– На флот?
– Да. Вы, русские, сами не знаете своего счастья.
– Мы тоже в трауре, как и ваша прекрасная Янина.
– Траур легко снять.
– Но мне больно… вот здесь!
Он коснулся груди и, поникший, ушел.
Спичек на Руси не было. Чести не стало. Как быть?
7
Немцы везли в обозах мармелад и оркестры, маргарин и виселицы. Они устраивали спевки народных хоров и отличные концлагеря. Планы кайзера были таковы: всех балтов из Прибалтики выдавить в Россию, словно крем из тюбика, а взамен потребовать от России всех немцев Поволжья, Волыни, Херсонщины и Кавказа, которые и должны колонизировать новые германские земли на Востоке.
Чуткое ухо Берлина было повернуто в сторону трибун России, на которых выступали думцы, министры и генералы. Речь главковерха Корнилова на государственном совещании в Москве была для немцев как сигнальный звонок, приглашающий войти. Именно так ее и поняли в Берлине: «Рига открыта!»
Германские войска двинулись на город. Им удалось форсировать Двину возле станции Икскуль, и под угрозой окружения оказалась XII армия – самая мощная, самая упорная, самая революционная. Из «мешка» Гинденбурга, сочась кровью через грязные бинты, армия вывернулась, но Рига пала. Получив приглашение от Корнилова, кайзер не заставил себя ждать. Русские моряки все же успели взорвать форты крепости Усть-Двинска, их корабли, спешно набирая обороты, уходили в мелководные теснины Моонзунда.
Берлин в эти дни ликовал:
– Следующий удар рапирой под сердце – в Петроград!
Но прежде на Петроград тронулся не кайзер, а сам Корнилов. Смерть становилась популярна, и корниловцы несли на рукавах ее эмблему – череп с костями. За корпусом Корнилова шли на Петроград английские броневики, за рулями которых сидели британские офицеры, ради приличия переодетые в русскую форму. Антанте уже надоел болтунишка Керенский – нужен диктатор с волевым лицом, с железным кулаком, из которого рассыпаются горсти пуль.
Керенский в панике метался по Малахитовому залу царского дворца. Премьер понимал, что спасти его могут только большевики, но для этого надо их легализовать. Выпустить из тюрем арестованных. Даже своего личного врага – Павла Дыбенко.
– Охрану себя я могу доверить не бабам, а матросам!..
В Зимний дворец вступила рота матросов с крейсера «Аврора».
Не надо удивляться парадоксам революции, ее удивительным изгибам: в дни корниловского мятежа «Аврора» с пушками встала на защиту Керенского. Исторически это было правильно, и логика революции не страдала: Корнилов с генералами хуже Керенского с его министрами. ЦК ленинской партии призывал сплотиться для борьбы с корниловщиной. Начала создаваться Красная гвардия – предтеча будущей Красной Армии. Лозунг «Вся власть Советам!» обретал новую силу, новое значение…
Приказом по армии Керенский сместил Корнилова с поста верховного главнокомандующего. Мало того, он сам заступил этот пост. Мрачный фанатик массовых убийств – Гинденбург – никогда в жизни не смеялся. Но, говорят, он хохотал до упаду весь день, когда узнал, что Керенский взял на себя управление фронтами.
– Вот Россия и кончилась, – сказал Гинденбург. – Просто удивительно, что эта гигантская империя много столетий была обманчивым миражем. Как мало ей надо, чтобы она развалилась!
Керенский не был главнокомандующим, недаром его прозвали «главноуговаривающим».
Но уже разгорались огни Смольного…
***
Раньше на кораблях били морду, если кто оговаривался словом «оборона». Считался предателем тот, кто осмеливался произнести слово «наступление», – таких арестовывали и посылали на фронт, кормить вшей в окопах… Падение Риги заставило о многом задуматься: враг целил на Петроград! Теперь уже не боялись этих слов – «оборона» и «наступление». Изменился сам язык резолюций. Благоглупости кончились. Уже не стали до хрипоты требовать, чтобы созвать Учредительное собрание непременно на Якорной площади в Кронштадте. Гельсингфорс уже не пылил над Балтикой мусором требований особо почтительного отношения к матросам…
И очень хорошо (на пользу революции) проболтался Родзянко:
«Петроград в опасности… Я думаю, что бог с ним, с этим Петроградом. Опасаются, что в Питере погибнут центральные учреждения. На это я возражаю, что очень рад буду, если все эти учреждения погибнут, потому что, кроме зла, России они ничего не принесли. Со взятием немцами Петрограда флот все равно погибнет, но жалеть о нем не приходится – там есть суда совершенно развращенные».
