Однако этот взрыв по чьему-то «распоряжению», сопровождавшийся невероятной путаницей понятий, так же скоро улегся, как и разразился. Дурновцы опять затихли, и тот же шорник «как ни в чем не бывало» опять стал появляться в лавке Тихона и почтительно снимать шапку на пороге, «точно не замечая, что Тихон Ильич в лице темнеет от злобы при его появлении». И сам Тихон, в первую минуту носившийся с дикими проектами мести, собиравшийся то «сжечь дотла всю Дурновку», то «отравить воду в дурновских прудах», успокоился и опять отдался своей основной «заботе о наживе». Деревня вошла в свою обычную колею.
Это «успокоение» деревни не замедлило отразиться и на всей жизни страны. Городские события, не встречая ответа со стороны деревни, сразу утратили значительную долю своего напряжения, город тоже начал «успокаиваться» – «привыкать к чудовищному», как сказал бы Шиллер.
«Распустили Думу, но это не нарушило однообразия жарких длинных дней. Ждали великого деревенского бунта, но никто и бровью не повел, когда не произошло ровно ничего великого. Устраивались новые сказочно свирепые избиения евреев, изо дня в день шли казни, расстрелы, но город даже интересоваться перестал ими. В уезде, по усадьбам, побаивались, – но что за дело городу до уезда. Казаков прислали еще сотню: их проклинали в один голос, но терпели. Местную газетку закрывали три раза и наконец доконали, продажу столичных запретили».
Один из героев повести, Кузьма самоучка-мещанин, брат Тихона Ильича, болевший душою о всех зверствах совершавшегося на его глазах «победного шествия», с грустью видел, что в беспредельной, тоскливой глуши полей расплывается, теряется, глохнет все то, что летит отзвуком туда с арены общественной борьбы.