Женщина в белом

Рассказ продолжает Винсент Гилмор
(поверенный на Ченсери-лейн)

I

Я пишу эти строки по просьбе моего друга мистера Уолтера Хартрайта. Их назначение в том, чтобы запечатлеть некоторые события, существенно повлиявшие на судьбу мисс Фэрли и происшедшие уже после отъезда мистера Хартрайта из Лиммериджа.

Нет нужды сообщать здесь, являюсь ли я или нет приверженцем обнародования этой достопримечательной семейной истории, важная часть которой предстанет перед читателями в моем повествовании. Мистер Хартрайт взял на себя ответственность за это обнародование, и, как станет очевидно из обстоятельств, о которых здесь будет рассказано, он вполне заслужил право, если таково его решение, поступать по своему усмотрению. Для претворения в жизнь его намерения поведать эту историю читателям наиболее правдивым и занимательным образом необходимо, чтобы ее рассказывали по ходу дела именно те лица, которые имели в описываемых событиях непосредственное участие. Вот чем объясняется мое появление здесь в роли рассказчика. Я присутствовал в Лиммеридже во время короткого пребывания сэра Персиваля Глайда в Камберленде и был очевидцем важных событий, происшедших, пока он оставался в доме мистера Фэрли. Вот почему свой долг я вижу в прибавлении новых звеньев к цепи событий, а начну я свой рассказ с того самого места, на котором его прервал мистер Хартрайт.

Я прибыл в Лиммеридж в пятницу второго ноября.

В мое намерение входило дождаться сэра Персиваля Глайда. Если бы в результате этого визита был назначен день свадьбы сэра Персиваля с мисс Фэрли, я должен был, получив необходимые распоряжения, вернуться в Лондон и заняться составлением брачного контракта.

В пятницу мистер Фэрли не удостоил меня свиданием. Вот уже много лет он болел или, по крайней мере, воображал себя больным; слабость не позволила ему принять меня и в тот день.

Мисс Холкомб была первой из членов семьи, с кем я встретился. Она приветствовала меня у дверей замка и представила мне мистера Хартрайта, который уже несколько месяцев проживал в Лиммеридже.

Мисс Фэрли я увидел только за ужином. Я с огорчением заметил, что она выглядела не совсем здоровой. Это милая, кроткая девушка, такая же любезная и внимательная ко всем, как была ее добрейшая матушка, хотя, между нами, внешне она больше походит на своего отца. У миссис Фэрли были темные глаза и волосы, ее старшая дочь мисс Холкомб мне ее очень напоминает. Весь вечер нам играла мисс Фэрли, правда не так хорошо, как обычно. В вист мы сыграли всего один роббер, что было сущей профанацией этой благородной игры. Мистер Хартрайт произвел на меня благоприятное впечатление, когда нас представили друг другу, но вскоре я убедился, что и он не свободен от некоторых присущих его возрасту недостатков. Есть три вещи, которые теперешние молодые люди не умеют делать: проводить время за вином, играть в вист и говорить дамам комплименты. Мистер Хартрайт не стал исключением из этого правила. Однако во всех других отношениях, насколько я мог заметить при столь недолгом знакомстве, он показался мне скромным и весьма воспитанным молодым человеком.

Так прошла пятница. Я не стану говорить здесь о более серьезных вопросах, которые занимали меня весь тот день: об анонимном письме к мисс Фэрли, о мерах, которые я счел нужным принять, когда мне стало известно о нем, и о моей убежденности в том, что сэр Персиваль Глайд охотно предоставит нам все необходимые разъяснения обстоятельств этого дела, – обо все этом было подробно рассказано моим предшественником.

В субботу мистер Хартрайт уехал еще до того, как я сошел к завтраку. Мисс Фэрли весь день не выходила из своей комнаты, а мисс Холкомб, как мне показалось, была не в духе. Дом был уже не тот, что при мистере и миссис Филипп Фэрли. Утром я пошел прогуляться по тем местам, которые впервые увидел, когда приехал в Лиммеридж по делам семьи, лет тридцать тому назад. Все стало другим.

