Невский проспект, или Путешествия Нестора Залетаева

Тут он обзавелся каморкою, хозяйкою и самоваром, вошел в приятельские отношения с людьми немецкого и разночинного звания, отпустил для приличия кое-какие бакенбарды, а в лотерею выиграл гитару. Из всего этого образовалась для него такая благополучная жизнь, что он расположился было жениться и завести себе, по примеру доблестных предков и не менее доблестных современников, свое собственное потомство. Он уж и имел в виду вернейшее средство к исполнению своего намерения, отличив в суетной толпе легкомысленных модниц – достопочтенных лет девицу Сусанну Петровну Растягаеву, которая по своим сердечным наклонностям и практической деятельности была именно создана в попечительные, нежные матери семейства: Сусанна Петровна происходила от кизлярского повытчика^[3] и практиковала ссудою желающим деньжонок под залог тряпья разного, бисера, жемчуга, иногда, пожалуй, и покормежного паспорта, потому что паспорт хоть и бумажное, тленное дело, но все-таки иной раз стоит подержанного сюртука. Он познакомился с нею через Васю Яичкина, своего светского приятеля, который частенько отдавал ей на сохранение разное добро из своего гардероба, да и его свел к ней однажды по поводу такой же надобности.

Нельзя утаить, что сначала строгие правила Сусанны Петровны, проникнутой нравственным величием своей практической роли и увенчанной массивным венком долголетней невинности, – оттолкнули его; он не мог с первого взгляда проникнуть величавых достоинств благородной ростовщицы, которая не походила ни на нимфу, ни на бабу, ни на немку, а походила отчасти на Беллону^[4], только что, предположим, «выписанную» из такого-то госпиталя; однакож после, поговорив с нею по поводу своих специальных делишек резонно, вошел в ее положение и понял ее совершенно. «Сами вы посудите, – говорила достопочтенная дева: – положение мое сиротское, беззащитное, и времена становятся все хуже и хуже. Боже сохрани, привяжется какой-нибудь скареда – затягает – засудит – тогда хоть в богадельню – за свое доброе, за то, что людям оказываешь снисхождение и даешь им деньги под всякую рухлядь: ведь у меня, батюшка, этой рухляди – шуб разных, да часов, да ложек, да жемчугу на десять тысяч лежит, а в оборот, поди ты, и тысчонки не найдется – не выкупают в срок, а после, как нарастут проценты, – и злятся, как будто их за душу тянули, чтоб они закладывали свою дрянь, как будто и не они приходили кланяться: ссуди им, милостивая государыня, денька на три».

Вокул Сергеич постиг совершенно сиротское положение Сусанны Петровны и стал сочувствовать ей словом и делом, закладывая ей свое малоношеное добро на месяц и выкупая через две недели, чем совершенно отличил и облагородил себя в мнении благородной ростовщицы. Частыми деловыми сношениями он успел возбудить к себе достаточную доверенность со стороны Сусанны Петровны, так что она уж сочла однажды нужным осведомиться у него: какие они такие и чем они занимаются, и когда он отвечал, что происходит из хорошего звания и занимается такою частию, она спросила – семейные ли они или нет, он и на этот вопрос отвечал так, что Сусанна Петровна решилась продлить свои осведомления и, наконец, после сердечного соболезнования о жребии многих молодых людей, которые не находят себе приличной, степенной партии, а женятся на модницах, плясуньях и ветреницах, которые смыслят в танцах, а в хозяйстве и непорочном житии вовсе ничего не смыслят, заметила, почему бы не жениться. Он, с своей стороны, отвечал, что совершенно разделяет ее мнение насчет ветрености и непорочного жития, что чувствует наклонность к семейному счастию, домостроительству, а к бильярду и всякому там фанфаронству, не исключая и житья на даче, питает из детства сильнейшее отвращение, что он даже высмотрел благопристойную особу, которая одна в состоянии удовлетворить его целомудренным понятиям о блаженстве домашнего счастия (при этом случае он ввернул и стишок из «Кавказского пленника», что весьма тронуло нашу Беллону), но что он, по своей бедности, не смеет надеяться на взаимность, хотя и твердо уверен в благородстве своих правил, без которых иной и богатый человек губит свою душу и репутацию. На все это Беллона, проникнувшись совершеннейшим к нему сочувствием, тронутая и взволнованная до глубины души несметным количеством добродетелей, скрытых под малоподержанною его наружностью, могла только сказать: «Ах, какие же вы скромные! Вы бы как-нибудь смелее… хорошему человеку не отказывают».

