Глава 2
Над горным серпантином поднялся кровавый рассвет. Костя заглушил мотор и оглянулся на двоих задремавших пенсионеров.
– Мадам Билодо, месье Вайсберг, – он пытался говорить бодро и весело, но тревоги было не скрыть. – Мы приехали.
– Excusez-moi, – ответила с хрипотцой Полин Билодо. Поправила серьгу – атрибут-переводчик. – Вот теперь порядок. Повторите, пожалуйста, Константин.
– Мы на месте. Дальше дороги нет. Как я предупреждал, придётся идти пешком. Вы отдохнули? Выспались? Месье Вайсберг.
– Я же просил, Костя, – поморщился тот. – По именам. Я – Робер. Это – Полин.
– Да, – кивнула пенсионерка. Улыбнулась. – Костя, мы, наверное, такие привередливые.
– Нет, что вы! Полин, Робер, я – честно скажу – вы мои лучшие попутчики. Так, Лёня, хватит дрыхнуть! – он растолкал Лёнчика, сопевшего на переднем. – Помоги Полин и Роберу.
– Мы сами в состоянии себе помочь, – запротестовала Полин.
Четверо покинули машину. Костя открыл багажник и достал четыре рюкзака.
– Мы так и оставим её здесь? – удивилась Полин.
– Через, – Костя посмотрел на часы, – полчаса её должен забрать наш агент. Вы за машину не волнуйтесь!
Путники резво спустились по крутому склону. Пенсионеры не только не отставали, но и дали фору молодым. Окончательно проснувшись по пути, Лёнчик догнал Робера и Полин.
– Как вы себя чувствуете?
– Лучше некуда! – отмахнулся Робер.
– Если что, помните, у меня в сумке набор лекарств и справочник по заклинаниям.
Робер закатил глаза.
– Успокойтесь, Лео. Мы, кажется, волнуемся меньше вас, не так ли, Полин?
Уже рассвело, когда четверо спустились на поляну, окружённую колючим кустарником. Посреди поляны клубился жидкий туман. Вокруг него дрожал воздух, точно от костра. Чем ближе проходили к туману, тем вокруг становилось темнее и тише. Темнота захватывала простор, съедала всё живое, поглощала само бытие.
Первыми из темноты появились яркие как фонари и крупные как бусы звёзды. Целая россыпь, уходящая в бесконечность. Звёзды глядели на пустыню, будто на другую планету. И всё же, это была Земля, но в другом слое материальности.
– Тари Дэи, – восторженно произнёс Костя, который первым пришёл в себя.
– Чувство, будто пьяный просыпаешься, не знаешь, где, – заметил Лёнчик. – У тебя бывало такое, Робер?
– Чего только не было в молодости, – впервые за долгое время улыбнулся Робер.
– Друзья, мы в Мире Дэи, – обратился ко всем Костя. – Здесь запрещены тонкие техники. Это к слову. Но! Доктрина всегда найдёт лазейку.
– Доктрина не знает запретов. Она сама – запрет. Верно, Костян? Робер, Полин, заметьте, какая ирония. Вашим лозунгом было «запрещено запрещать».
– Это был не наш лозунг, а Даниэля, – ответил Вайсберг.
– Мы переночуем в невидимой башне. Идёмте, – поторопил остальных Костя.
– Невидимой в смысле «игнор»?
– Нет, Полин. Невидимой в прямом смысле. Это не тонкая техника. Чистая твёрдая технология из Мира Металла. «Южный Крест» об этой башне не знает, так что можете быть спокойны.
Шли в темноте, освещаемой одними звёздами. Лёнчик решил развеять напряжённое молчание:
– Хотите анекдот? Ползёт мужик по пустыне. Изнывает от жары, не может! Ползёт он, ползёт. Ползёт… вдруг видит, стоит мужик и галстуками торгует.
– Этот анекдот – баян, – перебил Костя.
– Да погоди. Так вот, – Лёнчик зашёлся смехом. Отсмеявшись, продолжил: – Этот мужик, значит, продаёт галстуки! И говорит тому, который ползёт по пустыне: «Купи, мол, галстук». Тот поднимает на него глаза и говорит: «Ты чё, обалдел? Какой галстук, мне бы воды». Это ещё не всё!