Балтийский флот опять просеивал своих офицеров через мелкое сито недоверия. В кают-компаниях брали расписки в том, что они против Корнилова, не пойдут за Корниловым, проклинают Корнилова! Кто отказывался – убивали… Лучше подписаться. Пусть Корнилов сам воз вывозит – без нас. И все чаще на флоте слышалось, передаваемое отрывистым шепотом, словно засекреченный пароль:
– Моонзунд… Моонзунд… Моонзунд!
Корнилова били политически. Кайзера резолюцией не хлопнешь.
– Товарищи, только кровь, только жертвы, только смерть наша остановит Вильгельма на подступах к столице революции. Мужайтесь, товарищи: близится наш смертный час, и вечную память потомства заслужим мы в веках. Мы согласны погибнуть, чтобы не погибла наша революция, наша Россия! – вот как заговорили на митингах…
В эти дни, далекий ото всего, Артеньев проснулся рано утром весь в холодном поту. Кто-то звонил с лестницы, и пустая неприбранная квартира наполнялась пугающим звоном. Спросонья ему показалось, что это снова забили, как по тревоге, колокола к бою.
– Кто там? – спросил он перед дверью.
– Обыск. Открывай…
Корнилов был побежден. На окраинах столицы уже разбирали баррикады. Под нажимом корниловщины «правительство спасения» само развалилось, и на его руинах Керенский создал власть Директории из пяти человек (во главе с собственной персоной). Непостижим был выверт судьбы адмирала Вердеревского: прямо из застенков Петропавловской крепости он вошел в состав Директории как один из правителей Российской республики… Вот именно к нему и решил обратиться Артеньев со своим делом. Из кризиса надо вылезать!
…Кстати, при обыске личное оружие у него забрали.
***
Республика была названа «Российской», но «демократической» ее не назвали. В ответ на это балтийские корабли стали протестовать поднятием стеньговых флагов. Их красные конусы колыхались рядом с флагами андреевскими, белизна которых означала воинскую честь и доблесть, а синий крест был символом верности долгу…
Ренгартен навестил комфлота Развозова:
– Матросы заявляют, что красные флаги на стеньгах эскадру не опрокинут. А ваш адмиральский флаг они перевернули «крыжем» книзу. Так и болтается…
– Передайте выборным от команд, что флаги никак не могут служить для выражения протеста. Не нравится им буржуазная республика, так не я ее делал! Но зачем же оскорблять меня, оборачивая мой флаг кверх ногами?
Конечно, когда адмиралу 38 лет, когда его флаг осрамлен, перевернутый «крыжем», можно и взбелениться. Но, кажется, Александр Владимирович Развозов решил не обострять отношений с флотом. Его сейчас волновал созыв второго Всебалтийского съезда.
– Съезд необходим, – соглашался командующий.
– Но съезд будет исключительно большевистским, – предупредил адмирала Ренгартен. – После разгрома корниловщины большевики окрепли. Эскадра строится за ними в кильватер. Вы посмотрите: эсеры толпами, буквально целыми командами кораблей перебазируются в партию ленинцев… Что можно ожидать от такого съезда?
– Очень многого.
– Разве вам было мало анархии? – заметил Черкасский.
– Предостаточно, – парировал комфлот. – Но большевики организованны. Они способны выправить кривизну и шатания эскадры.
– Большевики, – припугнул его Ренгартен, – носятся сейчас с идеей, чтобы поставить на мостики кораблей своих комиссаров. А это – уже хамское вмешательство в наши оперативные дела, в которых комиссары разбираются, как свинья в парфюмерной лавке.