С помощию этих поощрений Вокул Сергеич и затеял, и пошел, и возмутил целомудренное спокойствие духа Сусанны Петровны, и заставил ее, молоду, страдать, а по ком? все по нем, жестоком и до крайности скромном. Наконец, после долгих взаимных обиняков, недомолвок и намеков, дело как-то само собою уладилось к несказанному благополучию обоих страждущих, Беллоны и Меркурия^[5].

И вот поселился он, законным супругом и счастливцем, в темных апартаментах Беллоны, на грудах енотовых шуб, шинелей и всякого хламу; зрение его наслаждалось избытком картин и гравюр, развешанных по стенам, и слух постоянною музыкою часов стенных, столовых, карманных и табакерок с секретами и без секретов. А каких только историй не наслушался он от людей обоего пола, приходивших с утра до ночи с узелками в руках к его Беллоне, просивших ее участия и снисхождения. Иной, например, недавно еще был князь и ездил в карете, а теперь обыкновенный человек и пешеход; иная вчера еще имела ложу в Итальянской опере, а сегодня приносила на сохранение кашемировую шаль; иной привык обедать в ресторане, где берут по десяти рублей с персоны, а вот вышел же такой случай, что заставил его принести неназываемую и последнюю часть своего бывшего гардероба, чтоб достать как-нибудь рубль серебряный; у иной муж скончался вдруг, не дослужив до совершенного благополучия трех часов и нескольких минут; иного жена бросила совсем и даже в Москву уехала, а его сироткою оставила без дневного пропитания; иная сегодня только убедилась, что мужчины известно какие люди; иной только что удостоверился – что все женщины таковы; иной приехал тягаться и выиграть что-то – у кого-то; иная выгнала мужа или разводится с мужем – и все это жужжало в ушах блаженствующего супруга со всеми интересными подробностями, и все это было высказываемо глухим, отрывистым голосом, колеблемым надеждой и сомнением, и все это предлагало, с своей стороны, тряпье, тряпье, тряпье и требовало денег, денег, денег, и всему этому внимала и удовлетворяла Беллона; а он глядел только и удивлялся своему, так сказать, блистательному положению в петербургской практической деятельности.

В эту вечно незабвенную пору своей жизни он пил каждое утро добрую порцию цикория с кофеем, будто бы настоящим кронштадтским, курил сигары того же качества, заложенные и не выкупленные одним обнищавшим любителем проклятого зелья, а по улицам стал ходить в шинели с настоящим бобровым воротником, или в енотовой шубе и в бекеше с шнурками и с собольею опушкою, или, в случае лета, – в белом пальто с капюшоном и кистями, новеньким, сшитым чуть ли не в Мемфисе^[6] во времена Рамзеса^[7] Великого… Много вещей тленных и ценных, произведенных когда-то последнею модою, не выкупленных в срок, поступили в пользу его, и он стал франтом ходить по городу и смущать спокойствие обыкновенных пешеходов. Тут же, несмотря на склонность свою к домостроительству и непорочному житью, стал он заглядывать, для приятного препровождения времени, в бильярдные комнаты, свел знакомство с Гришкою-маркером, выдав себя для большего блеска – не за разночинца Вокула, а за героя многих великосветских и весьма назидательных повестей – господина Звездича. Гришка-маркер, с своей стороны, узнав, что он господин Звездич, и видя, что господин Звездич ходит в соболях и «при часах» – и курит кронштадтские сигары, а для интереса игры ставит рубль серебряный на партию, признал его немедленно за князя Звездича, за витязя великосветского, за обладателя пятнадцати тысяч душ и несметного количества наличных рублей.

