– В этом делении я был властелином. Я царил над моей пьесой, а пьеса царила – т. е. должна была царить – над публикой. Я чувствовал себя сверхчеловеком. Я был счастлив. Так продолжалось до пятницы вечером, – прибавил он с меланхолической улыбкой.
– До пятницы вечером, – с ужасом вырвалось у меня. – А после?..
– А в этот вечер я убедился, что в действительности соотношение другое.
– ??
– Я увидел, что публика – эта маленькая, жалкая третья половина вселенной – смеялась над моей пьесой, а пьеса – моя пьеса, которую я сам написал танцуя, – эта пьеса смеялась надо мной! Смеялась всей своей бутафорией: и испанским танцем г. Юреневой, и горбом г. Павленкова, и рефератом г. Багрова, и курточкой г. Горелова[2], и сестрой милосердия, и громом, и молнией, и тем электрическим светом, который г. Багров так комично тушит в столь трагический момент.