Старый палач

– Сразу, Буренин?

– Нет, мучил. Долго мучил. Больной он, говорю, был, чахоточка у него была, кровьицей он кашлял. Так я его по больному-то, по больному-то… Хлынет у него кровь, вижу – нельзя больше, так я, кто ему ближе, дороже, раздену и обнажу да плетью-то, плетью грязной, да при нем-то, при умирающем, при истерзанном. «Смотри, мол, хорошо?. А? Хорошо?» Смотрит он своими глазами, большими, страдальческими, мучится, страждет, помочь-то не может: кровь его душит, мной же вызванная кровь… Мучил я его долго… До таких поганств доходил, до каких никогда не дохаживал… Однако вырвали у меня его тело и в теплые края повезли, чтоб оправился. Тут на меня прямо смрад нашел… Задыхаюсь… «Ужели, думаю, уйдет?..» Тут я его и прикончил… Затянул петлю – задрожал он весь, кровь пеной, пеной пошла, в моих руках и помер.

– И не жаль, Буренин?

– Страшно было очень… Потом прошло… А спервоначалу так страшно было… Кругом все сторонятся: «Убийца!..» И сам знаю, что убил, а мне все кажется, что жив «он»… Войдешь это, бывало, в пятницу, в свой день, в подвал свой, грязный, холодный, темный, человеческой кровью испачканный, замахнешься плетью, чтоб кого истязать начать, – передо мною «он»… Глаза большие, страдальческие, по губам алая кровь бежит… На меня глядит… «Жив!», думаю… Волосы на голове шевелятся… Бросишь, другого-то, да за него… Опять его вешать начнешь… Над телом ругаешься: «Да умри ты! Когда ты умрешь?..» Петлю-то на мертвом уж затягиваешь, ногами топчешь… «Умри!..» Сколько разов я покойника вешал… Повесишь и на ноги ему повиснешь: «Умри! Совсем умри!» Все является. Года три мучился…

– Ну а теперь, Буренин?

– И теперь является. Редко только… Останешься этак в кабинете один, вечером, возьмешься за перо, глядишь, а из темноты угла-то «он» выходит. Волосы длинные, лицо бледное, глаза большие, широко раскрыты, и на губах все кровь… Живая кровь…

– Ну и что же, Буренин?

Лицо старого сахалинского палача передернулось.

– Осиновый кол покойнику в могилу затесываю!.. И до сих пор…

– Еще раз – и не жаль вам, Буренин, ни себя, ни других?

Он только рукой махнул.

– Себя-то уж поздно жалеть! А других? Как их, чертей, жалеть, когда бьют они меня походя, как собаку бьют!

И в голосе старого палача зазвучала нестерпимая, непримиримая злоба, которой нет конца, нет предела.

– Как бьют, Буренин?

– Бьют! Без жалости, без милосердия бьют! Без счета! Девушку одну, артистку, в Варшаве убили! Ну, я взял покойницу, обнажил и начал плетью… Ведь покойница, не больно ей, дай человеку душу-то потешить… Так и труп отняли, и того жалко! Явились, бить явились, кричали, изломать, измолотить хотели. Я уж под стол спрятался, сидел, не дышал, боялся – увидят, изобьют, кости у меня ныли…