Как только наступила ночь, и огромная луна вышла на небосклон, не сомкнувший глаз Куулар, вооружившись лопатой отправился к норе и стараясь не шуметь, взялся за раскопки. В норе забеспокоился его знакомый суслик со своей семьей, но Куулар продолжал копать, и когда, следуя за норой, погрузился в яму до пояса, лопата ударила о твердый предмет. Нашарив рукой, Куулар извлек расколотый глиняный кувшин, из которого выпал истлевший сверток и ручьем просыпались сверкающие при свете луны монеты.

Ползая по земле и подсвечивая себе фонариком, Куулар собрал монеты и уже в полном замешательстве отправился к юрте, еще до конца не понимая, что он оказался на развилке своей судьбы.

В юрте прибрав находку в сундук, Куулар долго лежал в ознобе, не раздеваясь, с бешено бьющимся сердцем, размышляя о том, что он должен делать со свалившимся на него богатством.

За стенами юрты разразилась гроза.

Молнии неслись к земле стремительными всполохами и где-то в дали лопался громовыми раскатами воздух. Каждый всполох молнии рождал смертельной бледности чахлый рассвет, который тут же умирал. Бездонное небо во время ночной грозы соединяется с землей, стирая границы пространств и только стук падающих на купол юрты дождевых струй утверждал, что все это происходит не в космосе, а здесь ‒ на земле.

Куулар вспомнил слова своего отца, о том, что они степняки, вечные скитальцы-странники гораздо ближе к космосу, чем жители городов и мелких селений. И действительно, если забраться ночью на холм, встать на вершине, запрокинув голову, открывалась необъятная, ничем не скрываемая звездная бездна, по размеру равная бескрайней степи. По небу двигались сверкающие точки, небосклон то и дело пронизывался сверкающей чертой: по мнению отца, это душа кочевника устремилась в небесное ханство.

В настоящий момент небеса и космос гневались.

Глубина темного неба была невероятной, и только всполохи огня и света, да раскаты катящихся по небосклону колесниц и топот коней, владели миром.

К утру гроза улеглась, и только стремительно летели низко над степью взъерошенные и непрерывно меняющие свою форму облака, нагоняя тревогу.

Куулар направился к месту вчерашних раскопок. Яма, раскопанная им ночью, под струями дождя оплыла и обнажила осколки разбитого кувшина. Оглядев место и сверившись с тем, что случившееся ночью ему не приснилось, Куулар вернулся в юрту и встретил свою крайне обеспокоенную жену, которая, предчувствуя беду, с тревогой смотрела на мужа.

Потянулись дни раздумий о том, как поступить с найденным богатством. Было понятно, что древние монеты – клад, когда-то давно спрятанный кем-то на склоне холма. В связи с этим приходили мысли о том, что возможно есть в глубине холма другие спрятанные сокровища. Делиться с соседями Куулар опасался, решив сохранить в тайне свою находку.

Ощущая растущее беспокойство, в голову к Куулару пришли мысли о том, что еще несколько дней назад он был спокоен и занят своим делом, семьей, строил планы. Теперь же все переменилось: вся его размеренная, такая понятная серьезная, наполненная обязанностями жизнь поблекла, и только зреющая тревога и мысли о постигшем его богатстве владели теперь им.

Через неделю изрядно помучившись размышлениями, Куулар решился поехать с монетами в город, где жил родственник жены, чтобы посоветоваться.

С утра, подладив своего старенького Ниссана, Куулар отправился в путь и к вечеру уже сидел в старом доме на окраине города в компании родственника жены – Арана и его друзей, которые тут же набежали после вести о том, что Куулар «разжился» золотишком.

Аран, человек средних лет, сухой и неопрятный, вечно должный всем азартный игрок без какой-либо профессии, как только услышал о найденном кладе, едва сдерживаясь, стал просить Куулара показать монеты.

Куулар, польщённый вниманием городских, выложил монеты на стол.

Эффект это произвело оглушительный. Все участники «смотрин» взялись наперебой разглядывать, тереть об одежду и надкусывать золотые кругляши, сойдясь в том, что это золотые, очень старые и ценные монеты.

После осмотра оказалось, что несколько монет пропало.

С утра, по совету нетерпеливого Арана пошли к оценщику в ломбард и тот предложил свои деньги за монеты, убеждая, явно лукавя, что большую сумму дать нельзя, так как деньги старые и в банке их не примут. Аран поддержал оценщика, спеша получить свою долю, и Куулар, уставший от последних событий в его жизни и крайне непривычной обстановки, отдал монеты в ломбард.