– Не умеешь ты рассказывать, – усмехнулся Костя, глядя на серьёзные лица Робера и Полин.
– Вот ползёт он дальше. День, два. Вдруг видит, бар! Посреди пустыни, бар! И думает: «О, ништяк! Вот теперь-то попью. Вода у них точно есть». Подползает, – новый приступ смеха удушил Лёнчика.
– Ну, так что было дальше? – заинтересовалась Полин.
– Останавливает его амбал! И говорит ему: «Ты куда? У нас тут приличное заведение. Без галстука нельзя».
Робер и Полин подумали с пару секунд и выдали такой истерический хохот, будто слышали анекдот впервые в жизни.
– Вот она, суть капиталистической системы! – утёр слезу Робер.
– Дамы и господа, я прошу вас, – обернулся Костя. – Потише! Я понимаю, здесь пустыня, но кто знает? Уши есть и у камней.
– Каменные уши! – почему-то это ещё сильнее рассмешило Робера.
– Единственное, что я не поняла – что такое «ништяк?»
– Вы можете потише или нет?! – Костя надел очки.
– Что ты в них увидишь? Эй, Костян!
– Очки – мой атрибут. Без них нам башню не разглядеть.
Веселье постепенно прогорело, и теперь спокойно тлело в разговорах.
– С Костиком не пошутить. А я, знаете, Францию люблю. Правда, бывал только один раз – вот в этот. Как-то даже пытался выучить французский. Же не манш па сис жур!
– Что он сказал? – спросила Полин.
– В чем-то Константин прав, – огляделся Робер. – Нам, действительно, стоит быть потише.
Дальше говорили только шёпотом. Так продолжалось, пока Костя не остановился.
– Вот она. Робер, Полин, ступайте на воздух, не бойтесь. Там твёрдый пол и стены.
Сделав несколько поворотов, четверо оказались в комнате, сами того не заметив. Здесь было две двуспальных кровати с мягкими матрасами и тёплыми одеялами.
– Тут нам и предстоит ночевать. Сперва будет непривычно. Я, в первый раз, долго не мог уснуть. Это как спать со светом. Будьте уверены, нас никто не видит. Никакие звери сюда не проникнут, – посмотрел на часы. – У нас пять часов на сон. Потом откроют Тоннель, мы поднимемся наверх и спрыгнем. Дальше придётся долго бегать по лесам разных Миров. Так надо, чтобы запутать противника.
– И куда мы, в итоге, придём?
– Я пока не знаю, Полин. Посмотрим. Мне не сообщили конечный пункт.
Он почувствовал, что в вопросе Полин есть философский тон, но решил не обращать на это внимания.
Два часа спустя, рассвело. Пусть и осознавая себя в безопасности, французы не могли спать. Лёнчик дежурил у входа. Костя спал чутким сном.
– Эй, вы куда? – прошептал Лёнчик, когда французы, держась за руки, пошли мимо.
– Посмотреть на рассвет.
– Костя сказал спать. Завтра ещё набегаетесь.
Те загадочно переглянулись. Эти люди другого поколения знали что-то, чего молодые никогда не смогли бы понять.
Утром они не вернулись. Сколько ни бегали Костя и Лёнчик по пустыне, до барханов и обратно, ни один из парней не заметил даже следов. То ли следы замело песком за утро, то ли двое таинственных французов научились летать. Оба чётко помнили, что ветра не было. Ясно было одно – Полин и Робер больше не здесь. Лёнчик долго не мог прийти в себя, не понимая, живы они или мертвы. К одиннадцати утра, он вернулся в башню. Костя давно сидел на невидимых ступенях, глядя на солнце сквозь тёмные очки. Его «парящую» фигуру было трудно не заметить.
– Нигде! – доложил он, отдышавшись. – Костян, я не могу понять, ты чё такой спокойный?! Где Робер и Полин?!
– Купили галстуки. И ушли, – усмехнулся Костя. – А вообще, я не знаю, Лёнь, честно, – его улыбка выдала весёлую печать.