В два часа мистер Фэрли прислал слугу сообщить, что он чувствует себя в состоянии принять меня. Вот уж он-то не изменился с той поры, когда я увидел его впервые. Говорил он, как всегда, о себе, о своих больных нервах, удивительных монетах и своих бесподобных гравюрах Рембрандта. Стоило мне только заговорить о деле, приведшем меня в Лиммеридж, как он закрыл глаза и сказал, что я «расстраиваю» его. Я же, однако, продолжил «расстраивать» его, снова и снова возвращаясь к этому предмету. Мне удалось убедиться лишь в том, что на брак своей племянницы он смотрит как на решенный вопрос, что этот брак благословил мистер Фэрли и он сам, что это прекрасная партия для мисс Фэрли и что лично он будет крайне рад, когда все связанные с предстоящей свадьбой хлопоты будут позади. Что же касается брачного контракта, то, если я обсужу его с племянницей, а затем изучу дела семейного архива настолько подробно, насколько сочту необходимым, и подготовлю документ, ограничив его непосредственное участие в этом процессе как опекуна единственным «да», произнесенным в нужный момент, он, разумеется, с величайшим удовольствием пойдет навстречу и мне, и всем другим во всех вопросах. А пока же он, несчастный страдалец, – разве я не вижу этого сам – вынужден оставаться в своей комнате. Неужели он заслуживает, чтобы ему докучали? Нет. Так почему же его не оставят в покое?

По всей вероятности, меня должно было бы удивить подобное полное самоотречение мистера Фэрли от обязанностей опекуна, если бы я не был досконально знаком с делами семьи и не помнил, что мистер Фэрли человек одинокий и, следовательно, не имеет другого интереса, кроме как распоряжаться поместьем до конца собственной жизни. А посему не был ни удивлен, ни разочарован результатами нашей встречи. Мистер Фэрли вполне оправдал мои ожидания, и все тут.

Воскресенье прошло очень скучно. Я получил письмо от поверенного сэра Персиваля Глайда. Он уведомлял меня, что ознакомился с копией анонимного письма, которую я отправил ему, сопроводив ее необходимыми пояснениями. Мисс Фэрли присоединилась к нам после полудня, бледная и подавленная, непохожая на саму себя. У нас состоялся небольшой разговор, и я осмелился коснуться деликатного вопроса о сэре Персивале. Она слушала меня молча. Она охотно поддерживала все другие темы разговора, но уклонилась от этой. Я начал сомневаться, уж не сожалеет ли она о своей помолвке, как это часто случается с молодыми леди, к которым сожаление приходит в самый последний момент.

В понедельник приехал сэр Персиваль Глайд.

Он показался мне очень привлекательным мужчиной и внешностью, и манерами. Он выглядел несколько старше, чем я ожидал; небольшие залысины надо лбом, довольно изможденное лицо, однако он был подвижен и весел, словно юноша. Мисс Холкомб он встретил с восхитительной сердечностью и непринужденностью, а когда она представила ему меня, он заговорил со мной так любезно, что мы тотчас сошлись, как старые друзья. Мисс Фэрли не было с нами, когда он приехал, но она вошла в комнату через десять минут. Сэр Персиваль встал и поздоровался с ней с совершеннейшей грацией. Его очевидная озабоченность плохим самочувствием молодой девушки, вызванная переменой в ее внешности, была высказана им с нежностью и уважением, необыкновенная деликатность в его голосе, тоне и обращении в равной степени делала честь как его воспитанию, так и его здравому смыслу. В свете всего вышесказанного я был несколько удивлен, что мисс Фэрли чувствовала себя в его обществе смущенно и скованно и воспользовалась первой же возможностью уйти из комнаты. Сэр Персиваль, казалось, не заметил ни ее сдержанного приема, ни ее поспешного бегства. Он не навязывал своего внимания мисс Фэрли, пока та оставалась с нами, и не смутил мисс Холкомб ни единым замечанием по поводу ее ухода. Его такт и манеры оставались на высоте как в этом, так и во всех других случаях во все время его пребывания в Лиммеридже.