Получив деньги, часть из которых по уговору он отдал Арану, тут же по инициативе многочисленных друзей и подруг взялись отмечать сделку.

К утру пьяное застолье успокоилось, но тут в дверь громко постучали и в комнату вошли угрюмые молодые люди в тесных костюмах с сосредоточенными взглядами пустых глаз.

‒ Ты, пастух?! Собирайся! Поедем, покажешь, где нашел монеты! Да живее давай! ‒ обратился грубо без предисловий к Куулару коренастый парень в кожаной куртке с сердитыми серыми глазами и тронутыми сединой волосами на коротко стриженой голове.

Дорога к стойбищу на утробно рокочущем Ленд Крузере заняла несколько часов. Поздно вечером, уже на закате. Куулар увидел свою юрту, детей и жену, что стояли в ожидании подъезжавшего черного джипа. Испуганная Чылтыс очень удивилась, увидев вышедшего из машины вместе с незнакомым людьми мужа. Улыбка приветствия только скользнула, едва зародившись, по губам женщины, но, оценив ситуацию, тут же сменилась выражением растерянности и страха.

Новые «друзья» Куулара не дали ему времени на объяснения с женой.

Старший приказал:

‒ Бери своего пацана и лопаты. Поедем – покажешь, где клад нашёл.

Куулар подчинился.

Осветив фарами автомобиля место, где была нора суслика и теперь зияла осыпавшаяся после дождя яма, бандиты приказали Куулару со старшим сыном копать глубже. Копали долго ‒ до самого рассвета, но ничего кроме камней и многочисленных ходов сусличьей норы в глубине холма не нашли.

К утру изможденные, мокрые, грязные Куулар и сын сидели на дне большой ямы, а бандиты, посовещавшись, решили ехать в город, собираясь посоветоваться и вернуться вновь со специальным прибором для поиска клада. Перед отъездом главарь предъявил претензию пастуху по поводу напрасно потраченного времени и, угрожая пистолетом, потребовал остатки денег, вырученных за продажу монет.

Куулару пришлось снова подчиниться и бандиты, пыля по степи на своем джипе, скоро скрылись за холмом.

Так, стремительно рухнул родной, устоявшийся и казавшийся таким прочным мир степняка-арата Куулара.

Через несколько дней томительного ожидания новых событий, когда показалось, что все уже позади, к юрте подъехал полицейский УАЗ и строгие молодые мужчины с автоматами, предъявив постановление с грозной синей печатью, увезли Куулара в город.

Отъезжая от юрты через зарешетчатое окно автомобиля Куулар видел свою плачущую жену и стоящих вокруг неё растерянных испуганных детей, и по всему было видно, как к его юрте спешат непролазная беда и отчаянье.

Прошло к ряду несколько лет.

Вернувшись в родные места после тюрьмы, Куулар стоял на вершине холма, под которым во все пределы раскинулась бескрайняя степь. Вызревший ковыль стелился волной под напором свежего молодого ветра, и то тут, то там, над ковылем выглядывали головки любопытных сусликов и тарбаганов, а над ними парили в царственной грациозности коршуны и беркуты, выглядывая очередного замечтавшегося зеваку из ватаги пухлых хвостатых грызунов.

Все в этой его родной степи было по-прежнему, как и несколько лет назад, но жизнь ушла вперед неудержимо, как караван по Великому пути, оставив Куулара на опустевшем полустанке судьбы у сухого гулкого безжизненного колодца, который покинула вода.

Стадо, доставшееся Куулару от отца, судебные приставы угнали за долги, возникшие после назначения большого штрафа за разоренный и утерянный клад исторически ценных артефактов, из которого только-то и удалось вернуть несколько монет в коллекцию для музея.

Детей и жену первое время приютили братья Куулара, а старший сын уехал в город и поступил работать на стройку, не надеясь продолжить дело своего рода, где пропал, связавшись с плохими людьми не оставив и весточки.

Жена, его певунья Чылтыс, от отчаяния и тоски тяжело заболела и слегла, и, не оправившись от свалившегося горя, угасла.

Младшие дети после смерти мамы оказались в семьях родственников, и это было лучшее, что с ними могло случиться в сложившихся условиях.