– Блин, французы Шрёдингера какие-то! – Лёнчик перевёл дыхание. – Слушай. А может они умерли? Пали где-нибудь в пустыне, их занесло, а мы тут бегаем. Ты чего сидишь как сыч?! Давай искать. Не могли же они уйти далеко за три часа!
– Ну, иди, ищи. Всё утро искал. Копай через каждый метр.
– Ты прикалываешься?
– Да расслабься ты, – Костя снял очки. – Робер и Полин ушли. Только они знали, куда.
– Чёрт знает, что, – отвернулся Лёнчик и оглядел пустыню.
Пустыня была громадна. Ужасающе громадна. Двое парней, на неё фоне, были меньше блох. Она охватывала не тысячи и не миллионы километров. Она охватывала всю планету. Вымершую. Запретную. Эта пустыня даже не имела названия. Настолько она была величественна. Непостижима. Она приняла в себя двух призраков и растворила без остатка.
У Лёнчика опустились руки при одной мысли о поисках. На это ушла бы вся жизнь. Больше жизни.
– И куда нам теперь?
– Домой.
Целый вечер сосед по комнате доставал Робера.
– Эй, Вайс! Эй, да хватит зубрить свои книжки, ботан! История Египта от тебя никуда не убежит. Знаешь, почему? Потому что она вся в камне.
– Отстань. У меня завтра экзамен, – Робер, как всегда, был неразговорчив.
– Я уже подготовился к экзамену.
– И как же? Ходил на танцы?
– Танцы – это жизнь, Вайс! Гармония движения!
– Извини, но я современные танцы не понимаю. Эти дёргания коленями из стороны в сторону.
– Это называется твист. Ты отстал от жизни, Вайс. Скажи честно, тебе кто-нибудь нравится из нашей группы?
Робер отложил ручку. Снял очки.
– Опять началось.
– Ну? Ты так и не ответил.
– Да. Мне нравится одна.
– И кто же? Клодин? Дай угадаю. Беатрис! Точно.
– Нет. Мне нравится Полин Билодо.
Сосед по комнате прыснул.
– Билодо?! Она ведь с прибабахом, не знал?
– А ну, заткнись! Лучше бы сидел молча и строчил свои стихи.
– Тебе не нравятся мои стихи?
– Я этого не говорил.
– Но что? – сосед подался вперёд. – Я слышал какое-то «но» в твоём тоне.
– Проза выходит лучше. Пиши прозу.
Какое-то время сосед молчал.
– Я знаю, в чём твоя проблема! Тебе не хватает секса.
– Что?! Как ты вообще… такое можешь говорить?
– Сколько времени? – он посмотрел на настенные часы. – У меня идея. Сегодня ночью проберёмся в женское общежитие!
– Ты с ума сошёл! – Робер переключился на шёпот. – Это запрещено.
– Какой же ты зануда.
Прошло полчаса. Робер закончил параграф и лёг спать. Не долго он пытался уснуть. В темноте раздался шёпот соседа.
– Между прочим, завтра танцы. Пойдёшь?
– Пойду, – вздохнул Робер.
– Там, наверняка, будет твоя Полин.
– Спокойной ночи.
– Пригласишь её?
– Я сказал, спокойной ночи, Анри!
Робер совершенно не умел танцевать. Он считал, что двигается как пингвин. И всё же, по настоятельной просьбе Анри, он пришёл на дискотеку. Нарядился в лучший костюм с бабочкой, а вместо очков надел контактные линзы. Стало чуть мужественнее овальное лицо с мягкими чертами. Стала заметнее горбинка на носу. Как сказал Анри, это не было проблемой, даже напротив, украшало.
Анри специально вытащил Робера из комнаты, потому что знал на сто процентов – на дискотеку придёт Полин. Анри знал это, потому что сам подговорил её подругу сделать всё, чтобы Полин пришла.