Таким образом он был признан за князя Звездича благоговейною толпою любителей, помещающихся в бильярдной комнате на скамьях вокруг бильярда, – и долго поддерживал он свою репутацию, совершенствуясь, расширяя пределы своей трактирной деятельности, и так благополучно подвизался бы на своем поприще до сегодня, если б невзначай не возбудил в своей Беллоне сильного подозрения относительно совершенной непорочности своего жития. Действительно, непорочность эта сильно поколебалась по случаю отсутствия его от семейного очага в течение трех дней и ночей сряду, после чего оказалось, правда, что ночевал он не где-нибудь, а в заведении почтенном и всякого уважения достойном – ночевал, просто сказать, в «части», в благородном ее отделении, а не где-нибудь, с людьми всякого звания и пола, однакож супруга справедливо подозревала, что если он под таким благородным предлогом вздумает быть в постоянном отсутствии, то заберется, пожалуй, и бог знает куда – в Новую деревню или на Выборгскую сторону, – а ее дело женское и сиротское – ее и обмануть и обидеть можно всякому. Взвыла она, сердечная, увидя своего супруга после долгого отсутствия – без египетского пальто, без одной бакенбарды и с поврежденною непорочностью… Однакож на этот раз примирилась с ним после долгого увещания и представления с его стороны ясных резонов тому, что во всем виноват Гришка разбойник, да еще один господин, оказавшийся на деле обыкновенным мещанином, да еще полдюжины немцев – так эти-то и виноваты во всем, даже в отсутствии одной бакенбарды – да бакенбарда, если уж на то пошло, вырастет новая – ну, и ничего.

И вот, после этого случая, сел на мель Вокул Рукавицын в квартире своей супруги и хозяйки! И вот сидит он в глубоком воздержании день, другой, третий – целую неделю, – ведет себя хорошо и исправно, принимает просителей своей супруги, записывает разное добро, которое приносят они в заклад, и пишет от них расписки такого содержания, что я, такой-сякой, продал свои собственные, благоприобретенные (или наследственные – смотря по роду собственности) панталоны темно-синего цвета с светлоголубым отливом (или без отлива) за два рубли сорок копеек серебром (прибавляют двадцать процентов в месяц) сроком на такое-то время. А там уж к сей расписке руку приложил, и пр.

Тоже оказался он отличным хозяином при сбыте на Толкучий рынок невыкупленного закладчиками имущества. Раза два бегал он к негоциантам Апраксина двора и произвел продажу необъятного универсального гардероба, накопившегося у его супруги в два года из разных фраков и жилетов, бекеш и всякого добра. А между тем встосковал он, сердечный, по своем привольном житье, – сердце его рвалось на поприще боевой жизни – на зеленые поля, вечно зеленеющие в петербургских трактирах. Сусанна Петровна, тронутая его хозяйственною распорядительностью и раскаянием в прежних похождениях, – отпустила его, наконец, и погулять, принарядила его во все, что ни было у нее лучшего из неистощимого, постоянно возобновлявшегося гардероба петербургских франтов. Одевшись прилично, поместив в карманы четверо золотых часов – для сообщения себе всевозможного кредита, нацепив на себя бобровую бекешу, а поверх нее шубу соболью, чтоб не простудиться как-нибудь, он отправился на Невский – оттуда на Литейную, с Литейной как-то попал в Мещанскую, а оттуда в Офицерскую – и тут уже не мог воздержаться, чтоб не взглянуть на своего приятеля Григорья-маркера. Григорий, посмотрев на множество всяких цепочек, опутывавших ему шею, на бобровую бекешу, на соболью шубу, кинулся ему в «ножку», вымолил совершенное прощение прежних обид и устроил дело так, что Вокул Сергеич, не думая, не гадая, вступил с ним по-прежнему в состязание на зеленом поле, состязался двое суток, а на третьи сутки спал богатырским сном на поле битвы – потеряв и битву и все, кроме… одной бакенбарды, которую Григорий «счел за ним», потому что не хорошо быть человеку без одной бакенбарды…

