VI
Ундерлип просыпается в отличном расположении духа. Солнце ярко играет на окнах его спальни, золотит складки гардин и сверкает зыблющимися зайчиками на паркете. Ундерлип нажимает кнопку звонка. Никого. Он морщит переносицу и звонит опять. Тот же результат. Отличное расположение духа Ундерлипа летит к черту.
Он звонит еще и еще. Наконец является его старый слуга, Дик.
– Мистер напрасно изволит сердиться. В доме нет ни души, кроме Дика. Почему? Великая забастовка, мистер. Сегодня рано утром, когда мистер изволил почивать, пришла целая банда. Какая банда? Из союза прислуги. Возможно, что у них были бомбы. Ну, бомбы не бомбы, но за револьверы Дик ручается. Разве мистер не знает, что этой ночью в Бруклине красные устроили целое сражение с полицией? Как же! Была такая перестрелка, что…
– Газеты! – останавливает поток его красноречия Ундерлип.
– Газеты не вышли, мистер. Я же говорю: великая забастовка.
– Подайте кофе. Что? Кофе не на чем сварить? Тока нет? Газа тоже нет? Хорошенькое дельце! А если забастовка затянется на неделю? Для меня не существует никаких забастовок: ни великих, ни малых. Слышите, Дик?
Мистер Ундерлип идет к умывальнику, поворачивает кран. Из крана вырывается свист. Как? Воды нет? Даже воды? Что же они пьют сами, эти бестии? Ну, ну, посмотрим. Забастовка имеет два конца. Пусть-ка они побастуют без воды, газа и электричества.
Хорошее настроение опять возвращается к Ундерлипу. Он накидывает халат и тем временем вспоминает об организации Кингстон-Литтля. Да, да, отчего они молчат? Что же, сотни тысяч долларов, которые затратил трест «Гуд-бай» на Литтля и его молодцов, это пыль? Послушаем-ка, что там думает Кингстон-Литтль?
– Алло! Алло! Мистер Кингстон-Литтль?
Вот так штука! На экране фоторадиофона совсем не Кингстон-Литтль, а солдат. Да, солдат в хаки, как следует быть.
– Э-э, милейший! Позвоните-ка мистеру Кингстон-Литтлю.
– К сожалению, мистер, это невозможно. Станция не соединяет никого.
– Но я требую.
– Требуйте.
Экран гаснет. Ундерлип скисает вторично. Вот до чего дошло? Армия! Если даже армия, то дело дрянь. Неужели как в России?
Что-то грохочет на улице, под окнами дома. Накатывается, наползает что-то громоздкое, тяжелое, медлительное. Ундерлип прижимает свою голую голову к стеклу.
И тотчас же откидывается назад.
Головы. Вся площадь перед домом густо, плотно засеяна головами. Черные, белокурые, серебряные. Кепки и шляпы сброшены. Кровавятся крылья знамени. Длинный хобот пушки…
Вооружены даже женщины. Опоясаны пулеметными лентами. Ощетинились штыками колючие, как ежи, автомобили. Глинистые крапины хаки в море пиджаков и курток. Поют. Все поют…
Ундерлип, миллиардер, король хлеба, опускается ниже, ниже. Садится на пол. Король хлеба!
Т-с-с! Ундерлип ползет на четвереньках от окна к окну и задергивает гардины. Тс-с! Он пробирается в свой собственный кабинет, к своей собственной стальной кассе. На цыпочках. Он вкладывает ключ, отпирает кассу и сует в карман халата бумаги, горсти золота, еще бумаги. В карманы халата!
Точно вдруг раскупорились тысячи бутылок. Звенит стекло. Яркий свет над головой Ундерлипа. С потолка падает кусок штукатурки. В зеркальном стекле окна маленькая дырочка, и от нее, точно паучьи ноги, разбегаются во все стороны трещины. Что-то взорвали на улице, что-то ударило, сотрясло почву. Звякнули и остановились часы. И сразу загремело несколько громов, от которых зазвенели окна, дрогнули стены, забрякали хрустальные подвески на люстрах.
