Старый палач

– И его?

– Всех поганил. Не пересчитать! Еще один был… Ну, да что вспоминать!

– Как же вы, Буренин, над ними действуете? Поодиночке?

– Зачем поодиночке! Какое же это удовольствие? Какая же радость? Нет-с, чтобы всех присных его истязать. Со всею семьею, с детьми, любовницу, если есть. Со «внедрением»! Это-с пытка! Это-с мучительство! Другой храбер. Его-то плетью бьешь, «плевать, – говорит, – на этой плети столько праведной человеческой крови, сколько и в тебе-то крови не осталось!» А начнешь истязать, да при всех обнажать, да срамить-то его жену, – он и закричит. Голос, – хе-хе! – подаст! Боли не выдержит.

Это что – человека взять, когда он в кабинете сидит, сочинение пишет! Нет, в спальню к нему забраться, взять его, тепленького, когда он в постели лежит. Тогда взять его и жену и в подвал к себе привести – и перед публикой-то их голыми, голыми! Срамить! Да плетью-то не по нем, а по жене, по жене, на его-то глазах! Крикнет! Какой ни будь человек, не выдержит… Хоррошо! Тьфу! При одном воспоминании слюной давишься!

– Вы и женщин, Буренин? Тоже в частную жизнь…

– Без числа! Их-то самая и прелесть. Потому мужчину надо с опаской. А женщина, что она? Слабенькая-с… Особливо когда заступаться за нее некому. Ну и начнешь! Иногда даже, случалось, перекладывал. Женщину-врача, изволили слыхать, Кашеварову-Рудневу раз взял… Ну, и того! Переложил. Под суд отдали. Посадили.

– Вас, Буренин?

– Нет, наемного человека. Меня-то за что же-с? Я палач. Мое дело такое.

– Ну а вешать вам, Буренин, приходилось?

Бледное лицо старого палача дернулось, потемнело, в потухших глазах загорелся еще мрачнее огонь, и он сдавленным голосом ответил:

– Бывало.

– И не страшно, Буренин?

– Спервоначалу жутко. Как повесишь его, западню-то из-под него вышибаешь, как закрутится он на веревке, ногами часто-часто перебирает, – в душу подступает…

И Буренин указал куда-то на селезенку.

– Был один тут… покойник… Фу ты, господи! Даже «царство ему небесное» язык сказать не поворачивается…

Старый палач с трудом перевел дух.

– Молодой был… Волосья длинные… Стихи он писал… И такие задушевные, грустные… словом, душа с телом расставалась… Будто чувствовал, что конец его близок… Глаза были такие большие, большие… Мучительные глаза, и мученические… Чахотка у него была… Ну, я его и того… и прикончил…

– За что же, Буренин?

– Шибко я в те поры, ваше высокоблагородие, зол был. В душе аж смердело, до того лют был… Чист больно ходил! Чистый был человек, насквозь его видать было… Сам-то больной, еле дышит, умирающий, а где доброе дело, в пользу бедных, больных что затевается, он там первый… Не токмо притащится, на руках принесут его, умирающего… На него все только-только Богу не молились… Святым его почитали… И так мне, ваше высокоблагородие, от его чистоты моя грязь засмердела. Места себе не нахожу! Возненавидел я его, как Каин Авеля… Разгорается у меня душа… «Ведь вот, думаю, как людей любят, а я-то, я-то… словно гадина хожу, сторонятся все…» И такая меня злоба взяла… я его и покончил…