– Пусть! – сказал Развозов, поднимаясь из кресла легко, как мальчик. – Да, пусть… Я уже изнемог от всяческих безобразий. И сейчас я соглашусь подписаться под любой большевистской резолюцией, лишь бы большевики вывели флот из гаваней в сражение…
Еще раз он поглядел на свой оскорбленный флаг.
– Очевидно, мне следовало бы сдать флот другому человеку. Но ежечасно притекает обилие оперативной информации. Новому комфлоту будет труднее… Я решил остаться. Едем, Иван Иваныч!
– Куда прикажете, Александр Владимирович?
– В Директорию – к Вердеревскому.
– Что мы скажем ему? Он только что из тюрьмы, а мы…
– А мы… хоть в тюрьму! Но я скажу то, что думаю. Съезд нужен. Пусть большевистский. Когда гром грянет, креститься будет уже поздно. Всегда надо креститься заранее…
***
Возле дверей кабинета Вердеревского его придержали:
– Член русской Директории занят.
– И надолго? – спросил Артеньев.
– Подождите. Сейчас у него комфлот Развозов с Ренгартеном и Демчинским… Дела неотложные – дела политические. А у вас?
– У меня, по сути дела, вопрос личного устройства.
– Тогда не спорьте и подождите.
Сергей Николаевич вскоре предстал перед Вердеревским. Гладкая голова адмирала лоснилась при свете люстр, и не хотелось верить, что адмирал только что вышел из того Алексеевского равелина, где были навеки погребены лучшие умы России.
– Как видите, я бодр, здоров, деятелен. О моем заключении и моем возвышении в истории сообщат, как о забавном анекдоте…
Артеньев напомнил адмиралу, что начинал службу на «Новике» в должности артиллериста.
– «Новик»! Краса и гордость флота российского, – перебил его Вердеревский, явно взволнованный этим напоминанием. – Никогда не забуду, что имел честь быть его первым командиром. Заранее обещаю, что исполню любую просьбу офицера с «Новика»…
Артеньев щелкнул каблуками, выпрямился:
– Я желаю погибнуть за отечество.
Вердеревский отступил – даже в некотором разочаровании:
– Я думал, ваша просьба сложнее. А погибнуть так легко. Но я вам обещаю… даю слово… вы будете иметь случай для этого!
8
После Питера меркло в глазах от изобилия даров земли, и Артеньев даже размяк душою, когда перновский буксирчик высадил его в Аренсбурге. Пустое серое Море обнимало отцветающую землю Эзеля. На эстонском базаре даром, буквально за гроши, ведрами продавали шпанскую вишню; сливы – величиною в кулак – еще хранили в себе ночную прохладу. Бергамотовые груши лежали перед ним – такой сочности, что боязно в руки взять.
Однако напрасно старлейт пытался купить что-либо, предлагая «керенки»: эстонцы отворачивались, делая вид, что по-русски не понимают. И какой-то разболтанный солдат сообщил дружелюбно:
– И не проси – не продадут. Все они тут с фрицами похимичились. Любого бери и вешай – не прошибешься: агент германский!
При этом солдат поглощал вишни, груши укладывал в шапку.
– Но тебе-то они ведь продали?
– Мне? Не… Я подошел и отнял. Имею право?
– Не имеешь. Потому они и не желают по-русски разговаривать.
На шпалерах заборов дозревал эзельский виноград. Из шумящей зелени тополей краснели черепицы угловатых крыш. Возле купален лежал опрокинутый санаторный щит-плакат. Артеньев поправил его, проходя мимо, и прочитал на нем: «Дамы! Избегайте морских процедур при беременности и кормлении грудью». Из калитки вышел человек интеллигентного вида с портфелем, и Артеньев попросил его показать, где находится дом Емельяна Пугачева.
– Вы хотите сказать – дом родителей славного бунтовщика, которые были сосланы сюда, в Аренсбург? Тогда спуститесь по Лангштрассе на косую Шлоссштрассе. Пугачевские дома (их здесь три) вам покажут. А в замке вы были?..