На цыпочках Ундерлип скользит к окну вдоль стены и, спрятавшись за рамой окна, глядит на улицу. Над площадью навис желтый дым. Белые грибы дыма всплывают на краю неба, где-то далеко над толпой небоскребов. Площадь пуста. Там и тут на ее асфальт кровавятся брошенные знамена и ползут темные живые бугорки, оставляя за собой алые следы. По краям площади, у самых стен обступивших ее домов блистают короткие огненные вспышки. Что-то, гудя, как трамвай, проносится в светящемся облаке над площадью и падает на асфальт. Оно вертится волчком, врываясь вглубь и разбрасывая вокруг фонтаны щебня и песка, потом грохочет и вскидывается вверх столбом дыма, огня и осколков. Окно, у которого стоит Ундерлип, лопается сверху донизу длинной, разветвленной, точно сороконожка, трещиной.
Так! Так! И вот так. И еще так! – торжествует Ундерлип, следя за полетом снарядов.
И вдруг он видит из окна: в подъезде его дома, собственного дома Ундерлипа, на ступеньках лежит человек в синем костюме, с винтовкой в руках. Этот человек набивает в камеру винтовки обойму с патронами, вытягивает руки с винтовкой и – бац-бац-бац! На ступеньке его собственного дома! Впрочем, может быть, это патриот? Если патриот, то, конечно… Почему бы ему не стрелять в красных со ступенек собственного дома хлебного короля?
Да, верно. Это патриот Сэм. Но он, этот патриот, стреляет не в красных, а в своих. Патриоты засели на противоположном конце площади, у края панели, и чахоточный Сэм, покашливая и похаркивая, посылает им пулю за пулей.
Опять снаряд. От его разрыва лопнувшее окно в кабинете Ундерлипа разлетается в мелкую стеклянную пыль, и волна сгущенного воздуха, ворвавшись в кабинет, ударяет в люстру. Осколки хрусталя падают сверкающим дождем на красный бобрик на полу.
Ундерлип снова опускается на пол. Его посиневшие губы пляшут. Он ползет по-собачьи по бобрику, не находя в растерянности дверей, тычется головою о стены, задевает и опрокидывает тумбу с вазой и, со страху, совсем распластывается на полу.
Да, да, надо выбраться отсюда. Куда-нибудь пониже, пониже. Ундерлип, миллиардер, ползет на животе по ступенькам. Он добирается до дверей каморки Дика, открывает дверь и поднимается на ноги. Он садится на табурет, но, почувствовав тошноту, ложится на жесткую кровать своего слуги. Ундерлип, хлебный король!
У полицейского автомобиля, на котором агент Пик везет Джека Райта, лопается передняя шина. Она лопается со слишком сильным грохотом, с каким-то двойным взрывом, и сидящий справа, как раз у этой шины, Пик быстро прячет в карман револьвер. Может быть, Пик выстрелил в шину?.. Очень может быть.
Во всяком случае, автомобиль дальше не поедет, потому что нет запасной шины. Не угодно ли мистеру Райту вылезть из автомобиля? К сожалению, придется пройти пешком версты полторы. Один полисмен останется с машиной, потому что шофер отправился за шиной, а автомобиль нельзя оставлять в этой глухой местности без надзора. Другой полисмен пойдет сзади, а Пик, с позволения мистера Райта, должен взять его под руку. Вот так. И мистеру удобно, и для Пика надежнее.
Не обижается ли мистер Райт на Пика за недоверие? Честное слово, Пик действует в интересах мистера Райта. Мало ли что в положении мистера Райта может взбрести в голову? Например, может взбрести в голову сумасшедшая мысль – бежать. Да, сумасшедшая. Знает ли мистер инструкцию? Нет? Инструкция предписывает: в случае, если арестант – извините, ради бога, сопровождаемый конвоем, попытается бежать, конвой, при невозможности задержать арестанта – простите! – обязан стрелять. Заметьте, мистер Райт, о-бя-зан! Таким образом, беря под руку мистера Райта, Пик гарантирует его от двух бед: от попытки бежать и своей обязанности стрелять…
Да, местность глухая. И к тому же темно, как у негра… Где у негра темно? Ну, скажем, в носу. И еще к тому же в этой местности – свалки. Тут легко спрятаться так, что даже полицейская собака не сыщет. Стоит только отбежать на несколько шагов и – ищи ветра в поле!
Джек Райт крепко сжал челюсти и молчит. Эта лопнувшая шина. Конечно, Пик выстрелил в шину. Джек Райт слишком крупный зверь, чтобы рискнули вести его пешком, ночью, под конвоем двух полисменов. И еще: второму полисмену ведено идти сзади. Почему?
