А мы с Димкой сидели на своих постаментах, с отвращением отпивали мелкими глотками пузырящееся в бокале вино и блаженно закатывали глаза, восхищаясь «букетом ароматов», который якобы ощущали.
Нам нравилось казаться взрослыми.
Наверху заиграли. Это не было той громогласной электронной музыкой, которую запускают во всех ресторанах, пытаясь достичь того психоделического эффекта, который лишает людей рассудка. Играли вальс Штрауса, праздничный и немного печальный. Слышались голоса скрипки, виолончели, рояля. Это было очень необычно.
Как будто мы перенеслись из второй половины двадцатого века в его первую половину. Музыканты закончили играть, и сверху донеслись слабые аплодисменты. Так аплодируют обычно на очень плохом концерте.
Мне стало обидно за музыкантов, потому что играли они очень хорошо, но вряд ли кто прислушивался к их игре.
Зазвучал «Чардаш» Монти.
– Давай поднимемся, посмотрим, – предложил Димка.
Я никогда еще не был в ресторане, и тем заманчивее было его предложение. Мы допили вино и нерешительно поднялись по широкой лестнице наверх.
Рестораны в моем представлении рисовались тоже очень романтично – фарфор, сиянье люстр, официанты в смокингах, серебряные ведерки с шампанским, фрукты, сельтерская…
Было полутемно. Пахло водкой и еще чем-то. За столиками в основном сидели пожилые мужчины и женщины. Они что-то ели, пили, смеялись. Оркестр снова заиграл, в этот раз «Ах, Одесса». И все эти взрослые дяди и тети с шумом повскакали с мест, стали танцевать, лица их раскраснелись, по залу распространился запах пота, перемешанный с запахом духов.
Эстраду было плохо видно, и, еще не желая верить в то, что было правдой, я пробирался все ближе. На небольшом возвышении в черном костюме стоял дедушка и играл пошлую глупую сумасшедшую мелодию. Он все убыстрял темп, пальцы его, как маленькие червячки, извивались над черным грифом скрипки, но лицо по-прежнему оставалось невозмутимым. Он будто не видел этих, лишившихся рассудка людей, а, как заведенная машина, продолжал играть. Когда он закончил, все разразились бешеными аплодисментами. Они кричали, топали ногами, пытаясь выразить таким образом свой восторг. Потом кто-то подошел к дедушке и сунул ему в руку трешку, дедушка молча положил ее в боковой карман и, без предупреждения, снова заиграл.
Больше всего я боялся, что Димка узнает дедушку.
– Пойдем, – сказал я ему и выбежал на улицу.
– А ты знаешь, почему этот' танец называется «Семь сорок»? – спросил меня Димка.
Но я не мог и не хотел слушать его. «Все обман. Все, – думал я. – Зачем мне говорили, что музыка прекрасна, что она способна возвысить человека, сделать его добрее, чище?.. Что значат все эти слова, когда одни и те же пальцы способны играть «Лакримозу» и «…Одессу»? Ложь. Ложь. Все ложь».
Я не мог и не хотел понять, для чего, каким образом оказался на этой грязной эстраде мой дедушка.
Все те шоколадки, конфеты, что часто приносил он, полынной горечью обложили мой язык.
Я никому не сказал о своем страшном открытии, но больше ни разу не прикоснулся к скрипке. Родители мои очень огорчились, что я бросил заниматься музыкой. Они пытались силой заставить меня играть на ненавистной скрипке. Тогда я купил барабан и стал назло каждое утро колотить в него так, что дедушке приходилось прятаться от меня в ванной. Я барабанил еще и потому, что не мог слышать нежных, чистых и лживых звуков. Я боялся их так же, как Одиссей страшился песен сирен.
Дедушка успокаивал родителей. Он говорил, что это возрастное, и что маленький перерыв мне не помешает. Но я продолжал, как дрессированный медведь, что есть мочи колотить кленовыми палочками по тугой спине барабана.
Иногда, когда дома никого не было, я открывал старый потертый футляр и долго
смотрел на голое наглое тело скрипки, бесстыдно развалившееся в своем красном саркофаге, подобно египетской царице. Она как будто пыталась соблазнить меня. Но я ей больше не верил.