Он навестил и замок, ибо страсть к прошлому никогда в нем не угасала. Замок Аренсбурга был засыпан зерном, служа амбаром для горожан. На третьем этаже Артеньев постоял в зале тайного судилища, где инквизиторы-фрейшепфы пытали узников. Вековым ознобом несло из ледяной скважины провала в львиную яму; осужденного бросали туда, и долго потом слышался грозный рык – львы поедали осужденного… С тихим шорохом через щели древних камней просыпалось сытное зерно. И, как зерно, был рассыпан здесь прах незабвенной давности. Горели в этих лесах костры пирующих пиратов, а корабли их качались на рейде. Господин Великий Новгород приходил сюда с несметными полчищами ушкуйников. В свирепых сечах новгородцы убивали и полонили светловолосых разбойников. Вот тогда эсты с почтением произносили имя русского. Сергей Николаевич через узкую бойницу глянул на море: наверное, вот тут стояла в 1188 году новгородская эскадра в пять тысяч лодей под парусами, отсюда русские (заодно с эстами) пошли от Моонзунда, чтобы уничтожить разбойничье гнездо на Балтике – шумный и расточительный Сигтуну, столицу пиратов.
Сыпалось мирное зерно, и рычали львы, поедая людей.
«Минувшее проходит предо мною…» Артеньев вдруг услышал, как противно скрипят шарниры колен и локтей на панцирях меченосцев. Псы-рыцари замешивали известь своих замков на крови рабов, на белках куриных яиц – ради мистической прочности. Епископы топили язычников в прорубях; магистры рассекали младенцев языческих плоскими мечами. Струились века, как это зерно, и наконец вспыхнул над Аренсбургом флаг русских каперов. Иван Грозный отправлял отсюда свои караваны, груженные медом и пенькою, рыбьим зубом и мехами, жемчугом и дегтем, слюдою и поташом. Но только в 1711 году Россия властною ногою ступила на острова, и флаг эскадры Наума Сенявина заполоскало в проливах Моонзунда – победно! А теперь вот эстонцы ждут немцев… «Обидно, еще как обидно!»
Сергей Николаевич вышел из замка, в глаза брызнуло солнцем. Неподалеку стояла коляска на дутых шинах, запряженная парой добротных лошадей. На диванах коляски сидела женщина, и Артеньев едва поверил своим глазам. Это была Лили Александровна фон Ден, урожденная баронесса Фитингоф. Дама из свиты Распутина заметно осунулась, но лицо ее было свежим и румяным от спокойной жизни в провинции. Она узнала Артеньева, и он подошел к ней сам:
– Добрый день. Как вы оказались, здесь, сударыня?
Прошлое не отступило от женщины, умевшей ненавидеть.
– А где мне быть? На Эзеле наша старинная мыза Веренкомпф, которую я принесла в приданое мужу… Посмотрите на этот замок Аренсбурга: разве он не высок?
Артеньев невольно обернулся: да, высок!
– Какие тяжелые и дикие камни, верно? – спросила Лили Александровна. – Эти вот камни шесть столетий назад на своей спине таскали мои предки, бароны Фитингофы, и после этого вы еще осмеливаетесь спрашивать меня, почему я здесь?.. Эта земля испокон веков наша, – произнесла она с глубоким значением и зонтиком ткнула в спину эстонца-кучера: – Форвертс, Яган!
Сытые лошади, кормленные овсом, вымоченным в пиве, легко покатили вдовицу в гору, и долго не могло улечься облако душной пыли… Артеньев за лечебницей снова поправил, втыкая в землю, пошатнувшуюся рекламу от прошлых времен, которая возвещала: «Для писателей – членов Литературного фонда ванны у нас бесплатно!» Конечно, это смешно… Разве найдется женщина, кормящая грудью, или писатель, беременный романом, которые бы рискнули сейчас навестить эти края? Приезжают смертники – вроде Артеньева!
***
Он уже знал, где примет смерть, это место называлось Церель. Он ехал на батареи, стерегущие от немца Ирбены. Ехал на телеге с солдатами, свесив ноги между колес, а вокруг расстилались поляны, на которых по-русски колыхался неубранный лен, доцветала тимофеевка. Проплывали вдали от дорог мрачные, как заброшенные форты, баронские мызы – с башнями, кирхами, с кладбищами.
– Эк, устроились! – рассуждали солдаты-попутчики. – Намеднись самолет германский летал, так бароны простыни свои сушить стали. Разложат на траве и сушат… Сигналят, а не придерешься.
