сыплются вниз. Впереди меня ждет еще много народа, несметные толпы, но я, не в силах отойти от нее, сыплю золото наземь.

Мне было лет двенадцать или тринадцать, когда я научился понимать, что нахожусь в сновидении. Во снах ко мне приходили прекрасные девушки. Но я, как и в реальности, не позволял себя делать того, что хотел. Просыпаясь, я говорил себе – это же сон, во сне можно все, в следующий раз вспомни об этом! По отсутствию подробных деталей, по нереальности поведения персонажей я научился опознавать сновидения.

С того момента сны стали моим убежищем. Спать я ложился с удовольствием. Дневное существование, отравленное упреками, угрозами, принуждением, страхом и вынужденным враньем, прекращалось, как только голова касалась подушки. Тут я был всемогущ. Я творил чудеса. Встречал прекрасных женщин. Мог их раздеть, и им это нравилось. Фантазии почти никогда не шли дальше объятий и поцелуев. Эйфория любви захватывала меня целиком, и потом, проснувшись, я еще долго носил в себе ощущение счастья.

Но иногда бывал просто секс – увидел и тут же схватился за грудь – никто и не возражал.