Джек Райт далеко не трус. Он бывал в разных переделках. Но сейчас у него крепко бьется сердце, и он плотно сжимает челюсти, чтобы не обнаружить дрожь, которая пробегает по его телу. Инструкция. Это очень удобная инструкция, когда полиции надо убрать революционера, не прибегая к суду.
Может быть, мистер Райт молчит из презрения к Пику? Мистер, надо знать душу человека. Пик сочувствует некоторым идеям. Если бы Пика спросили, надо ли держать в тюрьме такого блестящего оратора, как мистер Райт, Пик ответил бы: нет, тысячу раз нет! И если бы Пику не угрожала неприятность по службе, он, пожалуй, исполнил бы инструкцию спустя рукава и дал бы мистеру Райту скрыться.
А ведь идея, в самом деле! Предположим, мистер Райт делает попытку бежать, а Пик стреляет из этого браунинга вверх или в другую сторону. Инструкция выполнена и никаких неприятностей. А?
Обдавая Райта запахом гниющих зубов, Пик шепчет ему в лицо:
– Как вы думаете? А? Право, я симпатизирую вам.
И в это время выпускает руку Райта и, сбавив шаг, чтобы отстать от него, поднимает правую руку с браунингом.
Но прежде чем Пик успевает нажать спуск, Райт быстро оборачивается к нему и ударяет его кулаком по руке. Браунинг падает. Райт отбрасывает его ногой и, низко пригнувшись к земле, скользит в темноту.
– Стреляй, дьявол! – кричит Пик.
Полисмен выпускает один за другим заряды. Оба зажигают электрические фонарики и рыщут между холмами отбросов, гниющих на свалках. Пик не находит ничего, кроме своего револьвера. С досады он тоже выпускает все заряды и одновременно выпускает весь свой запас отборнейших выражений. Так как у него больше нет в запасе ни пуль, ни крепких слов, то он хлопает себя по одной щеке, потом по другой:
– Болван! Идиот! Промазал, старый дурак! Где твои пятьсот долларов, растяпа ты этакая?
После этой тирады Пик сует свой браунинг в карман и молча шагает с полисменом в обратный путь.
VII
Если красные возьмут верх, Кингстон-Литтль лишится Ундерлипа – курицы, несущей золотые яйца, и, может быть, лишится даже головы, рождающей блестящие идеи. Те, кто имеют работу, бросили ее. Безработные хотят работать. Великая забастовка может быть сорвана и будет сорвана.
Эту идею Кингстон-Литтль выбрасывает на митингах. Летая на автомобиле с одного конца Нью-Йорка в другой, он щедро сеет в головы безработных патриотов: кто хочет работу, немедленно получит работу за двойную плату.
Улицы перетянуты колючей проволокой, взрыты, загромождены опрокинутыми омнибусами, телегами, телеграфными столбами. Одни баррикады покинуты, и собаки слизывают на мостовой подле них кровь. У других баррикад кипит бой. Новобранцы – с красными. Часть артиллеристов примкнула к красным. Мужики с юга с крепкими затылками, с воловьими шеями, с низкими лбами, бьют красных. Они истые патриоты, потому что дорогой хлеб – это хорошие доходы, это крепкое хозяйство. Идея Ундерлипа им по нутру, этим мужикам с ферм и хлебных плантаций. Поэтому, сменив крестьянское платье на хаки, они крепко стоят за порядок Ундерлипа и послушно идут, под командой инструкторов, брать баррикады и бить красных.
Бродвей был в руках патриотов. Сам Кингстон-Литтль сидел в бывшем клубе красных «Пятиконечная Звезда» и распоряжался ходом сражения. И вдруг. Да, да, совершенно неожиданно. На Бродвей-стрите появились танки. Четыре танка. Медленно ползли эти бронированные черепахи, громыхая своими тяжелыми цепями, наползали на заграждения и давили их в лепешку.
Нет! Ни за что! Кингстон-Литтль не согласится очистить Бродвей. Разве в Нью-Йорке только четыре танка? Двиньте белые танки против красных. Начальник штаба патриотов на Бродвей-стрите, тряся своей метелкой-бородой, разводит руками; броневые части вообще ненадежны. Танки ненадежны. Командование сознательно не двигает их в бой, потому что… Потому что в броневых частях служат обыкновенно горожане. А городские рабочие, мистер Кингстон-Литтль, это городские рабочие. Да!