– А близ нашей батареи они эдак-то нахально пруток поставили на кирхе и стучат… по радиву, значит. Крейсерам своим знаки делают. Вобче, гроб нам здеся с крышкой и с гвоздями. И живым не знай, как выбраться. Море стережет. Одно слово – остров!
– Дома-то помирать легше: там по-русски разговаривают.
– Верно: в России б укрылся. А тута пропадем все…
Артеньев долго терпел, потом не выдержал и сказал, чтобы прекратили свое нытье – не скулить надо, а готовиться к бою, не щадить себя и крови своей для защиты отечества, для славы!
– У-у, куда заехал, – смеялись солдаты. – Завел волынку, будто в старые времена. Ты нам по совести ответ дай: на што мне война? на што мне Эзель? Я же весь изранетый да еще трипперный. Мне домой хоца – там меня баба заждалась!
– К бабе не спеши… с триппером, – посоветовал Артеньев. – А речи мои не старого времени, а нового – революционного.
Солдаты сошли на какой-то батарее, долго виделись среди картофельного поля, болотистый лесок укрыл их в вечерних сумерках. Когда их не стало, возница-эстонец придержал лошадь российским «тпрру-у», достал бутыль с самогонкой, наваренной из гнилой картошки, извлек на сумки две копченые камбалы. Стал угощать.
– И что за свинский народ пошел, – говорил он. – Ни стыда ни совести! Раньше воин российский крепче был…
Артеньев выпил. Обожгло горло. С утра крошки во рту не было. Жадно вцепился он зубами в пахучий и жирный бок камбалы.
– Спасибо, приятель. Сам-то ты кто будешь?
– Я, господин офицер, природный русский матрос. Цусиму на себе испытал. Минный машинист первого класса – Тынис Муога. Соседи наши с Даго больше в каботаж уходят, а нас, эзельских крестьян, к морю привычных, на военный флот забирают… Дать салаки?
– Дай. Ты на каком служил?
– На «Авроре». Нам повезло: «Аврора» из Цусимы своим ходом вырвалась… Разве такие огарки, как эти солдаты, прибавят славы? А мы были орлами. Восемь лет оттабанил, как по склянкам: от и до! Смотрю я сейчас вокруг, и многое мне не нравится.
– Кому тут понравится… Женат? – спросил Артеньев.
– Попалась тут мне одна… рыжая да богатая.
– Удачно пришвартовался?
– Как сказать… не деремся, и то ладно. – Тынис Муога тронул вожжи, и лошаденка потащила телегу, отчаянно визжавшую колесами по мокрому песку. – Неужели вы уйдете? – спросил он с тревогой.
– Уходить-то некуда: за Моонзундом – Петроград, самый умный город в России… Постараемся костьми разлечься! Хочу верить, что доблесть еще не умерла в людях. Что еще сказать тебе?..
С моря эзельскую ночь рассекло прожектором. Исчезли вдруг сладкие запахи торфяных мхов и клевера – море властно несло свои ароматы, всегда волнующие: рыбы и водорослей, йода и соли. Уже слышался ропот волн, и Тынис Муога сказал:
– Вот и Церель… шумят Ирбены! Прощайте…
Утопая в сыпучем песке разношенными ботинками, Артеньев побрел в темноту, и Церель встретил его гробовым молчанием.
***
Тогда он стал кричать. Он кричал не потому, что ему было страшно за себя. Артеньев звал караул, которого не обнаружил:
– Эй, люди! Кто-либо живой… отзовитесь!
Скрипнула дверь землянки, вылез матрос в кальсонах:
– Кто здесь раззевается, спать не дает?
– Где охрана? Где дневальные?
– Ну, я тебе дневальный… Чего надо?
– Дрыхнешь, скотина? – не выдержал Артеньев.
Матрос сунулся в провал землянки, вытащил винтовку:
– Гробану сейчас в доску без проверки документов… Чего разорался на все Ирбены? Ты кто таков?
– Командир Цереля. Встань, как положено.
– Но-но! Разбудил, да еще стоять я тебе буду… Ха!