Однажды я взял ее в руки и несмело провел по струнам. Чистый прозрачный звук слетел с ее серебряных уст. То был голос любви, но я знал, что стоит мне захотеть, и она издаст самый похабный, самый непристойный звук.
Я уже слышал однажды такой нежный, такой ангельский голос Танечки Михневич, которая после школьного вечера спросила меня: «Как, а ты разве не проводишь меня?» Но я видел, как всего полчаса назад она целовалась в темном классе с Мишкой Юдиным.
Сейчас я стучу на барабанах. И если кто думает, что это просто, очень ошибается.
Когда-то давно, в детстве, я зашел в дом пионеров, где занимались в духовом кружке мои школьные товарищи: Димка Кикас, Санька Бирюков. Я зашел только для того, чтобы позвать их в кино. Но ребята были заняты: их пригласили выступать на каком-то торжественном собрании, и они в срочном порядке пытались разучить что-нибудь торжественное. Людей было мало, руководитель нервничал.
– Как «абажур» держишь! – кричал он на одного ученика, хватая его за губы так, что у бедняги выступили слезы.
– Куда ты дуешь? – вопил он на другого. И тот в испуге вертел свою дудку, пытаясь найти в ней еще какое-нибудь отверстие, куда можно дуть.
– Чем зря сидеть, возьми эту трубу, – сказал он мне, протягивая бас-геликон. – Ноты знаешь, значит получится. Здесь очень просто.
Но у меня ничего не получалось. Тогда он дал мне барабан.
– Будешь стучать, – сказал он. – Очень просто – на первый такт с тарелкой, на второй – без.
Но во время торжественного собрания, когда нужно было заиграть марш, я что есть мочи стал стучать в барабан, не замечая, что все больше и больше загоняю оркестр. Глаза руководителя – он играл соло на трубе – налились кровью. Казалось, он вот-вот лопнет. Музыканты задыхались, им не хватало сил, марш уже походил на какую-то бесшабашную полечку, а я, не обращая на эта никакого внимания, все колотил и колотил по латаным бокам барабана. Это была моя первая и весьма неудачная попытка стать барабанщиком (после нашего выступления руководитель грозился разбить о мою голову злополучный инструмент).
Теперь я стучу в джаз-оркестре, где у меня целый арсенал всевозможных барабанов, барабанчиков, бонгов, тамтамов, но бывает, что и этого мне не хватает.
Быть может, между тем, что я бросил играть на скрипке, и тем, что я стал ударником, – нет прямой взаимосвязи. Вряд ли я тогда думал, что мое желание досадить взрослым, сделает меня тем, кем я стал.
Вымещая на них свою обиду, злость, я бессознательно стал прислушиваться к беспрерывной дроби, которую выбивал под моими пальцами барабан.
И я нисколько не жалею о том, что стал ударником. Я люблю свои барабаны. Я люблю джаз, потому что он неповторим, а главное – независим (по крайней мере, я так считаю).
Но иногда, когда я прихожу к родителям, гляжу на футляр, в котором покоится скрипка, то с грустью вспоминаю дедушку и его уроки музыки.
Сизиф и Эльф
I
Медленно в гору тащил камень Сизиф утомленный, но, вырвавшись из рук, падал камень на землю.
Снова спускался с горы Сизиф к ее подножию и снова поднимался в гору, поддерживая руками гранитную глыбу, но, когда до вершины оставалось каких-нибудь два шага, камень снова, вырвавшись из рук, с шумом летел вниз.
И вновь возвращался Сизиф к своему камню, чтобы опять возносить его на вершину.
Он знал, что камень не удержится там, наверху, но продолжал свой бессмысленный вечный труд. На лице его не было написано ни сожаления о напрасно проделанной работе, ни сомнения, ни усталости.
Спокойно поднимал он камень на вершину горы и также спокойно спускался к подножию, чтобы вновь идти к вершине. Он знал свою работу и выполнял ее безукоризненно четко, и ему не хватало времени, чтобы задуматься – для чего все это?
– Что ты делаешь? – раздался поблизости звонкий голосок Эльфа.
Сизиф молчал.