Куулар стоял на вершине холма, обдуваемый свежим ветром и, оглядывая степь, обратил внимание на свои стоптанные тюремные ботинки. Выглядела тюремная обувь, так не похожая на его яркие с бодро задранными носами гутулы, ужасно и совершенно неуместной сейчас.

Ощутив растущее отвращение к себе и всему тому, что с ним случилось, Куулар присел и снял ботинки, оставшись босым.

Захотелось пуститься бегом с холма, так как он это делал в детстве, бегая наперегонки со своими братьями. Казалось, можно так разогнаться в беге навстречу ветру, что взлетишь над землей, чтобы парить как гриф, ‒ свободно, без усилий опираясь на плотный поток, несущегося навстречу воздуха. Куулар, собрав силы, кинулся вниз по склону по жесткой траве, по каменной осыпи, не чувствуя боли в ногах и так бежал пока были силы, вдыхая такой знакомый, насыщенный ароматами трав воздух, словно хотел убежать от случившейся с ним беды, выскочить из крепких объятий неприятных и злых обстоятельств.

Взлететь и покинуть свои печальные мысли не удалось, и только боль в ступнях теперь несколько отвлекала от боли душевной.

А под холмом стояла покосившаяся и прохудившаяся юрта, как укор, напоминание о разрушенной Кууларом жизни его семьи, а на холме теперь валялись старые брошенные им тюремные ботинки. И между этими предметами была дистанция размером в потерянную жизнь.

Как оказалось, можно легко, наивно разрушить свой уклад, семью, достояние и собственное достоинство, создаваемое годами своей жизни и поколениями, порой только одним неверным роковым шагом, оказавшись на развилке судьбы.

Тяжело и горько думал о своей жизни Куулар, присев на землю у юрты и склонившись к норе, что оказалась у его ног и отметил молодого, нахального суслика, который бесстрашно сновал у его босых, истерзанных бегом ног, высматривая добычу.

КЯХТА
Из истории Русской Америки.
Раздел из книги «Сны командора»

Отгуляв свадьбу и коротая лютую зиму за учетом своего торгового имущества, собрался Григорий Иванович на ярмарку в Кяхту, как только минули крещенские морозы, и в феврале заиграло совсем по-весеннему в этих широтах солнце.

Засобирался на ярмарку Григорий Иванович с охотою матерого дельца, этакого засидевшегося заядлого рыбака-удильщика, который без торговых сделок, как рыбак без поклевок, начинает закисать. Долгие уже годы жил и дышал Григорий Иванович атмосферой, в которой сходятся крепкие характеры торговых людей, и рождается навар от продажи – вечно ускользающий барыш, – прибыль, от которой порой ломятся склады, пухнут счета в банке и растет уважение и страх в глазах конкурентов.

Засобирался также, дабы просто продать залежавшийся, но еще не потерявший в цене свой товар, – меховую рухлядь, да прикупить на вырученные деньги столь нужные на промыслах ткань, продукты и специи, а еще запастись чаем, что стоил на Кяхтинском рынке сущие копейки в сравнении с ценами в Санкт-Петербурге и Москве.

Кяхтинский рынок сформировался как ветка-отросток Великого Шелкового пути из Китая в Европу, и здесь можно было приобрести все, чем славился Китай. Особо ценились, кроме чая, ткани, шелка, фарфор, различная посуда и хозяйственная утварь.

Интерес был и чисто житейский у Шелихова: знакомцев повидать, пообщаться, узнать почем ныне лихо купеческое, да доля торговая, что на рынке пользуется спросом, найти новых компаньонов для дела и просто отдохнуть душой, – поиграть в картишки, потрапезничать в честнóй компании, посетить знатные дома.

Засиживаясь допоздна, в один из таких вечеров пригласил Шелехов к себе зятя, да заговорил с ним о поездке на ярмарку.

Николай, который по приезду в Иркутск и особенно после женитьбы округлился и сиял теперь лицом, как начищенный речным песком самовар, спешно пришел с нетерпением, ожидая делового разговора, – так уж он утомился, пропадая в безделке, проводя время в основном в обществе женушки своей юной Анны, расторопной Натальи Алексеевны и младших шелиховских детей. Женщины без конца потчевали Николая всем, что могли подать на стол из печи и погребов, старательно выдумывая все новые изыски сибирской кухни.