После этого происшествия присмирел и позеленел Вокул Сергеич. К довершению всех бед, на него обрушившихся, Сусанна Петровна решительно изгнала его из своей мирной коммерческой фактории, так что он вдруг очутился совершенно свободным от супружеских удобств и обязанностей. Попробовал он обратиться к своему приятелю Григорию, но Григорий уже свел приязнь с другим хорошим человеком, приезжим будто бы из Калуги, так он и остался без ваканции и стал странствовать но всему Петербургу чем-то совершенно отверженным, вроде Вечного жида, страдая «за правду» и выучившись читать газетные объявления.

Во время своих долгих странствований он обнищал до крайности, зато напрактиковался в житейской мудрости. Лицо его приняло фиолетовый цвет, сохранив себе право изменяться в бурый и синий, смотря по тому, какие случатся обстоятельства; научился он также стряпать московскую селянку, отыскивать потерянных собачек, узнал разные истории когда-то живших и только числившихся в Петербурге людей и душ, знал наизусть все похождения их и, наконец, решился попробовать послужить хорошим господам в качестве хорошего и будто бы решительно ничего такого не употребляющего человека.

V. Путешествие по Невскому проспекту

Карета Залетаева давно уже миновала Мещанскую и Гороховую улицы и по собственному побуждению, выехав на Адмиралтейскую площадь, поворотила на «поприще высшей общественности» Невский проспект, а Залетаев все еще не отдавал никаких приказаний относительно дальнейшего своего путешествия; человек по-прежнему пребывал в состоянии совершенного отчуждения от настоящей действительности; кучер спал, лошади дремали и только для препровождения времени тащили вверенный им экипаж. Пешеходы Невского проспекта в непростительной рассеянности вовсе и не думали удивляться тому, что едет в собственной карете удивительный господин, который еще недавно ничем от них не отличался, а теперь, силою воли, разнообразных способностей и несметного количества благородных качеств поборол свою злополучную участь, достиг совершенного благосостояния и путешествует себе по Невскому в сопровождении отвлеченного существа, называемого человеком.

Впрочем, Залетаев не тратил времени попустому. Он еще не так изнежился, чтоб мог ездить в карете, ни о чем не думая; мысли, соображения и всякие планы беспрерывно возникали в голове его; даже можно сказать, что голова его вмещала маленький, но существенный хаос, в котором бродили в неустроенном состоянии все стихии мысли человеческой.

Утомленный сильною мозговою работой и все еще затрудняясь принять в отношении к «обществу» решительные меры, не зная даже, чем начать свою роль нового известного графа Монте-Кристо, Залетаев почувствовал сильное желание развлечься несколько и в особенности распечь своих людей, чтоб они не избаловались.

– Стой, кучер, стой! – закричал он, дергая шнурок.

Карета остановилась.

– Человек мой здесь?

Кучер привстал на козлах, обернулся, поглядел и отвечал утвердительно: – Здеся-с!

– Ну, хорошо. Когда приедешь на Невский – доложи.

– Да уж приехали-с.

– А почему ж ты не доложил? Вот то-то, братец, какой ты нерасторопный. Ну, ступай дальше, вон туда; потом налево к кондитерской, да там и остановись!

Карета снова двинулась, проехала шагов двадцать и остановилась.

– Что? – спросил Залетаев, выглядывая из кареты.

– Приехали-с! – отвечал человек и, в ту же минуту отворив дверцы, простер руки к своему господину.

«Куда ж бы это?» – подумал Залетаев, выходя из кареты. Тут, взглянув на вывеску книжного магазина, у которого был высажен, он стал подозревать, не сюда ли ему нужно, и действительно, подумав хорошенько, догадался, что сюда, и вошел в магазин.