– Что ты делаешь? – повторил Эльф свой вопрос.
Камень с грохотом полетел вниз.
– Зачем тебе этот камень? Что ты с ним будешь делать? – не унимался Эльф.
Он бежал рядом с Сизифом. Ему было очень интересно и забавно смотреть на сильного атлета, возносившего на самую макушку горы никому не нужную глыбу.
– Я знаю, ты олимпиец и тебе надо упражняться? Да? Вот здорово! – обрадовался Эльф. – А меня ты возьмешь с собой? Я еще ни разу не видел состязания атлетов. Это, наверное, очень интересно.
Камень с грохотом полетел вниз.
– Давай передохнем, здесь очень красиво. Ты посмотри. Вон там река, а тебе, наверное, очень хочется пить. Хочешь, я принесу тебе воды?
Сизиф медленно тащил камень в гору.
Эльф побежал к реке. Вокруг играли, пели, смеялись бабочки, стрекозы, кузнечики. Эльф даже забыл, зачем он пришел сюда. Но вот песок зашевелился, и между зернышек кварца блеснула капелька воды. Она все росла, росла. И вдруг из земли забил ключ.
– Как здорово! Надо обязательно позвать сюда Сизифа, ему это должно понравиться, – подумал Эльф. Он зачерпнул в ладошки воды и побежал назад.
– Я принес тебе воды, на, пей. Это очень вкусная вода, она растет из земли.
– Не мешай, – сказал Сизиф и ударил Эльфа по руке.
Прозрачные струйки побежали по камню и скрылись
в мелких трещинах. Они не привыкли к такому обращению с ними. Сколько времени они пробивали себе дорогу к людям через поры земли, чтобы обрадовать их. А зачем? Эльф смотрел, как быстро исчезают с его пальцев последние капли, улетая к Солнцу.
– У тебя неприятности? – спросил он Сизифа. – Может, я могу помочь тебе? Почему ты все время молчишь и тащишь свой никому не нужный камень? Лучше посмотри, какая смешная бабочка у тебя на плече.
– Не мешай, – сказал Сизиф.
Камень с грохотом полетел вниз.
– Ты что, так и будешь целый день таскать его наверх? Зачем тебе это? Для чего? Это же ужасно неинтересно – делать все время одно и то же. Давай поиграем.
Сизиф молчал.
– А если камень останется наверху, ты больше ничего делать не будешь? Его надо просто закатить чуть подальше, и все.
Камень с грохотом полетел вниз.
– Давай я тебе помогу. Вдвоем мы быстрей справимся. Хорошо?
Эльф вцепился своими мягкими ручонками в край глыбы.
– Какой он тяжелый. Откуда у тебя столько сил? – Эльф еще сильнее прижался к отполированной поверхности камня. – Давай! Да-вай! Ну, еще немножко! Ну!
Камень с грохотом полетел вниз.
– Надо вообще ни о чем не думать. И про бабочку на плече, которая ужасно мешает.
– А-а-х! Он опять вырвался из рук.
– Но куда ты спешишь? Давай отдохнем, а потом снова наверх.
– А ты знаешь, это вовсе не трудно, просто надо привыкнуть, правда?
– И даже пить не хочется.
– Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре.
– Рраз, рррраз…
Медленно камень к вершине тащил Сизиф. Рядом плелся Эльф. Он уже ни о чем не говорил. Он уже ничего не хотел. Он видел только наклонную плоскость горы и камень, который надо поднять на вершину, а когда тот, вырвавшись из рук, падал на землю – Эльф спокойно, так же, как Сизиф, спускался к подножию, радуясь этим немногим минутам отдыха, чтобы вновь плестись к вершине. В этом был заключен смысл их работы, над которым они уже давно не задумывались.
Шли годы…
Десятилетия…
II
До вершины оставалось каких-то полшага. Еще мгновение и камень с грохотом полетит вниз. Но вот и вершина, а камень не падает. Почему? Что случилось? Неужели они все-таки заставили его стоять? Человек победил! Слава Человеку!
Сизиф растерянно посмотрел на Эльфа, потом на камень. Нет, этого не может быть, камень должен упасть. Должен!
Но почему же он не падает?..