А с другой стороны, грянувшие морозы и вынужденное безделье вполне располагали к тому, чтобы из постели подниматься к двенадцати пополудни, а ко сну отправляться едва стемнеет, предварительно откушав всяческих разносолов, пропустив рюмку другую стылой водочки. Перед сном еще садились порой за карты с приглашенными к ужину гостями. А уж сыграв партейку в карты, и вконец осоловев после ужина, закивать, засыпая головою в направлении широкой семейной кровати, где под боком молодой жены просыпались порой страстные желания.

Вот так хорошо легла женитьба на душу столичного чиновника.

И как тут не располнеть?

Однако, выслушав предложение тестя о поездке на ярмарку, взбодрился Николай и решительно взялся собираться.

Выехали, собрав обоз в несколько санок, поутру и ходко пошли по льду Ангары в сторону Байкала. Дорога была ровной и наезженной, но к обеду добежав до деревни Тальцы, вынуждены были сойти со льда на дорогу, что извивалась по берегу. Со слов местных мужиков сразу за деревней начинался обширный зажор, и пористый лед дыбился под натиском воды. Пришлось умерить пыл и двигаться с оглядкой по лесной дороге, на которой тяжелые санки вязли и кони выбивались из сил. Так едва, едва к ночи добрались до деревни Никола, где и заночевали.

С утра пораньше, миновав последние версты, на лед Байкала вышли на простор сибирского моря, на более верный лед. Байкал радовал простором. Воздух был прозрачен, лед едва припорошен снегом, а вдали виднелся противоположный берег, вздыбившийся величественным и заснеженным на фоне голубых небес Хамар-Дабаном. Дорога вела вперед, изредка петляя: обходила торосы, да редкие трещины.

К вечеру добрались до Танхоя, где и заночевали на постоялом дворе у трактира, определив в тепло и лошадей.

По утру раненько тронулись снова в путь уже по берегу Байкала, все отдаляясь от него на юг. Густая тайга сменялась редколесьем и уже на подходе к Кяхте местность предстала переменчивая, – редколесье сменялось степным пейзажем. За время пути еще трижды заночевали на станциях с постоялыми дворами, и, используя ясные денечки, по укатанному зимнику доскочили ходко до Кяхты, – всего-то за пять деньков.

Кяхта, место, где сходятся российская глубинка с ярким и богатым востоком, встретила путников звоном колоколов всех церквей, которых настроено было здесь местными купцами достаточно. Здешний рынок утопал в товарах, потребность в которых была велика.

Местные купцы, владея торговой монополий, «наваривали» густо на продаже чая и восточных специй, просто перепродавая товар приезжим торговым людям. Сколотив состояние и порой с трудом понимая, куда деньги девать, частенько просто куражились, отстраивая «хоромы», да доходные дома в столице, а в Кяхте вкладываясь в церковные приходы и монастыри, замаливая бесчисленные грехи.

Резанов сопровождал тестя в его передвижениях по Кяхте от снятой по случаю приезда квартиры до банка и самого рынка, на котором насмотрелся столичный чиновник на диких обличием темных лицом погонщиков верблюдов, торговый люд и всяческую челядь, обслуживающую торговую суету. Чайный рынок представлял длинные ряды тюков с чаем и специями, что громоздились, казалось, бесконечными рядами.

Вникать во все тонкости торгового процесса у Резанова не выходило. Трудно удавалось вникать в суть переговоров Шелихова с купцами, сложно было соответствовать их привычкам гулять до глубокой ночи в обществе приглашенных женщин с их легкомыслием и бесконечными визгами в объятиях бородатых и как на подбор крепких ухажеров.

После таких затяжных вечеринок Григорий Иванович заявлялся в снятую квартиру под утро еще хмельной, в аромате женских духов, сивухи и пота, перепачканный алой помадой. Подсаживаясь на кровать к спящему Резанову, непременно будил его и заставлял выпить чарку коньяка, объясняя, смеясь, что ему нужно на опохмелку, а Резанову на почин нового дня. Пошутив с зятем, шел спать и до обеда храпел на все лады, демонстрируя крепость духа и уверенность в завтрашнем дне.

Но забавляясь, дела, тем не менее, Шелихов решал споро: закупил товар и отправил обоз со своим доверенным приказчиком под охраной в Иркутск, а сам, оставшись завершить дела, еще раз устроил крупное застолье, пригласив всех уже примелькавшихся за дни ярмарки купцов и дам. После шумной и пьяной вечеринки, поутру тесть и зять в сопровождении приказчика компании отправились в Иркутск.