Она не участвовала в общем веселье, переминалась с ноги на ногу, подходила к зеркалу, поправляя украшавший волосы ободок. Полин напрасно волновалась – она выглядела превосходно, как считал Анри. Сама по себе, она была симпатична – ямочки на щеках, тонкая изящная шея, маленький подбородок. Слегка раскосые тёмно-карие глаза, умные и любопытные, глядели на мир открыто. Волосы она стригла коротко, под мальчика, поэтому боялась, что ободок ей не идёт. Заметив на себе взгляд Робера, она сняла аксессуар и спрятала в сумочку.
Минут двадцать Робер не осмеливался подойти. Наконец, они заговорили. Анри наблюдал со стороны, и не слышал, о чём. Сперва Полин изучала его, хмурилась, Анри даже заволновался за друга. Но потом она смягчилась и засмеялась над его шуткой.
– О, смотрю, вы познакомились! – как бы проходя мимо, заметил Анри.
– Спасибо, он мне подходит, – серьёзно сказала Полин.
– В смысле? – неловко улыбнулся Анри.
– Он был бы для меня хорошей парой. У нас бы родились гармоничные дети.
– Извините, что происходит? – Робер глядел то на Анри, то на Полин.
– Полин, ты, наверное, что-то путаешь, – он повернулся так, чтобы не видел Робер, и подмигнул. – Я не пытался вас свести.
– Ах, прекрати эти свои подмигивания! Думаешь, я ничего не поняла?
– Слушай, Полин, – натянуто улыбнулся Робер. – Давай не торопить события, хорошо? Мы какое-то время повстречаемся…
– Простите, я, конечно, не с того начала! – засмеялась Полин, обнажив ровные белые зубы. – Это была шутка. Я такая сумасшедшая!
– Да нет, что ты, – в голос, ответили парни.
– Давайте начнём заново. Где ты учишься, Робер? Как относишься к идеям Ги Дебора?
– …Положительно. Учусь в Нантере. Изучаю историю Древнего Египта.
– Египет! – у Полин округлились глаза. – Серьёзно? Ты – моя судьба.
– Э… надеюсь, это снова шутка.
В апреле они познакомились, а в мае уже целовались на баррикадах. Улицы Латинского квартала пестрели огненными флагами. Дым выедал тонкие оболочки глаз, выжимая слёзы. Дубинки обрушивались на головы страстных. Под грохот камней, стучащих о полицейские щиты, лозунги, словно пули, отскакивали от непробиваемых касок. Плотной стеной, выжидая, построились те, кого студенты называли «коровами». По команде, они бросились в атаку. Толпа студентов рассыпалась, кому-то раздавили очки, кому-то наступили на руку. Но вот стороны баррикад полетела новая словесная волна.
– Смерть «коровам»!
– Запрещено запрещать!
Лёжа с рассечённым виском, Робер огляделся, пришёл в себя. Где-то рядом была его возлюбленная.
– Робер, вставай, – она подала руку. – Под мостовой – пляж!
– Вы слышали? – подхватил один из студентов. – Под мостовой пляж!
Новый лозунг разнёсся в толпе. Волна протестующих обрела новую силу. Маятник качнулся в обратную сторону.
Полин облокотила Робера на себя, помогла отойти в сторону. Прижала вату к виску. Она знала, о чём говорила, и пляж был не просто аллегорией.
– Что ты имела в виду?
– Идём.
Они свернули в переулок и перелезли через баррикаду.
– Ола! – заметив Полин, воскликнули двое молодых парней. Тем же приветствием её встретили ещё человек пятнадцать. Всю эту группу студентов объединяло нечто неуловимое во взгляде, предвосхищение чего-то великого и радостного.
– Ола! – ответила Полин. – Это наше приветствие.
– Ола, – присоединился Робер.
– Теперь он с нами! Это Робер Вайсберг.
– Вайс! – увидев друга, через толпу пробился Анри. Горячо обнял Робера. – Я с этими ребятами недавно. Ты не поверишь, что я видел, Вайс!
– Тихо. Проще показать, чем рассказать. Проводи его, Анри, – она обратилась к остальным. – Держать оборону! Не дайте «коровам» это увидеть!