– Не-е-е-т! – закричал Сизиф и ударил камень ногой.
– Не-ет! – взвизгнул Эльф, обрушив два своих кулачка на гладкую поверхность глыбы.
Они схватили камень и стали его раскачивать, трясти, подкапывать под ним землю. Они били его и ласкали, проклинали и молили.
– Упади! Ну что тебе стоит? Упади!
Но камень неумолимо возвышался над землей.
– Нет. Нет. Нет. Этого не должно быть! Что же им теперь делать? Что делать?
Сколько лет они тащили Его сюда, чтобы вновь воз вращаться за Ним к подножию горы. Это была их работа. Это был их смысл жизни. А теперь? Что делать им теперь?
– Упади! Я прошу тебя, упади!
Но чуда не произошло.
– Это ты виноват! – закричал Сизиф, бросаясь на Эльфа. – Ты! Кто тебя просил помогать? Я бы сам справился. Мне бы этого хватило еще на тысячу лет!
– Нет, это ты виноват, – возразил Эльф. – Я хотел только помочь тебе. Я хотел показать… – он мучительно сморщил маленький лоб. – Что же я хотел тебе показать? Я забыл. Я все забыл. Я теперь только и знаю, что этот путь: туда и обратно.
– Забыл? – Сизиф продолжал наступать на Эльфа. -Зато я помню! Ты тут говорил о каких-то бабочках и воде, которая растет из земли. Ты отвлекал меня. Мешал мне работать. Ты хотел играть со мной, – он еще раз взглянул на камень, неподвижно торчащий на вершине, и отвернулся.
– Теперь у нас есть время. Пойдем, покажи мне все, о чем ты здесь говорил. Я хочу посмотреть, может, это действительно лучше моей работы, – и он взял Эльфа за руку.
– А может, он еще упадет? – Эльф с надеждой взглянул на камень.
– Нет. Не упадет, – тяжело вздохнул Сизиф.
– Смотри, он кажется шевелится.
– У тебя что-то с глазами.
– А может?
– Так ты идешь или нет?
– Куда? – Эльф удивленно смотрел на Сизифа и не узнавал его.
– Куда ты меня звал.
– Но я не помню. Давай лучше возьмем другой камень и покатим его.
– Другой камень катить нет смысла, – сказал Сизиф.
– Почему?
– Потому что нет. Смысл был катить только этот камень. Понятно? Ну идем.
– Но я не помню никаких бабочек и воды.
– Сейчас мы спустимся вниз, и ты вспомнишь. Тебе просто трудно сосредоточиться здесь.
И они снова сошли к подножию горы. По лицу Сизифа скользнул солнечный луч. Он зажмурился. Сладкий теплый ветер запутался в его бороде, а над ухом кто-то очень весело зажужжал. Сизиф потянулся до приятного хруста суставов.
– Смотри, а здесь действительно красиво, – сказал он.
– Мне кажется, что мы поторопились спуститься… -Эльф все еще смотрел на вершину.
Но Сизиф не обратил внимания на него. Он прислушивался к прячущимся в траве голосам, принюхивался к легким запахам полевых цветов.
– Что это? – спросил он Эльфа, сорвав фиалку.
– Не знаю, – ответил Эльф, даже не взглянув на цветок. – Я все думаю, почему же он не падает?
– Ты понюхай – какой аромат! Я даже не знал. Смотри, чего здесь только нет.
– А как ты думаешь, что надо, чтобы он упал?
– Не знаю, – Сизиф резко встал. – Меня это уже не интересует.
– Как ты быстро забыл свою работу.
– Это разве работа? Ты посмотри сюда!
– Вижу, – сказал Эльф, мельком взглянув на пунцовые цветы, разбросанные по поляне. – Но я не представляю, что мне теперь делать?
– Я тоже не представляю. Но я бы уже никогда не стал тащить к вершине этот камень.
– Почему?
– Потому что я не знаю, для чего я это делал.
Эльф обхватил голову и долго сидел в задумчивости,
не обращая внимания на резвящегося в траве Сизифа.