– А ты, братец… гей, человек, человек! Ты меня жди здесь у дверей, слышь? – кричал он своему человеку, остановившись в дверях книжного магазина.

Человек, с безмолвною покорностью, путаясь в своем длинном пальто и синея от сознания своих обязанностей, поспешил стать на указанное ему место.

– Позвольте… что у вас есть в магазине? – спросил Залетаев у приказчика.

– А что вам угодно?

– Мне бы нужно… сочинение… гм!.. Ведь у вас тоже есть и вакса?

– Ваксы нет.

– А, нет? Так что же у вас есть?.. Ба! Визитные карточки?

– Есть карточки.

– Ну, вот, их-то мне и нужно. Дайте на первый случай – сотню карточек, да еще вот что… что бишь я такое… у вас есть всякие книги?

– Какие книги вам нужны?

– Хорошие, разумеется. Я каких-нибудь не читаю… Сочинения Пушкина, Слепушкина и других… Адрес-календарь всех петербургских жителей? Есть у вас такое сочинение?

– Адрес-календарь есть.

– Вот его-то мне и нужно. Теперь так… так, – повторял Залетаев, улыбаясь и корчась от удовольствия, – адрес-календарь всех петербургских жителей и сотню визитных карточек – а там уж – наше дело!

– А что, тут они все обозначены подробно? – спросил он, развертывая поданный ему адрес-календарь.

– Всех нет, а есть чиновники, купцы и прочие…

– А, и прочие? Их-то мне и нужно! Я о них и спрашивал; ведь тут они все – и второй гильдии тоже? Может быть, только первой гильдии?

– Нет-с, и второй, и первой, и третьей – все купцы…

– Так, так! Все они по алфавиту – прекрасно… Сейчас можно отыскать! Благодарю вас – прощайте!

Заплатив деньги и взяв драгоценную книгу и визитные карточки, он отправился из магазина в веселом расположении духа, напевая вполголоса: «Среди долины ровныя – на гладкой высоте». В дверях он остановился и кликнул человека.

– Гей, слышь, человек! Положи, братец, все это в карету: книгу и карточки – слышишь, в карету, в карету!

– Слышу, – отвечал человек шипучим голосом, простирая руки к книге и обозревая свинцовыми глазами внутренность магазина.

– А позвольте узнать. – продолжал Залетаев, обращаясь к приказчику: – кто сочинил эту книгу? Тут не обозначено имя сочинителя.

– Это книга не сочиненная.

– А, так, так! Значит, настоящая книга – так! Ее-то мне и нужно. Благодарю вас!

– Не за что-с!

– Положи ее в карету, слышь, в карету! И карточки положи в карету! – приказывал Залетаев своему человеку, выходя из магазина.

Довольный покупкою, он отправился дальше по Невскому пешком, приказав карете и человеку следовать за ним в почтительном отдалении. Карета двинулась по мостовой, а человек последовал за своим господином по тротуару, путаясь и спотыкаясь в своем пальто, блистая картузом и одним из своих сапогов и повергая прохожих в глубокое изумление относительно его звания и нормального цвета лица, которое на этот раз беспрерывно переходило из фиолетового в синий, из синего в бурый, и наоборот.

Когда Залетаев прошел несколько шагов по Невскому, веселое расположение духа его сменилось безотчетною тревогою. «Как же это я до сих пор не принял никаких мер? – думал он, бросая вокруг себя иугливые, беспокойные взгляды. – Да и какие тут меры особенные? Просто нужно действовать, что бы там ни думало… беспристрастное потомство».

Тут размышления Залетаева внезапно приняли другое направление. Глядя подозрительно по сторонам, бросая недоверчивый, пугливый взгляд на встречавшиеся ему физиономии, как будто все они принадлежали страшному беспристрастному потомству, он заметил, между прочим, в окне одного дома несколько портретов и пространную вывеску, извещавшую прохожих о жительстве здесь художника.