Как только мисс Фэрли покинула комнату, сэр Персиваль тотчас сам начал разговор об анонимном письме, избавив нас от смущения подступиться к столь щекотливому вопросу. По пути из Хэмпшира он останавливался в Лондоне, видел своего поверенного, прочел отосланные тому документы и поспешил в Камберленд, желая как можно скорее предоставить нам самое полное разъяснение, какое только возможно дать при помощи слов. Услышав это, я протянул ему оригинал письма. Он поблагодарил меня, но даже не захотел взглянуть на него, ссылаясь на то, что видел копию и готов оставить оригинал в наших руках.

Сделанное им объяснение было столь очевидно и удовлетворительно, как я того и ожидал.

Миссис Кэтерик, сообщил он нам, в прошлом проявила преданность и оказала много услуг членам семьи сэра Персиваля и ему самому, в силу чего он чувствовал себя в долгу перед ней. Она была несчастна вдвойне, поскольку вышла замуж за человека, который в скором времени бросил ее, и имела дочь, чьи умственные способности были расстроены с самого юного возраста. Хотя после замужества миссис Кэтерик переехала в ту часть Хэмпшира, которая находилась очень далеко от поместья сэра Персиваля, он старался не терять ее из виду. Его дружеское расположение к бедной женщине многократно усилилось благодаря восхищению терпением и мужеством, с которыми та переносила все ниспосланные ей несчастья. С течением времени симптомы умственного расстройства ее несчастной дочери стали настолько очевидными, что необходимо было поручить девушку медицинскому попечению. Эту необходимость признавала сама миссис Кэтерик, однако в силу предрассудков, распространенных в ее сословии, не могла допустить, чтобы ее дочь, как простую нищенку, поместили в общественный сумасшедший дом. Сэр Персиваль отнесся к этому предрассудку с уважением, с каким он вообще относился к любому проявлению благородной независимости чувств в представителях всех классов общества, и решил выказать свою благодарность миссис Кэтерик за преданность интересам его семьи, взяв на себя расходы по содержанию ее дочери в одной заслуживающей доверия частной клинике. К огорчению ее матери и самого сэра Персиваля, несчастной девушке стало известно о его участии в этом деле, которого потребовали от сэра Персиваля обстоятельства, и прониклась к нему сильнейшей ненавистью и недоверием. Очевидно, к одному из проявлений этой неприязни, принимавшей у нее разные формы еще в сумасшедшем доме, следовало отнести и анонимное письмо, написанное несчастной после ее побега. Если его объяснения не кажутся мисс Холкомб и мистеру Гилмору, которые хорошо помнят содержание письма, убедительными или они пожелают ознакомиться с другими подробностями относительно частной клиники (адрес он упомянул, так же как и имена и адреса двух докторов, на основании заключений которых девушка была помещена в сумасшедший дом), он готов дать любые дополнительные разъяснения и пролить свет на любую неясность. Он исполнил свой долг в отношении несчастной девушки, поручив своему поверенному не жалеть никаких средств, дабы отыскать беглянку и вновь препоручить ее заботам докторов, и теперь больше всего желал бы исполнить свой долг по отношению к мисс Фэрли и ее родным так же прямодушно и честно.

Я первым ответил ему. Мне было совершенно очевидно, как я должен поступить. В том-то и состоит красота юриспруденции, что она может оспаривать любое показание любого человека независимо от обстоятельств и формы, в которых оно было сообщено. Если бы мне официально было поручено возбудить дело против сэра Персиваля Глайда на основании его собственного заявления, я, вне всякого сомнения, мог бы сделать это. Однако мои обязанности в данном случае не простирались так далеко. Я должен был лишь взвесить только что услышанное объяснение, отдав должное уважение высокой репутации джентльмена, предоставившего его, и решить по совести, были ли обстоятельства, изложенные сэром Персивалем, за него или против. Я был совершенно убежден, что они были определенно за него; в соответствии с этим я во всеуслышание объявил, что, по моему разумению, его объяснение является бесспорно исчерпывающим.