Бронированные гусеницы переползают через последние заграждения патриотов. Кингстон-Литтль выходит из клуба «Пятиконечная Звезда» и садится в автомобиль. В эту минуту на его колени падает сверху четырехугольный красный листочек. Кингстон-Литтль подносит его к глазам:
«Бостон в руках коммунистов. В Англии восстала половина флота».
Восковые пятна проступают на щеках и на лбу Кингстон-Литтля. Он комкает красный листок и кричит шоферу:
– Черт вас возьми! Что вы возитесь там? Трогайте, черт вас возьми!
На углу Бродвея, в аптеке – перевязочный пункт. С Сэмом случилась маленькая неприятность. Пуля впилась ему в левое плечо как раз в ту минуту, когда он целился в Кинг-стон-Литтля, усаживающегося в автомобиль. Ах, как жаль, что ему не удалось уложить этого мошенника.
В дверях аптеки Сэм сталкивается носом к носу с Джеком Райтом. Сэм разевает рот, выпучивает глаза и смотрит на Джека Райта.
– Что вы так уставились на меня, товарищ?
– Я… вы… Кингстон-Литтль… Бомба… – лепечет Сэм.
– Какая бомба? Где бомба?
– Разве вы не в тюрьме, мистер Райт?
– Как видите, милый, я не в тюрьме.
– И вам ничего не сделали?
– Как видите.
Сэм забывает про свою рану. Он хватает Джека Райта за руку и тянет его в уголок аптеки.
– Я должен сказать вам что-то, мистер Райт.
– Но, может быть, время терпит, мистер? У вас плечо в крови. Сделайте себе раньше перевязку.
– Нет, нет, мистер Райт. У меня болит в другом месте, вот здесь, – стучит себя в грудь Сэм. – Перевязка не поможет.
– Чудак! – пожимает плечами Джек Райт и отходит с Сэмом в угол. Сэм пыхтит. Он не знает, с чего даже начать. И вдруг выпаливает:
– Это я бросил бомбу!
Райт недоуменно смотрит на него.
– Тогда… Пятнадцатого числа… Из вашего клуба «Пятиконечная Звезда»…
– Вы? Зачем же вы это сделали, мистер? Кто вам ее дал? Джек Райт сверлит блестящими глазами Сэма.
– Кто вам дал бомбу?
– Кингстон-Литтль, мистер.
– Кингстон-Литтль? Лично?
– Лично. Сам. У себя на квартире.
– Вы были патриотом, мистер?.. Не знаю, как вас зовут.
– Сэм. Меня зовут Сэм… Я был патриотом. И безработным. Кингстон-Литтль заплатил мне двести пятьдесят долларов…
– Ага! Ага! Отлично, мистер Сэм! Отлично! Делайте скорее свою перевязку.
– Мистер Райт. Еще одно словечко. Кингстон-Литтль уверял меня, что это не бомба, а хлопушка.
– Ладно, ладно, Сэм. Ждите меня здесь. Через десять минут мы поедем.
В дверях Джек Райт останавливается на минуточку в раздумьи и возвращается к Сэму.
– Слушайте, товарищ. Вы не боитесь рассказать все это на митинге патриотов в лицо самому Кингстон-Литтлю?
– О, мистер, я брошу все в лицо этому мошеннику. Я ничего не боюсь.
– Отлично, мистер Сэм, отлично!
В большом крытом пакгаузе у гавани, тускло освещенном несколькими угольными лампочками, выступает Кинг-стон-Литтль. Его коротенькое, толстенькое тело взгромоздилось на тюк с хлопком, заменяющий трибуну. Он машет руками, точно птица крыльями, и бросает в тесную, плотно сбитую толпу патриотов свою идею срыва великой забастовки:
– Завтра с утра на всех фабриках Нью-Йорка начнется прием новых рабочих. Идите работать. Вы получите двойную плату. Патриоты должны помочь правительству справиться с этой чумой, занесенной к нам из Москвы. Двойная плата и акции компании «Гудбай», дающие высокий дивиденд, в рассрочку каждому патриоту.
