Белинский, как и следовавшее за ним поколение, был до мозга костей «земным», он был детищем той черной земли, которая рождала столько действительного горя. И надолго никакая система не могла заставить его уверовать в призрачность этого горя. И героизм Белинского – а в нем было много героического – был героизмом не отвлеченного мыслителя, а борца, был, по существу, не «абстрактным», а политическим героизмом.
Не удивительно, что, как только Белинский ознакомился с другой системой, возвращавшей его к действительности, он отрекся от Фихте и обеими руками ухватился за новое откровение.
Этим откровением была система Гегеля, с которой он познакомился тоже через своих друзей.
Гегельянство поразило Белинского своей грандиозностью, своей всеобъемлющей полнотой. Признать действительность действительностью, указать закономерность ее развития, ее «разумность», перекинуть мост через роковое противоречие между сущим и должным, между миром действительности и миром идеала – да это и значило дать то, чего так жаждала ищущая душа Белинского.