Снова потянулись вдоль дороги заснеженные равнины и холмы, перелески и убогие станции, где можно было поправить поклажу, перекусить взятыми с собой сальцем и жареной курицей и несколько размявшись ехать дальше.

Снежная равнина с редкими в этих полустепных местах перелесками, покачивание санок, ленивое в полголоса покрикивание возницы, как обычно быстро убаюкивают путника. В глубине собольей шубы, в ее адовом тепле, под двойным тулупом, тело размягчалось и млело, и только лицо, открытое ветру через узкую щель накинутого на голову ворота размером с добрую подушку, улавливало стылый со жгучими снежинками воздух. Спрятав лицо и отдавши всего себя неге забытья, Николай задремал. Вдруг кони с плавного тягучего размеренного хода вдруг резко встали и шарахнулись в сторону, санки, перед тем как встать, дернуло и раздались грубые чужие голоса.

– Застава что ли, – подумал спросонья Резанов.

Рядом зашевелился Шелихов, крепко спавший после доброго обеда и нескольких чарок водки. Вскоре раздался его голос, деланно грубый, сильный и от того почти незнакомый. Если бы Шелихов не был совсем рядом от него, Николай так бы не понял, что говорит он.

– Что это вам нужно, шельмецы? Что удумали? Прочь! А ну дай дорогу! Купца Шелихова не разглядели? А не выйдет ли вам, сволочи, это боком?

– Заткнись, барин, да давай плати подать за проезд по нашим местам! Здесь мы вершим закон и правосудие! – раздалось уверенно с дороги.

Николай пока ничего не видел, схоронившись в возке, но ситуация явно требовала его участия и высунув лицо из уютной шубы Резанов увидел несколько живописных фигур в темных одеждах, перегородившие дорогу санки, запряженные тройкой коней, и отметил впереди стоящего человека в шапке лихо задвинутой на макушку лохматой черной головы. Человек был огромен, как казалось, стоял уверенный, широко расставив ноги, на нем был короткий полушубок, а в руках кремневое ружье. Второй разбойник стоял позади вожака и сжимал в руке топор.

Шелихов, между тем сошел с возка и теперь твердо и спокойно шагал навстречу вожаку. На боку у Шелихова висела шпага, которая казалась в сложившейся ситуации совершенно бесполезной. Шелихов нацепил шпагу перед поездкой и, смеясь, заметил, что не помешает сей атрибут в дороге, ибо лихой здесь живет народец, не чуждый пощипать возвращающихся с ярмарки купцов.

Шелихов вплотную подошел к разбойникам и, не проявляя при этом какой-либо агрессии, продолжал с главарем вести обмен фразами, говоря спокойно и даже несколько снисходительно, как с ребенком. Чувствовалось, что разбойник несколько смущен.

– Ты, что это братец купца Шелихова не признал! Меня знают лихие люди по всей Сибири, а ты не признал? Беру смелых да отчаянных в свою команду для промысла в Америки! Слыхивал ли? Я, ведь не просто купец, у меня влияние в этих краях таково, что завтра придут сюда солдаты и вам, ой как будет несладко. С губернатором надысь ужинал, так, что смотрите, до острога быстренько проводим, а то если шибко попросите, можем и не довести до острога, в буераке оставим для медведя. Убирайте сани с дороги и езжайте далее с Богом, пока миром прошу!

– Откупись, барин, по-доброму, и дело с концом, – уже как бы примирительно ответил вожак и насупился, давая понять, что без денег не отпустит задержанный возок.

–Ладно, – ответил Шелихов и как будто полез в карман за кошелем, и стал уже доставать увесистую кубышку, но вдруг резко бросил что-то навстречу разбойникам и серое облако окутало лихих людишек.

Разбойники схватились за лицо, яростно натирая глаза и, ослепнув, стали кружиться и подвывать, натыкаться, друг на друга совершенно не ориентируясь в пространстве.

Шелихов между тем решительно поднял брошенное ружье из снега и, достав из ножен тоненькую свою шпагу, резко, наотмашь умело стал хлестать разбойников, которых неплохо защищали их овчинные полушубки. Тогда Шелихов прицельно ударил плашмя гибким лезвием шпаги главаря по голове, уже потерявшего свою лихо заломленную шапку. Вожак рухнул в снег. Голова у него взмокла и еще более почернела, а на дороге растекалось, плавя снег алое пятно.