На батарейных плацах, между орудий, даже во мраке угадывался хаотичный развал. Под ногами катались брошенные снаряды, а между дулами пушек, глядящих в Ирбены, были растянуты бельевые веревки.
– Караульный, объясни мне свои обязанности.
– Могу! Братву разбужу, и она тебе глотку заткнет…
Артеньев ударом ноги выбил из рук матроса винтовку, и она прочеркнула мимо лица его, взлетая кверху острием штыка.
– Вот так, – сказал ему Артеньев. – А теперь нажми педаль колоколов громкого боя: я объявляю на батарее тревогу…
По боевой тревоге никто (никто!) не встал к орудиям. Но бешено работающие звонки и мычанье сиплых от сырости ревунов способны поднять мертвецов. Крутя цигарки и тут же справляя нужду в кустах, замелькали по батарее потревоженные тени людей.
– Какая стерва нас будит? Поспать не дают, сволочи…
Артеньев спросил – есть ли на Цереле ревкомитет?
– Найдется. Выбрали тут одного гаврика.
Гаврик был тоже предельно возмущен.
– Кака така тревога? – орал он на офицера. – Ты что, с потолка свалился? У нас коли тревога, так об этом надо людей за сутки предупредить. И ты здесь свои порядки не разводи…
– Скажи, гаврик, а немцы тебя тоже за сутки предупредят?
– Плевать мы на немца хотели! А ревком действует в согласии с командиром всех укреплений Сворбе – каперангом фон Кнюпфером. Ишь ты, баламут! Прискакал средь ночи. Людей с кроватей рвешь, будто при старом режиме… Это ты брось!
Телефон на батарее Цереля не работал.
– Почему зуммер скис?
– Не скис. Это, видать, местные бароны опять обрезали…
Штаб по обороне полуострова Сворбе размещался невдалеке от Цереля, в рыбацкой деревушке Менто. На рассвете высокие травы были мокрыми от росы. В командном блиндаже – стол после ужина. Початая бутылка превосходного коньяку. Вскрытые банки сардин. Печенье. На стуле валялась пара боксерских перчаток. Застегивая на себе мундир, вышел фон Кнюпфер:
– Как устроились? Позавтракаем вместе?
Выяснилось, что фон Кнюпфер раньше служил на «Гангуте».
– Знаете, там была эта история с бунтом. Меня огрели поленом по голове и еще сделали виноватым. Сослали в эту тьмутаракань, как в ссылку. Но я, как видите, за два года стал капитаном первого ранга. А те, хорошенькие и чистенькие, что под суд не попали, так и громыхают до сих пор в чинах лейтенантских…
– Когда начнем приводить Церель к бою? – спросил Артеньев.
– А никогда… Никогда, – поправился он, – батареи Цереля к бою нам не привести, ибо анархия революции все разлагает.
– Но так же нельзя, черт возьми! Перед нами – Ирбены!
– Можно, – не мигая, отвечал фон Кнюпфер. – Так-то оно и лучше: если генералу Корнилову не удалось раздавить Петроград, так пусть это сделают Гинденбург и Хиппер. Мое благословение им и благословение всей мыслящей России: может, немцы избавят нас от этого позора большевизма… Почему вы не едите?
– Не хочу.
…Он очень хотел есть.
***
Днем прибыл на батареи крепыш-матрос. Пришел он босиком от самого Аренсбурга, перекинув через плечо связанные шнурками ботинки. На ленточке бескозырки его горело золотом – «Самсонъ». Возле пояса болтался маузер. Клеши раздуло от бомб-лимонок, рассованных по карманам, как яблоки. Без церемоний он сунул руку:
– Ты за командира? Ну, здравствуй. Я – Скалкин, прислан на Церель по приказу Центробалта… комиссаром. Не испугал?
– Да нет. Страшнее того, что здесь творится, не будет.
– Это мы исправим. Сейчас перво-наперво своих поищу.
– Земляков, что ли?
– Да ну их к бесу, земляков этих! Вот когда закопают нас за милую душу, тогда все мы, старлейт, земляками станем. А сейчас пошукаю большевиков. Не может так быть, чтобы в эдаком раю не сыскалось хоть одного с мозгами…
В этот день кто-то стрелял в Артеньева из винтовки. Пуля вжикнула под локтем, едва не задев руки, он обернулся к кустам:
– Эй, как тебя?.. Это же подлость – стрелять в спину!