Человек десять проталкиваются к Кингстон-Литтлю.
Они окружают тесным кольцом Сэма и пробивают себе дорогу локтями и кулаками. Они кричат во всю силу своих глоток «ура», как и настоящие патриоты, и им очищают дорогу. И, пробившись к тюку с хлопком, Сэм кричит Кинг-стон-Литтлю:
– Мистер Литтль! Мистер Литтль! Я хочу сказать несколько горячих слов. Я только что из Бродвея, из самого гнезда красных. Дайте мне слово.
– Пусть говорит! – кричат во все горло десять человек, сгрудившись вокруг Сэма.
– Пусть говорит! – подхватывает собрание.
– Говорите, мистер Сэм, – приглашает его жестом на тюк хлопка Кингстон-Литтль.
И вот Сэм на тюке, рядом с Кингстон-Литтлем. Вместе с кровавым плевком он выбрасывает из своей груди:
– Товарищи! Вы помните бомбу на Бродвей-стрите? Кингстон-Литтль подскакивает, хватает Сэма за руку.
– Молчите, болван! Об этом теперь не время говорить.
– Пусть говорит! – орут товарищи Сэма.
– Дайте ему говорить! – грохочет собрание. И Сэм говорит.
– Эту бомбу бросили в патриотов не красные. Эту бомбу дал мне Кингстон-Литтль и велел мне бросить в вас.
Кингстон-Литтль опять подскакивает и хватает Сэма за горло.
– Ты лжешь, бестия! Тебя подкупили.
– Да, подкупили! – оттолкнув Литтля, кричит Сэм. – Этот мошенник заплатил мне двести пятьдесят долларов. Он втер мне очки. Он втирает вам очки, товарищи.
– Долой агентов Москвы! – кричит Кингстон-Литтль.
– Долой! Долой! – подхватывают все. – Бей его!
И вдруг на трибуну вскакивает высокий тонкий человек с алым крестом на лбу.
– Я – Джек Райт, коммунист! – бросает он металлическим голосом.
Кингстон-Литтль цепенеет. Все собрание цепенеет.
– Кингстон-Литтль подстроил историю с бомбой, чтобы упрятать нас в тюрьму. Для своей игры он не пожалел вашей крови. Гоните вон Кингстона-Литтля. Он лакей миллиардеров.
Толпа патриотов бросается к трибуне с ревом:
– Ложь! К суду Линча красную собаку!
Другая толпа патриотов стучит палками и кулаками.
В правом углу пакгауза гремит выстрел. Пуля свистит у уха Райта. Кто-то обрезает электрический провод. Свет гаснет. Свалка. Револьверные выстрелы хлопают, как удары бича. Десять человек с Джеком Райтом во главе вырываются из пакгауза на улицу и, сев в автомобиль, мчатся из гавани в город.
VIII
– Алло! Кингстон-Литтль вызывает мистера Ундерлипа. Это правда? Фоторадиофон работает? Или слух лжет. Ундерлип решительно не верит своим ушам.
Но труба фоторадиофона упорно выкликает:
– Алло! Алло! Мистера Ундерлипа…
– Как, как? А ну-ка, повторите еще раз.
– Вызывают мистера Ундерлипа! – труба фоторадио-фона гремит на всю комнату.
Отлично. Очень… Итак, красным – капут. Все приходит в порядок. Будет свет. И вода. И акции. И дивиденды. Ура! Ура! Молодцы патриоты.
– Я, это я, Ундерлип, Кингстон-Литтль.
– Дорогой Кингстон-Литтль, скорее же. Ну, ну! Коротышка Кингстон-Литтль на экране – весь как есть.
Только вот голова… Она точно в белой ермолке, от лба до затылка и ушей забинтована. Ранены? Пустяки? Отлично. Превосходно. Ну же?
Разве мистер еще не знает? Эге! В Америке сыскался человек, который умеет употреблять порох. Кто такой? Генерал Джордж Драйв. Железная рука! Каменное сердце!
Кингстон-Литтль потрясает своим кулачком в воздухе. Это означает железную руку. Потом он ударяет себя кулачком в грудь, демонстрируя железное сердце генерала Драйва.
Генерал Джордж Драйв сказал: «Нам не нужны говорильни». Теперь эти золотые слова стали лозунгом всех патриотов. Палата распущена. Сенат тоже. Президент распущен… То есть нет. Президент передал свои полномочия генералу Джорджу Драйву.