«Вот было бы хорошо… и совершенно прилично, – подумал Залетаев: – оставить после себя портрет! Мало ли было случаев, что люди умирали, не оставив своего портрета, – а ведь он, может быть, и не очень дорого берет, – да что тут рассчитывать о цене, когда дело такое важное!»

– Гей, человек, человек! – продолжал он, отыскивая глазами своего человека. – Ну что ж ты, братец, где ты пропадаешь?

Человек вдруг очутился перед ним, точно из земли вырос, а в самом деле – только вынырнул из какого-то заведения, помещавшегося в подвале.

– Где ты пропадаешь, я спрашиваю?

Человек посинел, переступил с ноги на ногу и прошипел что-то похожее на «картуз менял».

– Картуз? Какой картуз?

Человек снял с головы своей шляпу с позументом и лакейскою кокардою – вещь непостижимой древности, по-видимому бывшую давным-давно в отставке за выслугу лет, и, поднося ее к глазам своего господина, прошипел:

– Гривенник придачи дал к картузу – знакомый человек, прежде служил по лакейской части, а теперь принимает заклады, деньги дает на проценты.

– А, ну это – пожалуй – и прилично, – заметил Залетаев, войдя в смысл объяснений своего человека. Действительно, шляпа с полинявшим позументом, казалось, шла к лицу человека более, нежели лакированный картуз, в котором он скорее походил на барина, жительствующего в трактире под бильярдом, нежели на обыкновенного человека, существующего для поездок за каретой.

– Хорошо, братец, хорошо! Теперь – смотри сюда: видишь эти портреты в окне? Там живет художник, живописец. Ступай к нему – отыщи его квартиру – и узнай все обстоятельно: может ли он теперь же написать портрет – скажи, что барин внизу дожидается ответа в карете, и что он берет за портрет?

Человек двинулся на лестницу.

– Гей, послушай, человек! Скажи, что барин там, внизу, дожидается в карете… Ну, и тово, насчет цены… слышь?

Человек исчез.

«Ух, какая, должно быть, продувная штука, и пьяница Должен быть и плут! – подумал Залетаев, следя за изменением цветов на лице своего человека. – А поди ты с ним: будь у него карета, попадись она ему каким-нибудь образом – так, небось, в ту же минуту переменился бы – сел, да и поехал, и поехал, а там другой кто-нибудь сидел бы у него сзади, ну, и расходился бы, я думаю, тоже… что вот он человек, который сидит и ездит в карете, а тот совсем другой человек, потому что ездит за каретой, – эх вы, люди, людишки!»

Обличив таким образом тайную способность своего человека ездить в карете и считать себя вовсе не таким человеком, как тот, который ездил бы у него за каретой, Залетаев решился при случае поговорить с ним об этом хорошо и обстоятельно а внушить ему, чтоб он ни пред кем и никогда не зазнавался, а чтоб внушения его имели силу и были хорошо поняты, признал нужным распечь его, разбойника, и даже прогнать, если окажется неспособным к выдержанию продолжительного распекания с глубочайшею покорностью.

Через несколько минут человек возвратился и доложил Залетаеву, что живописец просит пожаловать к нему в мастерскую.

– А ты сказал, что барин дожидаются ответа? – спросил Залетаев.

– Сказал.

– И что внизу дожидаются, в карете?

Человек подумал, подумал и рассудил отделаться молчанием. Залетаев тотчас догадался, что поручение его не в точности исполнено.

– Вот то-то, братец, какой ты нерасторопный! Нет, чтоб сказать, как следует, как приказано, слово в слово, что так и так, приказали спросить, а сами дожидаются, мол, внизу, в карете, и насчет цены…

– Я так и сказывал-с! Ей же-то ей, так и сказывал! – подтвердил человек.

– А что же ты не доложил мне раньше? Ну, почему ты не доложил?

Человек вместо всякого объяснения уставил в него тусклые свинцовые глаза, посинел и как будто у него же спрашивал ответа, почему это он не доложил.

– Жди же меня здесь, я скоро возвращусь, – наказал Залетаев, поднимаясь на лестницу, которая вела в квартиру портретиста.