– Я тоже не знаю, – сказал он, продолжая сидеть все в той же позе мыслителя. – Но мне кажется, что это все-таки нужно. Каждый должен что-то делать. А все, что тебе так нравится, – только мешает. Давай все-таки поднимемся, еще раз посмотрим на него.
– Иди один. Я побуду здесь. Мне никогда не было так хорошо, как сегодня.
– А все-таки было бы здорово, если бы он упал.
– Берегись! – закричал Сизиф и отбросил Эльфа в сторону. В то же время камень накрыл Сизифа, по земле побежали красные струйки, просачиваясь сквозь мелкие поры песка. А в побелевшей руке все еще вздрагивали лепестки фиалки.
– Ура! Ура! – закричал Эльф.
Он бросился к камню, обхватил его своими пухлыми ручонками и, переступив через остывающий труп Сизифа, поплелся на вершину.
Камень с грохотом полетел вниз.
Три Грации
В тени ракиты у реки три грации застыли в изумлении, любуясь плывущими по небу облаками.
– Как красиво! – сказала Первая Грация.
– Изящно, – согласилась Вторая.
– Конечно, – тихо произнесла Третья.
– Что «конечно»? – спросила Третью Грацию Первая.
– «Конечно», это очень изящно и красиво, – вздохнув произнесла Третья Грация и отвернулась.
– Девочки, – голосом классной дамы, так не вяжущимся с ее внешностью, воскликнула Вторая Грация, -сюда кто-то идет. Встанем в позу Радостного Изумления.
Богини плавно перегруппировались: Первая и Третья обняли Вторую. Так они и застыли, глядя куда-то вдаль. Глаза их были широко распахнуты, губы полуоткрыты. Очаровательные статуи из бело-розового мрамора в Летнем саду Природы. Но если бы кто пристальнее пригляделся к богиням, то увидел бы только безжизненные маски, под которыми не разглядеть живых лиц. Отработанные тысячелетиями грациозность, изящество, жеманство, как бесформенные одежды, скрыли очертания фигур, похоронив живые чувства богинь. И только глаза Третьей Грации выдавали какое-то смятение в ее отшлифованной душе.
– Как изящно, – воскликнула Вторая Грация, глядя на жужжащую стрекозу.
– Красиво, – согласилась Первая.
– Конечно, – вздохнула Третья.
– Что с тобой? – спросила Третью Грацию Первая. – Ты что, не согласна с нами?
– Нет, отчего же, я полностью с вами согласна.
– Так почему же ты вздохнула?
– Я устала.
–Что?
– Я устала любоваться, смотреть только на то, на что смотрите вы, восхищаться только тем, что нравится вам. Я думаю, что, может быть, вы не всегда правы…
– Как ты можешь так говорить? – Грации растянули губы в полуулыбке. – Каждый предмет мы рассматриваем с трех сторон, но приходим всегда к единому мнению. Разве это не замечательно, что мы думаем обо всем одинаково?
– А я не хочу думать одинаково. Я хочу думать по-своему!
– Девочка, ну как ты можешь думать по-своему? -Грации нежно обняли подругу за плечи. – Ведь мы похожи друг на друга, как три капли воды. Мы – одно целое!
– Нет, я не одно целое с вами. Я сама по себе!
– Что? – Грации обхватили Третью своими мягкими точеными ручками, из которых уже было не вырваться.
– Встанем в позу Очарования Природой!
Грации снова перегруппировались. Теперь Третья стояла между Первой и Второй. Их руки лежали на ее талии. Грация попыталась пошевелиться, но острые ноготки тут же вонзились ей в поясницу, как шипы растущих поблизости роз.
– Как красиво, – сказала Первая, мило улыбнувшись Третьей.
– Изящно, – воскликнула Вторая.
Третья ничего не ответила.
– А что ты думаешь? – спросила Третью Первая.
– Мне кажется, что это ужасно.
– Что? – ахнули богини.
– Нет, нет, не то, что вы думаете. Мир прекрасен, я знаю. Очаровательна природа. Но меняются века, и все меняется вокруг, все. Красота тоже. А мы застыли в глупых скучных позах, которым нас научили когда-то. Мы устарели, как и мир, который окружает нас.