Пристально посмотрев на меня, мисс Холкомб произнесла несколько слов со своей стороны в том же роде, однако произнесла их с какой-то неуверенностью, что, на мой взгляд, было не вполне оправданно в свете услышанного. Не возьмусь утверждать, заметил ли это сэр Персиваль или нет. Думаю, что заметил, поскольку он снова вернулся к затронутой в нашей беседе теме, хотя мог бы, не нарушая приличий, прекратить разговор.

– Если бы мое незамысловатое объяснение было адресовано исключительно мистеру Гилмору, – сказал он, – я счел бы излишним повторное обращение к обстоятельствам этого неприятного дела. Я надеялся, что мистер Гилмор, как джентльмен, поверит мне на слово, и теперь, когда он и в самом деле оказал мне такую честь, обсуждение этой темы между нами должно быть окончено. Но с дамой я вынужден вести себя иначе. Я считаю себя обязанным представить ей – чего не стал бы делать ни для одного мужчины – доказательства истинности моих слов. Вы не можете требовать этих доказательств, мисс Холкомб, но я все же полагаю, что таков мой долг по отношению к вам и особенно по отношению к мисс Фэрли. Покорнейше прошу вас тотчас же написать матери несчастной девушки, миссис Кэтерик, с просьбой подтвердить объяснение, которое я вам только что дал.

Я заметил, что мисс Холкомб изменилась в лице, – по-видимому, она почувствовала себя неловко. Предложение сэра Персиваля – как бы деликатно оно ни было изложено – показалось ей, как, впрочем, и мне, легким намеком на ее собственную нерешительность, прозвучавшую несколько ранее в голосе девушки.

– Надеюсь, сэр Персиваль, вы не настолько несправедливы, чтобы заподозрить меня в недоверии к вам? – проговорила она быстро.

– Конечно нет, мисс Холкомб. Свое предложение я сделал единственно из уважения к вам. Простите ли вы мое упрямство, если я все же осмелюсь настоять на своем?

Сэр Персиваль подошел к письменному столу, придвинул к нему стул и раскрыл ящик с письменными принадлежностями.

– Прошу вас. Написав эту записку, – сказал он, – вы чрезвычайно обяжете меня. Это не займет у вас более пяти минут. Задайте миссис Кэтерик всего лишь два вопроса: во-первых, с ее ли позволения ее дочь была помещена в сумасшедший дом и, во-вторых, заслуживает ли участие, которое я принял в этом деле, благодарности ко мне со стороны миссис Кэтерик? Мистер Гилмор более не беспокоится по поводу этого неприятного дела, не беспокоитесь и вы – так успокойте же и меня, напишите эту записку.

– Вы заставляете меня уступить вашей просьбе, сэр Персиваль, хотя я предпочла бы отказать вам. – С этими словами мисс Холкомб встала со своего места и подошла к письменному столу.

Сэр Персиваль поблагодарил ее, подал ей перо, а затем отошел к камину, где на ковре лежала маленькая левретка мисс Фэрли. Он протянул руку и добродушно позвал собачку:

– Иди ко мне, Нина. Ведь мы помним друг друга, правда?

Левретка, трусливая и упрямая, как все комнатные собачонки, испуганно взглянула на него, отпрянула от его руки, жалобно заскулила, задрожала и спряталась под кушетку. Едва ли можно предположить, что сэра Персиваля вывел из себя такой пустяк, как прием собаки, оказанный ему, однако я заметил, что он поспешно отошел к окну. Вероятно, порой сэр Персиваль бывает очень раздражительным. Если так, я его понимаю. Я и сам временами бываю крайне раздражительным.

Мисс Холкомб писала недолго. Закончив, она встала и подала записку сэру Персивалю. Он поклонился, взял записку, тотчас, не читая, сложил ее, запечатал, надписал адрес и молча вернул ее мисс Холкомб. В жизни не видел ничего, что было бы сделано с той же грациозностью и достоинством.

– Вы настаиваете, чтобы я непременно отправила это письмо, сэр Персиваль? – спросила мисс Холкомб.

