Старый палач

– Не тяжко ли это, Буренин?

– Должность такая, – угрюмо отвечает он, – я в палачах давно. И мне из палачей уж нельзя. Мне страх надо нагонять. Я страхом и держусь. Они меня ненавидят…

И с такой ненавистью он говорит это «они»! «Они» – это все.

– Они и за человека меня не считают. Я для них хуже гадины. Я ведь знаю. Подойдет иной, руку даже протянет. А я-то не вижу разве? Дрожь по нему пробегает от гадливости, как мою скользкую, холодную руку возьмет. Словно не к человеку, а к жабе притронулся. Тьфу!.. Убьют они меня, ваше высокоблагородие, ежели я палачество брошу.

И такая тоска, смертная тоска звучит в этом «убьют».

– И не жалко вам «их», Буренин?

– А «они» меня жалели? – И в его потухших глазах вспыхивает мрачный огонек. – Меня тоже, драли! Без жалости, без милосердия драли, всенародно. Глаз никуда показать нельзя: все с презрением, с отвращением глядят. Так драли, так драли, – с тоской, со смертной тоской говорит он, – у меня и до сих пор раны не зажили. Гнию весь. Так и я же их! Пусть и они мучатся! И я на них свое каторжное клеймо кладу. Выжигаю клеймо.

– Да ведь ваше, палаческое, клеймо не позорно, Буренин.

– А все-таки больно. Больно все-таки!

– И много вы, Буренин, народу… вашей плетью…

– Да, будет-таки! – подтягиваясь и выпрямляясь, отвечает старый палач, и в голосе его звучит хвастовство. – Не сочтешь! Каких-каких людей передо мной не было! Э-эх! Вспомнишь – сердце чешется! По Тургеневу, Ивану Сергеевичу, моя грязная плеть ходила. Чистый был человек, хрустальной чистоты, как святого его считали. Нарочно грязью плеть измазал, да по чистому-то, по чистому! Самые места такие выбирал, чтоб больней было. Попоганее бить старался, попоганее! Со внедрением в частную жизнь, можно сказать! Чтоб гаже человеку было. Гаже-с. На это у меня рука! Хлещу и чувствую, что человек не столько от боли, сколько от омерзения ко мне содрогается, сердце во мне и разгорается: как бы побольнее да погаже, попоганее-с! И кого только я вот этак… погано-то… Все, что только лучшим считалось. Чем только люди гордились. Из художников Репин, Антокольский, Ге – покойник, из писателей Короленко, Мамин. Михайловский – критик, строптивый человек…

– Почему же строптивый, Буренин?

– Похвалить я раз его задумал, с лаской к нему подошел. Он от меня, как от нечисти, отшатнулся. «Не смей, – кричит, – меня, палач, своей палаческой рукой трогать. Истязать ты меня можешь – на то ты и палач, но протягивать мне твоей поганой руки не смей». Гордый человек! А я ведь к нему с лаской… Эх, много, много их было. Скабичевский, Стасов, Чехов, Антон Павлович, Немирович-Данченко, Василий и Владимир, Боборыкин, Плещеев-покойник, сам Толстой, Лев Николаевич, меня знает.