Пятеро студентов, одетые в плотные кожаные куртки поверх свитеров, стояли полукругом у бетонной стены. На стене, ярким пятном, выделялась маленькая птичка, сидящая на ветке. Верхняя часть брюшка этой птички была белой, нижняя – красной. На белом хвосту была синяя полоска. Позже Робер узнает, что её называют токороро.
– Вайс, тебе нужно войти в стену, – гордый, что выпала честь это сказать, произнёс Анри.
– Вы что все, с ума сошли? – он оглянулся. На соседней улице бушевали протесты. Он должен был находиться там, с остальными, штурмовать Сорбонну. Доносились вой сирены, автомобильные гудки и взрывы петард. Крики: «Де Голля в отставку!».
Робер вздохнул и посмотрел внимательнее на стену. Подошёл поближе, вытянул руку. Не дотянулся. Посмотрел под ноги. До стены оставалась пара сантиметров.
– Просто иди. Смелее!
Отбросив сомнение, Робер шагнул в стену. Разум отказывался понимать, как произошёл переход, как отказывался помнить момент, когда засыпаешь.
Робер стоял в полутёмной комнате. В лицо ему глядел пистолет.
– Северино! – послышалось из темноты. Твёрдый как сталь женский голос. – Северино, это свой. Опусти оружие.
Глаза немного привыкли, и Робер обнаружил себя в гараже. Тусклой лампочки без плафона хватало только на середину помещения. Кто говорил из тёмного угла, не было видно.
Бугай со шрамом на лбу, одетый в грязную белую майку, опустил пистолет и протянул руку Роберу.
– Ола, камарада!
– Ола, – повторил Робер и принял крепкое рукопожатие.
Под свет лампы вышла невысокая брюнетка.
– Я – Мигуэла, – она также протянула руку. – Это Северино. Не удивляйся, что он немного заторможен.
Тот недовольно посмотрел на Мигуэлу.
– А что, я неправду сказала?
Северино кивнул. Обыскал Робера.
– Чисто.
– Знакомься, это Робер Вайсберг. Друг Полин.
– Полин, которая…
– Полин Билодо!
– А!
– Пойдём, Робер, я должна познакомить тебя с Хосе.
– Погодите, а, собственно, зачем я здесь?
– Зачем? – Мигуэла уставилась на него так, будто Робер спросил, зачем жить.
– Там ребята штурмуют Сорбонну. Разве я не до-должен быть там?
– С проломленным черепом ты вряд ли поможешь Революции.
– Хэ! – усмехнулся Северино.
Дверь гараже издала железный лязг. Оказавшись под открытым небом, Робер ощутил, как начинает кружиться голова. Латинский квартал Парижа, с его летящими в головы полицейских булыжниками, с его дубинками, сиренами, дымом, разъедающим глаза, с поваленными столбами и запахом бетонной крошки, растворился как сон. Его поглотила ночь, полная звёзд. Его рассеял шум моря, доносящийся издалека. Он оглянулся на старый ржавый гараж, на деревянные домики, оглядел небольшой внутренний двор. Прислушался к лаю собак. Это был чужой, неправильный, мир, и всё же… Он был, и был реален. Реальнее чем Сорбонна. Чем Париж.
– Мы на Кубе, – улыбнулась Мигуэла, и в свете луны блеснули два железных зуба. – Но времени мало. Идём к Хосе.
Трёхэтажная вилла, раньше принадлежавшая богатому хозяину, теперь походила то ли общежитие, то ли на склад, то ли на мастерскую. А скорее, на всё сразу. От народу, что бегал туда-сюда, было не протолкнуться. На первом этаже пахло краской – две пышные чёрные женщины рисовали плакаты. На третьем спали в проходных мешках, прямо на полу, а на втором устроили нечто вроде комнаты отдыха. Она же – столовая, она же – кинотеатр. Как раз сейчас, сдвинув на середину комнаты скамейки, человек тридцать, среди которых кубинцы, французы и пара китайцев, смотрели «Альфавиль» – нуарную антиутопию Жан-Люка Годара.
Заметив гостя, со скамьи поднялся высокий загорелый мужчина с плотными чёрными волосами. Нельзя было не отметить, что он весьма красив. Он улыбнулся белозубой улыбкой.