– Умоляю вас отправить его, – ответил он. – А теперь, когда письмо уже написано и запечатано, позвольте мне задать вам несколько вопросов о несчастной женщине, которой оно касается. Я прочитал сообщение, любезно отосланное мистером Гилмором моему поверенному, с описанием обстоятельств, при которых была установлена личность автора анонимного письма. Однако в этом сообщении не было упомянуто кое-каких подробностей. Виделась ли Анна Кэтерик с мисс Фэрли?

– Конечно нет, – ответила мисс Холкомб.

– А вас она видела?

– Нет.

– Стало быть, она не видела никого из обитателей замка, кроме некоего мистера Хартрайта, который случайно встретился с ней на здешнем кладбище?

– Никого больше.

– Как я понимаю, мистер Хартрайт был нанят в Лиммеридж в качестве учителя рисования? Он принадлежит к одному из обществ акварелистов?

– Думаю, да, – ответила мисс Холкомб.

Сэр Персиваль помолчал минуту, как бы обдумывая этот последний ответ, а затем прибавил:

– Удалось ли вам разузнать, где жила Анна Кэтерик, когда была здесь?

– Да. Она жила на ферме Тодда Корнера.

– Мы обязаны найти бедную девушку ради нее самой, – продолжал сэр Персиваль. – Быть может, она сказала на ферме нечто такое, что помогло бы нам разыскать ее. При случае я прогуляюсь туда и разузнаю, что смогу. Пока же – сам я не в состоянии обсуждать с мисс Фэрли это неприятное дело, – могу ли я просить вас, мисс Холкомб, оказать мне любезность и передать мисс Фэрли мои объяснения, разумеется не раньше, чем вы получите ответ на ваше письмо?

Мисс Холкомб обещала исполнить его просьбу. Сэр Персиваль поблагодарил ее, любезно поклонился и оставил нас, чтобы устроиться в отведенной ему комнате. Когда он открывал дверь, сварливая собачонка высунула свою острую мордочку из-под кушетки и залаяла на него.

– Мы не без пользы провели это утро, мисс Холкомб, – сказал я, едва мы остались одни. – Славно кончился этот тревожный день!

– Да, – ответила она, – конечно. Я очень рада, что ваши сомнения рассеялись.

– Мои? Полагаю, что, имея в руках такое письмо, и ваши тоже!

– О да, может ли быть иначе? Я знаю, что это невозможно, – продолжала она, говоря скорее сама с собой, чем со мной, – но мне так хотелось бы, чтобы Уолтер Хартрайт задержался в Лиммеридже подольше, дабы присутствовать при этом объяснении и слышать, как мне было предложено написать эту записку.

Ее последние слова несколько удивили меня и, пожалуй, даже задели.

– Конечно, – заметил я, – события удивительным образом вовлекли мистера Хартрайта в это дело с анонимным письмом, и я готов признать, что вел он себя, о чем свидетельствуют все факты, весьма деликатно и благоразумно, но, право же, я отказываюсь понимать, каким образом присутствие мистера Хартрайта могло бы повлиять на мое или ваше впечатление от слов сэра Персиваля.

– Это всего лишь моя фантазия, – произнесла она рассеянно. – Нет нужды спорить, мистер Гилмор. Ваш жизненный опыт должен служить мне, и служит лучшим ориентиром и руководящим началом, о котором я только могла мечтать.

Мне совсем не понравилось, что она целиком перекладывает всю ответственность на мои плечи. Если бы это сделал мистер Фэрли, меня бы это не удивило. Но я никак не ожидал, что такая умная и решительная девушка, как мисс Холкомб, предпочтет уклониться от высказывания собственного мнения.

– Если вас все еще беспокоят какие-то сомнения, – заметил я, – почему бы вам прямо сейчас не поделиться ими со мной? Скажите откровенно: есть ли у вас причины не доверять сэру Персивалю Глайду?

– Никаких.

– Может быть, что-то в его объяснении вы находите неправдоподобным или противоречивым?

– Как я могу сказать, что нахожу, мистер Гилмор, особенно после того, как он предоставил нам неопровержимое доказательство собственных слов? Может ли быть лучшее свидетельство в его пользу, чем свидетельство матери несчастной девушки?