Резко повернувшись с ружьем в сторону разбойничьего возка, в котором сидел опешивший возница, Шелихов прокричал:

–Убирай коней с дороги! Всех порешу!

Страшный вид купца сразил и Резанова. Побелев резко лицом и сверкая глазами, с искаженным судорогами ярости ртом, Григорий Иванович, был страшен.

На дороге замешкались, засуетились, и тогда шагнув к возку, Шелихов выхватил из дорожной сумки пистолет, и несколько укоризненно скользнув бешеным взглядом по Резанову, пальнул в сторону разбойников. От выстрела кони рванулись, стремянной встал на дыбки, кто-то из разбойников охнув завалился в сани. Над местом стычки заклубился сизый дым от пистолетного пороха и в морозном воздухе пахнуло сернистым. Нелепо перемешивая снег копытами, увязнув по брюхо, кони стали тянуть чуть ли не опрокинувшийся возок по целине прочь. Но возница, все же проявил свое мастерство и, полный отчаяния, нахлестывая коней, вывел их на твердь дороги и санки с двумя разбойниками полетели вдаль, оставив на дороге страдать своих товарищей. Глухой топот копыт скоро утих и только стоны пострадавших в схватке разбойников сопровождали сценку.

Шелихов стоял теперь широко расставил ноги на дороге, смотрел вслед возку, а затем, глянув на страдальцев, опустил ружье, резко шагнул к возку и, усевшись поверх шубы, скомандовал:

– Давай, Михей, гони!

Кивнув в сторону разбойников, Григорий Иванович, подвел итог схватки:

–Небось оклемаются, а оклемаются – урок будет.

Возница щелкнул кнутом и кони, упираясь и часто перебирая ногами, кидая из-под подков комья снега, тронули прилипшие к снегу санки, и пошли, пошли, набирая ход.

Шелихов укрылся шубой, и сидел молча, закрыв глаза. Его меховая шапка была надвинута на глаза и казалось теперь, что никакой остановки по требованию разбойников не было вовсе. Вдруг, открыв глаза, Шелихов сказал:

– Вот ведь как знал, взял с собой адскую смесь – соль с китайским жгучим перцем – действует лучше пистолета в ближнем бою. И ткнув Резанова локтем в бок, спросил:

– Да ты никак сомлел, перетрусил Николай Петрович! Бойчее тут нужно быть. Сибирь разбойниками как старая шуба клопами набита. Во всех щелях хоронятся до поры. Да меня пугать уже дело пустое. В наших американских делах и не такое переживали. Порой казалось, – все, предел, конец и нет хода назад. А все же выбирались из труднейших положений, находили выход, и порой шагая по трупам, выходили сухо из воды.

Умолк и задумался Шелихов, вдруг вспомнив черный песок и свинцовые валы океана с их многотонным напором. Вспомнив далекий свой промысел, вдруг как наяву увидел бесноватого вождя местного племени с закатившимися пустыми глазами, которого пришлось ему зарубить, так метался и яростно нападал он на колонистов, будучи уже посаженным на цепь после неудачного, но очень кровавого нападения на охотников-промысловиков.

Задумавшись о Резанове, который не помог ему в схватке ни словом, ни делом, Шелихов подумал о том, что явно не боец зятек, не боец, хоть и офицер в прошлом. Да и ладно. Его задача в столице лад чинить – дела канцелярские двигать, а с лихими людьми мы и сами управимся. А так подумав и успокоившись, достал из саквояжа Григорий Иванович початую уже бутылку коньяка и, глотнул прямо из горлышка, а затем ткнул в бок Резанова и молча протянул ему бутылку темного стекла. Резанов вздрогнул поначалу, а увидев протянутую тестем бутылку, взял ее поспешно и, задохнувшись, проглотил обжигающей и ароматной жидкости. По телу пошла волна согревающего тело тепла, ударил нервный озноб, и мир как-то снова встал на свои места, и не осталось места ни тревоге, ни грусти.

Путь лежал теперь уже к Байкалу, а там уже открывались родные пределы, к которым теперь уже ходко, как будто скинув груз, летел их возок.

В Иркутске Николай чувствовал неловкость от своего малодушия и все ждал, как скажет об этом тесть. Но Шелихов молчал и не подавал и виду, и вскоре все подзабылось, а вскоре кануло в небытие.