– Это бунт! – взвизгнула Первая Грация. – Мы настолько знаем и любим друг друга, что думаем обо всем одинаково. Мы триедины, а ты груба. У тебя испортился вкус.
– На вкус и цвет товарищей нет, – крикнула Третья Грация.
Два шипа вонзились ей в поясницу.
– Фи, как ты дурно говоришь, – Грации улыбнулись. – Нет, милая, мы не можем допустить, чтобы ты так говорила. Красота останется красотой, как бы ее ни называли. А те, кто не видит ее, – глупы. Только мы можем заставить понять, что есть красота!
– Нельзя заставлять любить, заставлять восхищаться, заставлять очаровываться. Да и вообще, что вы сами смыслите в красоте?
– Красота – это то, что ласкает взгляд, слух. И кто этого не понимает…
– Это все глупости, глупости. Красота не липкая конфетка. Мы только притворяемся, что наслаждаемся красотой, на самом же деле она впереди нас, и мы не в силах ее догнать. И тогда мы плюем на ту красоту, которую не понимаем. А уж потом, когда она все-таки завоевывает свое место под солнцем, мы громче всех кричим, что это мы открыли миру ее прекрасные формы. Вам нужна застывшая красота, как ваши скучные позы. А я не желаю, не желаю быть с вами. Прощайте!
Грация хотела побежать, но бархатная ручка Второй Грации схватила ее за локоть, а Первая обняла ее за плечи. Это была поза Сосредоточенности.
Грация заплакала.
– Ну что ты, успокойся. Это нервы. Тебе надо посмотреть на порхающих стрекоз.
– Это очень изящно.
– Не хочу, не хочу я смотреть на стрекоз. Мне надоело жить по подсказке. Я смотрю на то, на что меня заставляют смотреть, я слушаю то, что все слушают. Я хочу сама смотреть, ощущать, слушать то, что я хочу слушать, смотреть и ощущать. Не потому, что это красиво или некрасиво, а потому, что я хочу сама все понять. Зачем вы меня мучаете?
– Кто тебя мучает?
– Как ты можешь так говорить?
– Мы хотим только показать тебе подлинную красоту.
– Мы хотим, чтобы у тебя был хороший вкус.
– Чтобы ты разбиралась в жизни…
– Мы тебе показываем…
– Не хочу, не хочу, чтобы мне показывали. Не желаю слушать. Откуда вы знаете, что мне действительно необходимо? Я сама как-нибудь разберусь.
– Но нам со стороны виднее. Мы же коллектив.
– Вы не коллектив. Вы насильники, желающие все уравнять, как Прокруст. Но я тоже частичка красоты, которую уравнять нельзя. Прощайте!
Она побежала. Ветки деревьев хлестали по лицу, плечам. Волосы путались в паутине. Ядовитые колючки вонзались в босые ноги. Но она ничего этого не чувствовала. Она бежала, бежала, бежала. От себя, от своего прошлого, от всего, что мешало ей все эти годы быть свободной. Свобода! Какое чистое и звонкое слово. Свобода!
А она бежала, бежала, бежала. Пока не упала обессиленная в густую сочную траву. Тишина обступила ее. Зловеще величественная тишина. Она была одна среди этих деревьев, травы, неба. Одна в целом свете. Одна во Вселенной. Одна! И никто теперь не посмеет заставить ее смотреть только на то, на что смотрят все, любоваться лишь тем, что нравится большинству. Она сама знает, что ей нужно, а что нет. Она сама вправе распоряжаться собой. Сама. Только сама.
По руке полз муравей, шустрый и нахальный. Он метался от локтя к плечу, сбегал на грудь и снова возвращался к локтю. Он заблудился и никак не мог найти дорогу домой. А она смотрела на его мучения и смеялась. Ей было хорошо. Где-то далеко-далеко в небе сходились макушки деревьев, а между ними стремительно неслись облака. Казалось, что земля висит над небом, как воздушный шарик. И все, что находится на его скользкой поверхности, вот-вот сорвется в синюю пустоту Вселенной.
«Интересно, – подумала Грация, – что бы об этом сказали они? – и тут же испугалась.
– Боже мой, опять я думаю о них. Как можно? Забыть. Во что бы то ни стало забыть. Зачем интересоваться мнением тех, кто тебе противен? Меня они больше не интересуют. Абсолютно».