Скалкин, ботинок не надев, босой гонялся по землянкам и баракам, кулаками и лозунгами выгонял прислугу на построение:
– Товарищи! Время не такое, чтобы прохлаждаться… Ты никак косой? А ну, дыхни… Два пальца в рот и вытрави, что выпил… Товарищи, говорю я вам, враг не ждет: кровью нашей обмоем дорогу до Моонзунда… Ходи все наверх! Кто там валяется, словно падло худое? Встать! Встать по приказу революции… Сейчас, в этот исторический момент, ты плетешься, будто вошь в баню…
Артеньев потянул босяка-комиссара за рукав форменки:
– Слушай, мне жалко твоих трудов. Я уже пытался…
– Держись на товсь, – отвечал Скалкин. – Никогда не теряй хладнокровия… Большевики обнаружились. А тебя, коли ты за порядок и дисциплину, я отныне буду считать сочувствующим. Ты сейчас встань сбоку и наблюдай, как я печатать всех стану. Не бойсь: я на «Самсоне» не такие номера прокручивал!
Толпа, сброд, шантрапа (иначе не назовешь) построилась. Мимо комиссара здоровущий матрос протащил на своем сытом загривке пулемет «шоша». На вопрос, куда он его тащит, ответил честно:
– На пропой братишкам. На мызе с бароном договорились…
– Стой! Именем революции – не ползи, гнида!
– Иди ты…
Блеснул огонь из маузера. Пулемет, рушась сверху на убитого, раздробил ему череп возле уха. Все было так неожиданно, что Артеньев даже растерялся… Гарнизон притих, строй выровнялся.
Скалкин дунул в черный глазок маузера.
– Сам не понимаю – отчего, но вот эта железная штучка, – он показал маузер, – когда нажмешь на эту пипочку, она стреляет… Товарищ Артеньев, подойдите сюда и отдайте команду.
Сергей Николаевич тихонько спросил его:
– Какую команду?
И так же тихонько ответил ему комиссар:
– Кричи громчей любую, пока они по шею обкакавшись…
– Смиррр-на! – с удовольствием рявкнул Артеньев.
– А команды «вольно» теперича не будет… вольная житуха кончилась! – объявил Скалкин, запихивая маузер в кобуру. – Вот перед вами командир, приказы которого буду проверять я, ваш комиссар. Если командир сплохует – я его шлепну в патоку. Если кто приказа командира не исполнит – его тоже шлепну в повидло. Революция ждет от нас жертв, товарищи. Сейчас весь мир смотрит на нас… Или мы только за царя умели сражаться?
Он шагнул к строю, прошелся вдоль шеренг:
– Кому что на данном политическом этапе неясно, прошу заявить открыто. Есть у вас насущные вопросы или мировые проблемы?
Ни вопросов, ни тем более проблем уже не возникло.
– Ваше молчание есть верный указатель того, что вы люди с башкой и сами до всего допираете…
Артеньев потом подошел к Скалкину и пожал ему руку.
– Спасибо, друг, – сказал он с чувством. – Если бы не ты, они бы меня тут, как солому, сжевали.
– Мы хладнокровия не теряем. У тебя вопросы есть?
– Пока нету.
– Вот видишь, как хорошо. Душа радуется!
***
Вечером к отмелям Цереля прибой выбросил матроса. Словно умирающий краб, раскинув руки и ноги, вцеплялся он в рыхлый песок. Полз и полз к зеленеющим далям Эзеля, уже тронутым осеннею желтизной, чтобы – прочь от воды, которая еще пыталась оттащить его обратно в Ирбены… Артеньев перевернул матроса на спину, Скалкин глянул на карман его робы, где нашит боевой номер.
– Из минеров он… боевой пост – два, спал на восьмой койке в четвертой палубе… Эй, приятель, ты с какого?
Выброшенный морем разлепил глаза, уже изъеденные солью:
– С миноносца «Охотник»… наскочили на мину…
– Ты, браток, один спасся?!
– Там… другие… умираю…