– Разумеется, нет. Если ответ на ваше письмо будет удовлетворительным, я не вижу, чего еще могут требовать от сэра Персиваля дружелюбно расположенные к нему люди.

– Тогда отправим письмо, – сказала мисс Холкомб, вставая, чтобы выйти из комнаты, – и не будем больше возвращаться к этой теме, пока не придет ответ. Не обращайте внимания на мои сомнения. Единственно, чем я могу объяснить их, это тем, что слишком беспокоилась о Лоре все последние дни, а беспокойство, мистер Гилмор, может выбить из колеи и более сильных духом.

Мисс Холкомб поспешила покинуть меня, ее обычно такой уверенный голос дрожал, когда она произносила эти последние слова. Чувствительная, пылкая, страстная натура! В наш пошлый, поверхностный век таких женщин на десять тысяч приходится не более одной! Я знал ее с юных лет, наблюдал, как она взрослела, как вела себя во время разных семейных передряг, мой опыт заставлял меня считаться с ее сомнениями, чего, конечно, не могло случиться, если бы речь шла о любой другой женщине. Я не видел ни единой причины для беспокойства или каких-либо сомнений, однако разговор с мисс Холкомб зародил в моем сердце смутное беспокойство и сомнение. В молодости я бы горячился и нервничал, раздосадованный собственным необъяснимым состоянием, но теперь, с годами, я многое стал понимать лучше и потому отнесся к ситуации философски, решив пройтись и развеяться.

II

Мы все встретились снова за ужином.

Сэр Персиваль пребывал в таком безудержно-веселом настроении, что я едва узнавал в нем того самого человека, чей спокойный такт, утонченность и здравый смысл произвели на меня неизгладимое впечатление при утренней встрече. Следы его прежнего обращения проявлялись время от времени только по отношению к мисс Фэрли. Один ее взгляд или слово нередко останавливало его громкий смех, заставляло умолкнуть его веселую болтовню и приковывало все его внимание к девушке, к ней, и только к ней. Хотя он ни разу не попытался открыто вовлечь ее в разговор, он не упускал ни одной возможности сделать это как бы случайно, при малейшем поводе с ее стороны, и тогда, в более благоприятные мгновения, говорил ей слова, которые мужчина с меньшим тактом и деликатностью сказал бы в ту самую минуту, когда они пришли ему в голову. К моему удивлению, его внимание, хоть и не осталось не замеченным ею, не трогало мисс Фэрли. Время от времени она несколько смущалась, когда он смотрел на нее или заговаривал с ней, но ни на миг не становилась к нему более приветливой. Знатность, богатство, образование, красивая внешность, уважение джентльмена и преданность влюбленного – все это было смиренно положено к ее ногам, и, по-видимому, понапрасну.

На следующий день, во вторник, сэр Персиваль, взяв в провожатые одного из слуг, отправился на ферму Тодда Корнера. Его расспросы, как мне стало известно позже, ни к чему не привели. По возвращении у него состоялось свидание с мистером Фэрли, а после полудня они вместе с мисс Холкомб ездили кататься верхом. Ничего более, о чем стоило бы здесь упомянуть, в тот день не произошло. Вечер прошел как обычно. Никаких перемен ни в сэре Персивале, ни в мисс Фэрли не наблюдалось.

В среду с почтой доставили ответ от миссис Кэтерик. Я снял копию с этого документа, которая и теперь хранится у меня и которую я привожу ниже. Написано было следующее:

Милостивая сударыня, честь имею известить Вас о том, что я получила Ваше письмо, в котором Вы спрашиваете, с моего ли ведома и согласия дочь моя Анна была отдана под медицинский присмотр и заслуживает ли моей признательности участие сэра Персиваля Глайда в этом деле. Прошу Вас принять утвердительный ответ на оба эти вопроса. За сим остаюсь Вашей преданной слугой,

Джейн Анна Кэтерик.