Следуя указанию многочисленных пальцев, нарисованных на жестяных дощечках, которые размещены были на всех поворотах лестницы, Залетаев поднялся в третий этаж и позвонил у двери, на которой была прибита такая же дощечка с надписью: «Вход к господину Трясинину, портретному и вывескному живописцу».

«Должно быть – голова! Я чай, самому Бруни^[8] и Брюллову^[9] не уступит», – думал Залетаев, принимая во внимание, что господин Трясинин живет на Невском, всего только в третьем этаже: стало быть, и – голова.

Кто-то, неизвестного пола и звания, не бритый с полгода, а может быть, и с нарочитою бородою, отворил Залетаеву двери и, заградив ему путь широкою щетинистою грудью (неизвестный сюжет был одет, так сказать, по-домашнему), спросил хриплым голосом, кого ему надо?

– Художника, который пишет портреты. Я сию минуту посылал человека…

– А-а! Пожалуйте, пожалуйте, – произнес неизвестный, уступая ему дорогу. – Сюда пожалуйте, – продолжал он, вводя его в свою мастерскую: – вы меня извините… у меня сегодня маленький беспорядок: вчера собирались приятели-художники, а художники, знаете, не любят давать спуску, то же, что и Рафаэль!

– Вы сами и есть художник, господин Трясо… Трясо…

– Трясинин! Покорно прошу – вот здесь.

Пока Залетаев обозревал мастерскую художника, сам художник, облекшись в длинный зеленый сюртук и поправив растрепанные волосы, принял на себя человеческое подобие и занялся уничтожением, по возможности, беспорядка в своей комнате: шляпку, чепчик и еще какую-то вещь двусмысленного значения поднял с пола и покрыл ими достопочтенные, хотя и гипсовые, головы Сократа, Аристотеля и Пифагора. Опустелые бутылки, разбросанные по разным углам комнаты, сосредоточил на столе в одну уважительную группу; треножник, скромно стоявший за печкой, выдвинул на почетное место. Потом обратился к Залетаеву:

– Вам угодно иметь портрет?..

– Да… маленький, не в дорогую цену.

– Двадцать пять рублей серебром, я меньше не беру.

– Хорошо. А как скоро вы можете его кончить?

– Вам скоро нужно? Я могу – в три сеанса: сегодня, потом через два дня и еще через два дня. Прикажете?

– Сделайте одолжение, начните поскорее. Мне очень нужно поскорее.

Господин Трясинин достал квадратный в пол-аршина кусок холстины, натянутый на раму, поместил его на своем мольберте и, вооружившись мелом, принялся за работу.

Залетаев почувствовал, что мурашки пробежали у него по всему телу. Минута действительно была для него торжественная. Переселившись всем своим сознанием в начинающийся портрет, он уже видел, точно наяву, как перед ним, перед этим двадцатипятирублевым портретом, останавливается в благоговейном созерцании отдаленное и решительно беспристрастное потомство; он уже слышал, как начинаются суждения о том, что обозначает та или другая черточка на его лице, каким грозным выражением сверкают эти – не то серые, не то бог весть какие глаза, сколько ума и соображения в этой узкой полоске пустого пространства между бровями и макушкой – в этом «возвышенном» челе, и почему, наконец, по каким таинственным причинам одна бровь у него черная, постоянно неподвижная, а другая темнорусая, мигающая и смеющаяся?

«Не худо бы в руках иметь что-нибудь приличное, – подумал Залетаев и улыбнулся от удовольствия, что он тоже не хуже других умеет надуть отдаленное потомство и, сидя здесь, как ни в чем не бывалый, – произвести эффект, который может поставить втупик умников грядущих поколений. – Пусть они думают, что у нас все делалось спроста; что мы без всякого расчета списали с себя портрет и даже вовсе не заботились на счет выражения и прочего: человек был простой, не великосветский, так тут уже нет ничего поддельного, умышленно приготовленного для эффекта… Эх вы, потомки!»