– Ола, камарада! Я – Хосе, – представился он по-испански, но Робер интуитивно всё понял. Он отметил про себя, что это уже второй человек, который вместо «меня зовут» говорит «я». – Тут немного шумно. Идём в другую комнату!
Хосе не особо гордился отдельным кабинетом – считал его буржуазным пережитком. И всё таки, иногда кабинет был необходим.
– Твоя кариньо – Полин – рассказала мне о тебе. Это она попросила ввести тебя в курс дела. Как твой висок?
– Спасибо. Больше не кровоточит.
– Буржуазному строю, который поливает мостовые кровью студентов и рабочих, осталось недолго. Но у нас мало времени, камарада Робер. Для начала, скажи, ты маоист?
– Нет. Мне ближе ситуационизм.
– Это хорошо. Немногие понимают суть вещей. Большинство не знают, кто такой Мао на самом деле.
Хосе рассказал о системе классового угнетения. Робер не узнал ничего нового. Но вскоре он перешёл на главную тему.
– Капитализм – это лишь часть огромной системы, под названием Доктрина. С древнейших времён Доктрина управляет человечеством. Её главный инструмент – ложь. Доктрина создала и многие столетия поддерживала все мировые религии. С самого начала своего появления, Доктрина отбирала отдельных людей и делала их посвящёнными. Этим посвящённым Доктрина даровала сверхспособности, позволяя наживать богатство. Примерно четверть миллионеров по всей планете – посвящённые. Цель Доктрины – мировое господство.
Хосе диктовал отрывисто, с сильным напором. Казалось, вокруг него, сгущался мрак. Его речь была настолько убедительна, что хотелось немедленно вскочить и завопить, сотрясая кулаками: «Что я должен делать?!».
– Войны, перевороты, революции, катастрофы – едва не ко всем этим событиям истории Доктрина, так или иначе, приложила руку. Уже к началу XX века не осталось на планете людей, в судьбу которых не вмешивалась Доктрина. Они умеют читать мысли и стирать память, видеть сквозь стены и перемещать предметы, не касаясь, убивать силой мысли на расстоянии. Казалось бы, это невозможно. Скепсис – это хорошо. Скепсис – это правильно! Мы его приветствуем. Вот только мы и сами хотели бы верить, что это не более чем теория заговора. Лучше всего людей переубеждает демонстрация. Ты только что её пережил – перешёл сквозь стену из Парижа на Кубу. Это портал называется дверь-символ. Я мог бы «явить» тебе и другие «чудеса», но мы не любим фокусничать. Наша цель – революция. Да, я упомянул, что Доктрина часто сама устраивает революции. Но в начале XX века всё изменилось. В Доктрине произошёл раскол. Многие тайны Доктрины стали достоянием народа. Это редкий шанс, который дала нам история, чтобы избавить мир от Доктрины. Ты с нами, Робер Вайсберг или нет?!
– Да! – Робер поднялся и пожал руку Хосе.
– Приятно это слышать. Другого шанса не будет, Робер. Доктрина тоже развивается, использует новые технологии. Лет через десять они станут умнее в сто раз. И тогда у человечества точно не будет шанса.
– Погодите, но если Доктрина так могущественна, как мы можем знать, что она не управляет нами в данный момент?
– Ты задаёшь правильный вопросы, Робер! – произнося его имя, Хосе смачно нажимал на букву «р». – Доктрина всеми силами стремится к тому, чтобы скрыть от людей существование тонких техник и параллельных Миров. Ха! Если Доктрина управляет нами, то она роет себе могилу, – Хосе подошёл поближе и положил руку на плечо Роберу. – Наша главная миссия – нести людям правду. Иногда это приходится делать ценой жизни. Но наше дело как лавина! Его не остановить. Мы уже почти на всех континентах. Осталась только Антарктида! Не переживай, Робер, мы тебя защитим. А твоя задача – нести идею в массы!
Так началась новая страница в жизни Робера Вайсберга. Но беседа с лидером ячейки «Красного Антидота» – именно так называлось движение – не заставила Робера поверить в идею. Это сделал песок.