Кратко, четко и по делу; по форме – слишком деловое письмо, чтобы быть написанным женщиной, по существу – ясное подтверждение, какого только можно пожелать, правдивости слов сэра Персиваля Глайда. Таково было мое мнение и, с небольшой оговоркой, мнение мисс Холкомб. Сэр Персиваль, когда мы показали ему письмо, по-видимому, не был удивлен его краткостью и сухостью. Он сказал нам, что миссис Кэтерик – женщина не слишком разговорчивая, благоразумная и прямая, лишенная всякого воображения и излагающая свои мысли на письме так же кратко и ясно, как и в разговоре.

Теперь, когда ответ был получен, следовало ознакомить мисс Фэрли с объяснением сэра Персиваля. Мисс Холкомб взяла это на себя; она пошла было к сестре, но неожиданно вернулась и села рядом с креслом, в котором я читал газету. За минуту до этого сэр Персиваль пошел осматривать конюшни, и в комнате, кроме нас двоих, больше никого не было.

– Полагаю, мы действительно сделали все, что могли, – проговорила мисс Холкомб, вертя в руках письмо миссис Кэтерик.

– Если мы друзья сэра Персиваля, которые знают его и верят ему, мы сделали все и даже больше, чем было необходимо, – ответил я, несколько раздосадованный тем, что ее сомнения вновь вернулись. – Если же мы враги ему, подозревающие его…

– Об этом не может быть и речи, – перебила она меня. – Мы друзья сэра Персиваля, и, если проявленные им великодушие и снисхождение могли бы еще больше увеличить наше уважение к нему, мы были бы должны сейчас восхищаться сэром Персивалем. Вы знаете, что он виделся с мистером Фэрли, а после их беседы ездил со мной кататься верхом?

– Да. Я видел вас.

– По дороге мы разговаривали об Анне Кэтерик и о том, при каких странных обстоятельствах встретил ее мистер Хартрайт. Но вскоре мы оставили эту тему, и сэр Персиваль заговорил о своей помолвке с Лорой, проявив при этом полное бескорыстие. Он сказал, что заметил плохое настроение мисс Фэрли и что готов, если ему не сообщат иное, именно этой причине приписать перемену своей невесты в отношении к нему. Но если есть какие-то более серьезные причины этой перемены, он умолял, чтобы ни мистер Фэрли, ни я не принуждали ее ни к чему. Он только просил, чтобы ей напомнили в последний раз, при каких обстоятельствах происходила их помолвка и как он вел себя все это время. Если же, все обдумав, она всерьез пожелает, чтобы он отказался от собственных притязаний стать ее мужем, и откровенно признается ему в этом лично, он пожертвует собой и предоставит ей полную свободу расторгнуть помолвку.

– Ни один мужчина не мог бы сказать больше этого, мисс Холкомб. Насколько я могу судить, немногие мужчины на его месте сказали бы столько.

Мисс Холкомб помолчала с минуту после того, как я произнес эти слова, а потом взглянула на меня со странным выражением растерянности и глубокой обеспокоенности.

– Я никого не обвиняю и ничего не подозреваю, – проговорила она резко. – Но я не могу и не хочу уговаривать Лору вступить в этот брак.

– Но ведь именно об этом и просил вас сэр Персиваль, – возразил я с удивлением. – Он умолял вас ни к чему ее не принуждать.

– Но косвенно он заставляет меня сделать именно это, прося передать ей его слова.

– Как это возможно?

– Вы сами знаете Лору, мистер Гилмор. Стоит мне сказать ей, чтобы она вспомнила обстоятельства своей помолвки, как я невольно обращусь к двум самым сильным чувствам в ее натуре: к ее любви к отцу и к ее неизменной честности. Вам хорошо известно, что она ни разу в жизни не нарушила каких-либо обещаний, что она согласилась на эту помолвку, когда у ее отца обнаружили смертельную болезнь, и что перед своей кончиной он искренне радовался предстоящему замужеству Лоры и сэра Персиваля Глайда и возлагал на этот брак большие надежды.

Признаюсь, я был несколько обескуражен взглядом мисс Холкомб на события.

– Вы, разумеется, не имеете в виду, что во время вашей вчерашней беседы сэр Персиваль рассчитывал именно на этот результат, о котором говорите вы?