Что мистер говорит? Это пахнет диктатурой? Совершенно верно, диктатура. Железная и беспощадная. Генерал Драйв не знает разных фигли-мигли. Что такое «фигли-мигли»? Генерал не любит дипломатии. Например, в Бостоне были взяты в плен две тысячи красных.
Генерал отдает приказ: «расстрелять». Всех? Ну да! Всех до одного. Поставили пулеметы и чик-чик-чик! Чисто сделано! Демократы Бостона послали депутацию к генералу. Так и так, генерал, во имя гуманности следует помиловать женщин. Что им ответил генерал Драйв?
Тех, кто будет мешать мне гуманностью, я буду вешать. Красных расстреливать, а гуманных вешать. Да-с!
Ундерлип просит Кингстон-Литтля держаться ближе…
Что слышно в Нью-Йорке? Где же газ? Где электричество? Почему все еще не выходят газеты?
Кингстон-Литтль не отвечает. Вот ответ. Он разворачивает белую афишу. Фоторадиофон приближает ее. Ундерлип читает вот что:
«Я, главнокомандующий республики, генерал Д. Драйв, объявляю:
Во-первых, жителям – в суточный срок сдать все оружие. Ослушники будут расстреляны без суда.
Во-вторых, солдатам – в двадцать четыре часа вернуться в казармы. Ослушники будут расстреляны без суда.
В-третьих, рабочим – в суточный срок стать на работу. Ослушники будут расстреляны без суда.
В-четвертых, всем – сидеть дома. Ослушники будут расстреливаться патрулями на улице.
В-пятых, массовые скопища прекратить немедленно. Будет применен артиллерийский огонь из тяжелых орудий, без предупреждения.
В-шестых, всем благоразумным гражданам в суточный срок выехать из Бруклина, цитадели красных. Через двадцать четыре часа в Бруклин будут выпущены ядовитые газы.
Генерал Д. Драйв».
Ундерлип читал афишу раз. И еще раз. Браво! Браво! Вот это настоящие слова!
Но вдруг восторг Ундерлипа подмораживается сомнением. Что, если ослушников окажется больше, чем послушных? Кто будет тогда расстреливать?
Мистер Ундерлип может положиться на генерала Джорджа Драйва. Железная рука! Каменное сердце!
Эта приятная беседа по фоторадиофону внезапно обрывается. Гаснет экран. Труба немеет. Ундерлип остается с раскрытым ртом у приемника.
В кабинете Ундерлипа колеблется из стороны в сторону копье света одинокой свечи, источающей стеариновые слезы. Из разбитого окна, заклеенного бумагой, тянет ночным ветром. На улице ревут орудия и тарахтит заглушенная пулеметная дробь. Голубовато-белый меч прожектора воровато крадется по площади и, ткнувшись в окно, зыблется на полу, на стене, на потолке и гаснет.
Может быть, разговор с Кингстон-Литтлем – сон. Может быть, генерал Джордж Драйв и его афиша, расстреливающая всех поголовно без суда, выдумка или призрак. Одно ясно: ночь за окнами черна, свеча на столе одинока и жалка, окно в кабинете миллиардера разбито и убого заклеено бумагой. А яснее всего – пальба, эта пальба без роздыха и без конца.
Щеточка белых усов. Серебряные клочья бровей. Ледяные серые глаза. Колкая белая щетина на голове. Острый клюв навис над сбегающими вниз тонкими синими губами. Генерал Джордж Драйв, диктатор.
Перед генералом Драйвом директор электрического треста. Генерал указывает своим сухим пальцем на свечу.
– Что это такое?
– Свеча.
– У меня есть имя и чин. Повторите ответ полностью. Что это такое?
– Свеча, генерал Драйв.
– Верно. Сверьте свои часы с моими, мистер. Теперь двадцать один час и семь минут. Сверили?
– Да, генерал.
– Завтра в двадцать один час и семь минут здесь не должно быть никакой свечи. Электричество будет работать.
– Но, генерал… Если бы это была экономическая забастовка, мы уладили бы. Но это политическая забастовка…
Генерал резко прерывает директора:
– Никакой разницы. Разница между экономической и политической забастовкой сидит в вашей голове. Вы будете повешены, мистер, если завтра к двадцати одному часу будет еще существовать основание для разницы. Больше ничего. Вы можете идти.