На рассвете, он увидел обещанное. Пляж. Не совсем под мостовой, и всё же, настоящий. Не вымышленный. Белый пляж Кубы. Солнце поднималось на востоке, заливая небо красным огнём. Всю ночь Робер не спал, изучал поставленную задачу, знакомился с ячейкой. Жутко хотелось спать, но ещё больше хотелось любоваться рассветом Кубы. Чужим, неправильным, манящим, красным рассветом. Стоя босыми ногами на песке, он понимал, что начинается его история и, неведомым образом, чувствовал, что на песке она и закончится.
«Дети до трёх лет не знают Я».
Голос доносился как из тумана. Из параллельного измерения.
«Они чувствуют единство себя с окружающей Вселенной. Океаном Энергии».
С каждым вдохом, Робер погружался всё глубже, но не в себя, а, наоборот, вовне. Комната на третьем этаже виллы превращалась в огромный космический корабль. Рисунок обоев на стене был похож на мандалу. Цветы, из которых он состоял, расходились в разные стороны, уложенные в идеально ровный круг, слой за слоем. Пока звучал голос Мануэлы, круг незаметно пустился в хоровод. Цветы, и каждый элемент узора, постоянно расширялись, но не увеличивались.
«Дети от трёх до пяти не поддаются фиксации. Они видят то, чего не видят взрослые. Но у них недостаточно воли, чтобы это принять».
Он сидел на стуле, глядя в деревянную стену, на которой чья-то умелая рука тушью изобразила цветочную мандалу. Сидел на стуле и отправлялся в путешествие в неведомые дали. Он уже не помнил, как его звали – как-то на «р». Но было ли это «р»? И что значило его имя? Было ли это его имя или он был этим именем? И было ли «было»? Было ли «ли».
«Каждый способен управлять Энергией. Но управлять – не значит владеть. Капиталистическая парадигма внушила нам ограниченный язык. Язык – это тюрьма. Мы путаем понятия владения и обладания. Оба эти понятия ложны. Путаница в них – ловушка языка. Невозможно ни владеть, ни обладать Энергией, как невозможно положить ветер в мешок. Парус не копит ветер, но соединяется с ним в едином танце. Энергии можно только подчиниться».
Он видел индийских танцовщиц. Видел буддийских монахов, молящихся в дацанах. Пролетал над бескрайним полем, усеянным красными маками. За полем синела вдалеке исполинская башня, высотой до самого неба. Приглядевшись, он понял, что это не совсем башня, а механизм, похожий на громадный, вытянутый в небо, паровой молот.
«Люди древности не знали понедельников, начальников и будильников. Но они знали Энергию. Не было разделения труда. Каждый умел всё, что и остальные. Каждый умел читать мысли каждого».
Взор перенёсся ещё дальше, за горы, где на тёплой южной земле, среди гигантских деревьев, жило дикое племя. Радостные дети бегали голые, счастливые родители гуляли у подножия деревьев, собирая плоды. У хижины сидел старик в одной набедренной повязке, беззубый, но улыбающийся во весь рот. Голыми руками, он тёр булыжник, и постепенно, из твёрдого, камень становился мягче глины.
Взор переместился к обрыву и ринулся вниз, со скоростью полёта, к невероятно широкой сверкающей под солнцем реке. Дети бегали прямо по воде, плескались, хохотали. Под их босыми пятками была вода, глубокая и холодная. Иногда пятки чуть погружались под воду, но не проваливались по щиколотку, словно дети были легче пушинки.
«Доктрина отняла у людей счастье. Разделила их. Заковала в цепи производства ради производства!»
Река, дети, обрыв, деревья – всё исчезло. Вместо них появились дымящие трубы, сараи, бараки, склады, рельсы. Молоты вбивали в землю сваи, отчего земля стонала. Дальше, в замёрзшем посёлке посреди ледяной пустыни, состоящем из одноэтажных бытовок, несколько мужчин в бурых шубах небрежно скидывали в угол покрытые инеем снаряды, длиной в локоть и толщиной в ладонь.