Она сощурила глаза и снова стала смотреть на остроконечные макушки деревьев, которые, разрывая пухлые облака, улетали от земли.
Где-то вдалеке заиграла музыка. Грация прислушалась. Исполняли какую-то неизвестную ей симфонию. Мягкую, напевную мелодию скрипок нарушали диссонирующие звуки духовых. Но вот они все смелее стали вмешиваться в нежную мелодию струнных. На какое-то мгновение все смешалось. Оркестр гремел, как канонада, и даже листья опадали с деревьев: музыка металась. В ней были и отчаяние, и восторг, и надежда, и неопределенность. Но вот трубы стали стихать, и светлая мелодия скрипок вновь зазвучала над лесом. Все вернулось к началу.
– Интересно, – подумала Грация, – это талантливо или нет?
– Ну а тебе нравится? – спросила она себя.
– Не знаю. Нравится. Но, может, я ошибаюсь, и то, что сейчас я услыхала, бездарно?
– Но ты же сама хотела во всем разобраться?
– Да. Но я не знаю – хорошо это или плохо. Кто бы подсказал?
– Что? – Грация обхватила голову руками. – Боже мой, опять. Опять мне нужна чья-то подсказка. Всю жизнь я жила по подсказке. Ну а что ты думаешь сама?
– Сама?
– Сама!
– Не знаю. Как трудно, как трудно быть самостоятельной. Мне это… мне это нравится. Мелодия изящна, очаровательна. А эти трубы! Как они хотели расшевелить! А что они хотели расшевелить? Нет. По-моему, это плохо. Манерно. Скрипочки уж больно слащавы. А трубы! Бр-р-р, какие трубы. И никакой мысли, никакой..? Это у меня никакой мысли.
– А интересно, где это играли? Надо пойти взглянуть, послушать, что говорят другие
Она отправилась в ту сторону, откуда доносилась музыка. Но нигде никого не было, и только птицы щебетали, перелетая с ветки на ветку.
–Ну кто мне скажет, кто? Хорошо это или плохо? Я знать хочу! Знать!
Грация снова упала в траву и заплакала.
– Почему я такая дура, почему? Мне все время казалось ужасным повторять чужие мысли. Я хотела обо всем иметь собственное мнение. А собственного мнения-то и нет. А может, надо просто…
– …Вернуться, – ласково сказала Первая Грация и вместе со Второй обняла беглянку своими нежными бархатными ручками, из которых уже было не вырваться.
Объект
Вот и всё… Он сидел на холодном кожаном диване в пустой и оттого казавшейся ещё просторнее комнате, по которой ещё вчера так весело на скейтборде носился его маленький сын, и плакал. Проиграл. Всё проиграл: и жену, и сына, и работу.
То, что он выкарабкается из этой ямы, что сумеет найти себе дело, пусть и не такое престижное, какое у него было, он не сомневался. Да и расставание с женой, хотя он её по-прежнему все ещё любил, тоже как-нибудь переживет. Наверное. Что же делать, раз она так решила… Насильно мил не будешь. Но вот с потерей сына, с которым по решению суда он теперь может видеться не чаще, чем один раз в месяц, смириться было невозможно. Как же ему без него?
Да, суд поступил несправедливо. Очень несправедливо. Хотя, от этого не легче. Но он должен подчиниться этому решению, согласен с ним или нет. А значит, будет видеть своего Томи раз в месяц. То есть двенадцать раз в году. И каждое такое свидание будет, увы, не приближать, а отдалять их. Через год Томи вообще не захочет его видеть. А ещё через пару лет – забудет. Он уже это проходил. На собственной шкуре. И сейчас даже не знает – где его отец. Жив ли? Он его забыл… И Томи также забудет его.
Фрэнк взял телефон, пытаясь найти среди множества нужных и ненужных номеров тот, который ему был необходим в этот момент.
– Спецхранилище 12-76, – послышался голос в трубке. – Назовите ваш лицевой код.
– 17-24 Б, – ответил Фрэнк.