То же самое генерал говорит директору городских железных дорог:
– Без всяких «но». Завтра начнется движение, или вас повесят, мистер. Будьте здоровы.
Затем он подходит к столу с разостланной на нем картой Нью-Йорка, на которой красными крестиками размечены очаги восстания, и велит пригласить к себе начальников частей.
– Капитан Крук!
– Есть, генерал.
– К тринадцати часам Слэм будет разнесен пушками.
– Артиллерия ненадежна, генерал.
– Это меня не касается. Она будет надежна, или вы будете поставлены к стенке. Полковник Росмер!
– Здесь, генерал.
– К тринадцати часам взять Манхэттен.
– Будет исполнено, генерал.
Капитан Кар не может выговорить ни слова. У него свело челюсти. На лбу выступил пот.
– Мои танки… Генерал, мои танки… – лепечет капитан Кар.
– Ну да, ваши танки, капитан.
– У меня нет танков, генерал.
– Где же они, капитан Кар?
– Они перешли на сторону красных.
– Капитан Кар, отдайте мне ваше оружие. Так. Полковник Росмер, передайте капитана Кара конвойным на гауптвахту. Поручаю вам распорядиться… чтобы к утру капитан Кар был расстрелян.
Полковник Росмер бледнеет. У него дрожат руки.
– Ну, полковник?
– Генерал. Поручите это кому-нибудь другому. Капитан Кар – муж моей дочери, генерал.
– На службе нет родства. Он муж вашей дочери? Вы выбрали ей плохого мужа, а потому вы сами будете распоряжаться расстрелом. Или… Вы понимаете? Налево кругом – марш!
– Слушаюсь, генерал.
В кабинет входит офицер, забрызганный с ног до головы грязью. Приложив руку к козырьку, он деревянно рапортует:
– Имею честь доложить, что моей частью взято в плен около трехсот повстанцев.
– Около? Что значит «около»? Точно!
– Двести восемьдесят мужчин, семь женщин и три подростка, генерал.
– Я уже приказал: пленных не брать.
– Мужчины расстреляны. Но женщины и эти дети, генерал.
– В моем приказе нет оговорок о поле и возрасте. Расстрелять. После подавления восстания вы сядете под арест на двадцать восемь суток. Ваша фамилия?
– Капитан Генри, генерал.
– Адъютант, запишите: капитан Генри. На двадцать восемь суток. Ступайте, капитан Генри.
В три часа ночи генерал Драйв отправляется спать.
Он стаскивает сапоги и ложится в одежде на походную складную кровать. У дверей огромной комнаты, в которой он спит, дежурят офицер и двое часовых. Оставшись один, генерал Драйв осторожно крадется к двери. Пробует, заперты ли двери. Возвращается на место, ложится и опять вскакивает. Где револьвер? Разве можно, ложась спать, не иметь револьвера наготове? А вдруг! Чем черт не шутит. Генерал Драйв осматривает обойму: патроны на месте. Опять ложится и опять вскакивает. Бежит к дверям. Отпирает их.
– Дежурный! Дежурный! – зовет он.
– Здесь, генерал.
– Ага! Хорошо. Войдите-ка на минутку ко мне. Затворив двери за дежурным офицером, генерал Драйв спрашивает его шепотом:
– Стража расставлена?
– Расставлена, генерал.
– Сколько человек?
– Пятьдесят, генерал.
– Пятьдесят человек. А если повстанцы… Двести надо, двести, не меньше. И надежных людей. Вооружитесь ручными гранатами. Слышите?
– Слушаюсь, генерал.
Вслед уходящему дежурному офицеру генерал Драйв кричит:
– Если что-нибудь случится, то… без суда. К стенке.
И так всю ночь. Генерал Драйв временами забывается легким сном. Временами! Но больше бодрствует. Бродит в носках по огромной комнате. Слушает орудийный грохот. Что-то шепчет. Осматривает двери. Примыкает глазом к замочной щели и оглядывает двух часовых, стоящих по обеим сторонам дверей, ведущих в коридор, офицера, дремлющего за столиком со свечой. И опять шепчет. И опять бродит в одних носках. Генерал Джордж Драйв, диктатор, не спит всю ночь.