«Войны. Самоистязание Человечества».
Взор увидел женщину. Она хлестала себя бичом, будто плугом, оставляя на коже глубокие раны.
«Мы не можем вернуться в первобытность. Доктрина не оставила выбора, сожгла мосты».
Женщина растаяла. Вместо неё появилось несколько десятков смуглых детишек со вздувшимися животами. Они окружили белого человека и протягивали руки.
«Перенаселение».
Дети исчезли. Вместо них взору предстал чистый, пронизанный солнечным светом, пруд. В нём мельтешили головастики. Они росли. По мере того, как маленькие головастики становились толстыми, покрытыми бородавками, жабами, пруд загрязнялся, мутнел и темнел. Жабы начинали пожирать друг друга. Жрали и жрали, толстели и толстели, пока не осталась одна тучная жаба. Её раздуло так, что не стало видно ни пруда, ни чего-либо ещё. Склизкая жабья кожа покрылась тонкими красными прожилками. Они переплетались, ширились, и вскоре вся жаба раскраснелась, накалилась и лопнула, оставив после себя только ошмётки. Ведь пруд теперь превратился в отвратительный вонючий бульон из останков.
«Такова суть капитализма. Социалистическая система также не может дать ответов на глобальные вопросы».
Ошмётки плавали, медленно скручивались и уменьшались, пока из глубины пробивался мягкий зеленовато-жёлтый свет. Ошмётки сузились и высохли до мелких камушков, а те обратились пылью. Свет поглотил всё, очистился, стал ослепительно белым.
«Ответы знает только Роза. „Роза“ – это наше движение. У розы есть мягкие лепестки и шипы. „Красный Антидот“ – лишь один из шипов».
То ли глаза привыкли, то ли свет потускнел, но теперь Робер глядел на него не щурясь. Только теперь он вспомнил своё имя и понял, что его глаза закрыты.
– Можешь открыть глаза, – Мигуэла положила руку на его плечо. – Ты увидел не просто фантазии. Это реальность. Это всё было и будет. Мы можем построить эту волшебную реальность. Ты мысленно путешествовал по другим Мирам. Они существуют, и скоро ты в этом убедишься.
Робер поднялся и тут же схватился за край стула.
– Я что, был… под чем-то?! ЛСД? Признавайся!
– Это не ЛСД, а тонкая техника танху́м. Я внушила тебе образы, которые видела сама. Я знаю, что ты видел: босоногих детишек, бегающих по воде, паровые молоты, старика, гладившего камень.
– Ты сама это всё видела?
– Мне, как и я тебе, это внушил Хосе. Но нельзя представить то, чего, в принципе, не бывает.
– Это спорное утверждение.
– Важно сейчас не то, спорно утверждение или нет! Робер, ты с нами? Ты готов строить новый мир?
Он не ответил. Лишь пытался разглядеть что-то во взгляде Мигуэлы. Та погладила его по щеке.
– Ты по-прежнему в сомнениях, кролик?
– Прости, как ты меня назвала?
Внезапно, Мигуэла крепко и страстно поцеловала Робера в губы.
– Что если я скажу тебе, что мы практикуем свободную любовь? Это тебя убедит?
На следующий день, он вернулся в Париж. Конечно, промискуитет был заманчив, но сейчас куда важнее для Робера было снова оказаться среди дыма, камней и дубинок. Он возвращался не с пустыми руками. Тетрадь, исписанная мелким почерком, была теперь его оружием. В этой тетради было зашифровано каждое слово, но Робер за два дня выучил шифр. Это было руководство – чёткий алгоритм действий. Как завлекать толпу. Как проводить лекции. Рисовать двери-символы. Агитировать. Провоцировать. Конспирироваться. Как символом и словом пробудить бессознательное, дремлющее, древнее.
В переулке Латинского квартала, где он заходил, уже не было баррикад. Разрушенные улицы молчали. От этого становилось жутко и тяжело на душе. Но тишина была передышкой. Впереди ещё предстояли стычки с полицейскими и «правыми». Путь Робера лежал к захваченной студентами Сорбонне.