– В мундире или в вицмундире? – спросил художник, чертя мелом изображение лица Залетаева.

– В мундире?.. О нет, нет! Я, знаете, так… – отвечал Залетаев, вдруг оторопев от неожиданного вопроса.

– И без кавалерии?

– Да, да, без кавалерии. Не нужно кавалерии.

– Й без пряжки? Пряжку не худо… Многие важные чиновники…

– Нет, нет, и пряжки не нужно. Лучше вот что… в руках что-нибудь такое… карточку визитную или книгу – адрес-календарь, например?

– Зачем же адрес-календарь? Лучше другую какую-нибудь…

– «Вечного жида», вы думаете? Нет, нет. Боже сохрани – я не употребляю, не читаю «Вечного жида»!

– Я не говорю, чтоб «Вечного жида», одним словом, книгу какую-нибудь…

Вдруг лицо Залетаева озарилось светлою мыслью. Вздрогнув от быстрого и живого сознания своей идеи, он наклонился к портретисту и произнес вполголоса, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь посторонний не перехватил его мысли:

– Граф Монте-Кристо!

– Это все равно, – заметил художник равнодушным голосом: – была бы книга в руках. Конечно, можно на корешке написать ее заглавие, если вам это угодно.

– Да, да, непременно обозначить, что книга называется «Граф Монте-Кристо»!

Художник, посмотрев на Залетаева с улыбкою, продолжал свою работу. Залетаев по-прежнему погрузился в созерцание отдаленного благоговейного потомства, даже вздремнул немного и даже не заметил, как художник, оставив мел, принялся работать красками.

«И будут удивляться, – рассуждал Залетаев: – что человек тоже, к несчастию, имел свои слабости, свойственные несовершенной человеческой натуре, а впрочем, отдадут полную справедливость характеру и поведению… А паспорт-то, паспорт у меня, кажется, и не прописан», – вспомнил вдруг Залетаев – и побледнел.

«Так и есть, что не прописан!» – решил он, припоминая свою историю в течение последней недели до самых мельчайших подробностей.

«А что, если потомство… И, ну его, потомство! Если – хозяйка и дворник… пропала моя головушка, потерялся я совсем! Затаскают меня по конторам… ну!»

– Позвольте, еще несколько минут просидите спокойно, – заметил художник Залетаеву, который начал вертеться и корчиться, как будто сидел на горящих угольях.

– Да, да, я спокойно… извините. Мне уж давно пора. Сделайте одолжение, оставим до другого дня…

– Как вам угодно. Когда же вы будете?

– Завтра непременно, а теперь мне пора… крайнее дело.

И Залетаев, торопясь и робея, схватил свою ншнелишку и шляпу. Он уж и забыл о своем портрете, когда портрет сам напомнил ему о себе: перед глазами его мелькнуло только что начертанное художником изображение какого-то лица – кислого, испуганного, разукрашенного пятнами, оживленного гримасами. «Эх, какое оно вышло странное! – подумал Залетаев. – Оно, может быть, и не очень похоже… да мне-то что! Вздумалось же мне списывать с себя такую рожу, – продолжал он, выходя на лестницу. – Дурачина я и сумасброд – куда мне тут рассчитывать на потомство, когда у самого паспорт не прописан, когда не держу себя в порядке, как следует честному и благонамеренному обывателю. Поди теперь с хозяйкою да с дворником!»

Снова очутившись на Невском, Залетаев хотел было бежать в свою квартиру, чтоб исправить, пока можно, важное упущение по своему званию петербургского обывателя, но как-то развлекся приятным зрелищем блистательной публики, прогуливавшейся перед его наблюдательными глазами. Он вспомнил, что было же, и еще недавно было, такое злополучное для него время, когда не смел он, как говорится, и носа показать на Невский проспект, а теперь, ни с того ни с сего, совсем другое наступило время; есть у него и карета собственная и человек – чего ж еще! Остается только гулять по Невскому, наслаждаться жизнию да колоть кому следует глаза – не выходя, впрочем, из пределов своего звания.