Ее открытое, бесстрашное лицо ответило мне за нее.

– Неужели вы думаете, что я хоть на одну минуту осталась бы в обществе человека, которого могла бы заподозрить в подобной низости?! – гневно спросила она.

Мне понравилось ее прямодушное негодование. В нашей профессии мы видим так много коварства и так мало негодования, идущего от чистого сердца.

– В таком случае, – сказал я, – простите меня за то, что я использую в разговоре с вами чисто юридическое выражение, вы приводите доводы, не относящиеся к делу. Какими бы ни были последствия, сэр Персиваль имеет право ожидать, что ваша сестра серьезно, со всех сторон, обдумает свою помолвку, прежде чем решится отказаться от данного слова. Если ее мнение о нем переменилось из-за этого несчастного письма, вам следует пойти к ней немедленно и рассказать, что он совершенно оправдался в ваших и моих глазах. Какие еще у нее могут быть возражения против брака с ним? Что может служить оправданием ее переменившегося отношения к мужчине, чьей женой она по собственному желанию согласилась стать два года назад?

– С точки зрения закона и здравого смысла, мистер Гилмор, у нее нет оправданий. Если ее, как и меня, мучат сомнения, то в обоих случаях вы можете приписать наше странное поведение, если того пожелаете, простому капризу, и мы должны будем найти в себе силы снести это обвинение.

С этими словами мисс Холкомб поднялась и ушла. Когда умной женщине задают серьезный вопрос, от ответа на который она уклоняется, приводя ничего не значащие фразы, в девяносто девяти случаях из ста это верный знак того, что она что-то скрывает. Я вернулся к просматриванию газеты, уверенный в том, что у мисс Холкомб и мисс Фэрли есть какой-то секрет, который они скрывают от сэра Персиваля и от меня. Я считал это обидным для нас обоих, но особенно для сэра Персиваля.

Мои сомнения или, лучше сказать, моя уверенность подтвердилась позже поведением и манерой вести беседу мисс Холкомб, когда мы встретились с ней тем же вечером. Рассказывая о своем разговоре с сестрой, мисс Холкомб была подозрительно кратка и сдержанна. Мисс Фэрли, по-видимому, довольно спокойно выслушала все объяснения насчет письма, но, когда мисс Холкомб заговорила с ней о том, что сэр Персиваль приехал в Лиммеридж затем, чтобы просить ее назначить день свадьбы, она умоляла ее не продолжать и дать время подумать. Если бы сэр Персиваль согласился сейчас оставить ее в покое, она ручалась, что даст ему окончательный ответ еще до конца года. Она просила об этой отсрочке с таким волнением и беспокойством, что мисс Холкомб обещала ей употребить все свое влияние, если понадобится, дабы получить ее. На этом, по настойчивой просьбе мисс Фэрли, все дальнейшие рассуждения о будущей свадьбе были прекращены.

Эта временная отсрочка была, по всей видимости, на руку молодой леди, однако ставила пишущего эти строки в затруднительное положение. С утренней почтой я получил письмо от своего компаньона, которое обязывало меня вернуться в Лондон на следующий день. И до истечения этого года мне едва ли представилась бы возможность снова посетить Лиммеридж-Хаус. В таком случае, если бы мисс Фэрли все же решилась на замужество, мои личные переговоры с ней, необходимые для подготовки брачного контракта, были бы решительно невозможны, и нам пришлось бы вести с ней переписку о таких вещах, которые следует обсуждать только устно при личной встрече. Я ничего не говорил об этом затруднении, пока мисс Холкомб не попросила сэра Персиваля о желаемой отсрочке. Он был слишком галантным джентльменом и немедленно согласился уступить желанию мисс Фэрли. Когда мисс Холкомб уведомила меня об этом, я сообщил, что непременно должен поговорить с ее сестрой до моего отъезда из Лиммериджа. Мы условились, что я смогу увидеться с мисс Фэрли в ее гостиной на следующее утро. Она не сошла к обеду и не присоединилась к нам вечером. Предлогом этому служило ее нездоровье, и мне показалось, сэр Персиваль был несколько раздосадован, услышав об этом.