– Если вам нужно оплатить содержание Объекта нажмите 1, если отключить – 2, если использовать для личных нужд – 3, если заказать дополнительный объект – 4. Если другое – дождитесь оператора.
Фрэнк стал ждать. Он был пятым на очереди. Так что ждать пришлось долго. Все это время он пытался убедить себя, что поступает правильно. Даже несмотря на то, что нарушает негласный договор с Нэнси: обращаться в спецхранилище только в случае самой острой необходимости. Впрочем, и тогда они тоже сильно сомневались – правильно ли поступают.
Но когда произошла страшная трагедия в семье кузины Барбары, на охоте был случайно застрелен их единственный сын Дин, и которого удалось-таки спасти благодаря ранее заказанному в Центре Объекту, Нэнси сдалась. И тоже заказала. На всякий случай. Мало ли что…
– Вы уверены в своем решении? – обратился к Фрэнку доктор Строк, когда тот пригласил его к себе в кабинет. – Вы понимаете, что излишняя опека над Объектом, в критической ситуации создаст дополнительные проблемы и вам, и жене.
– У меня нет жены, – оборвал его Фрэнк.
– Бывшей жене, – поправился доктор. – Не важно. Ведь в случае чего решать придется вам двоим. Притом главный голос будет не за вами.
– Я знаю, – ответил Фрэнк.
– Мало того, по первому нашему требованию, вы должны будете вернуть Объект.
– Но ведь для этого должна быть веская причина, – Фрэнк виновато посмотрел на доктора.
– А если она возникнет… Подумайте о себе. Вам будет еще больнее, чем Объекту.
– Я подумал.
– Ну что ж, ваше право. Я не могу вам этого запретить…
Когда дверь распахнулась, и в комнату ввели щуплого мальчугана, Фрэнку стало не по себе. Да, он знал, что Объект является точной копией его сына, но чтобы на столько! К тому же, одно дело знать, другое – видеть… Стоящий перед ним ребенок был не куклой, не роботом… Это был Томи. Настоящий Томи, который еще несколько дней назад жил с ним, игрался, которого он целовал на ночь и укрывал теплым одеялом, которому читал перед сном придуманные на ходу сказки и угощал сладостями, хотя Нэнси и была против такого баловства. Фрэнка бил озноб. Он не знал, что сказать этому ребёнку, который как две капли воды был похож на его сына. Да это и был его сын – Томи.
– Объект 17-24, повернитесь, – сказал доктор.
Ребенок повернулся, косолапя точно так же, как косолапил и Томи, несмотря на то, что Фрэнк старался отучить его от этой дурной привычки.
– Вот твой новый хозяин, – сказал доктор Строк. – Отныне ты будешь жить у него.
– Зачем вы так? – смутился Фрэнк. – Какой я хозяин?
– А как мне вас представить?
– Ну, отец…
– Вы, что! И не думайте так называться. Не забывайте его основное предназначение. – Доктор строго посмотрел на Фрэнка. – Мне кажется, всё-таки вы зря решились забрать его у нас, – после небольшой паузы произнёс доктор. – Вы подвергаете себя огромному психологическому риску.
– Я справлюсь, – сказал Фрэнк и, взяв мальчика за руку, вышел из кабинета.
Общий язык они нашли достаточно быстро. Недели хватило, чтобы сгладить все шероховатости. Томи (Фрэнк решил называть своего нового воспитанника так же, как собственного сына) влез в его душу легко и непринужденно. Подчас он даже забывал, что перед ним не настоящий Томи. Фрэнк старался об этом вообще не думать. Но дистанцию всё-таки соблюдал. Правда, совсем маленькую. И с каждым днём она становилась всё меньше и меньше. Случалось, Фрэнк позволял Томи даже называть себя папа, но, спохватившись, одергивал мальчика.
– Фрэнк, меня зовут Фрэнк, – напоминал он ему.
Раз в месяц, в соответствии с утвержденным графиком, он встречался с настоящим Томи. И хотя это общение происходило в присутствии Нэнси, он легко, как и прежде, находил общий язык с сыном. Да и мальчик искренне тянулся к нему. Отчуждения, не ощущалось. По крайней мере, пока. Может, тот, другой Томи, не давал ему дистанцироваться от собственного сына.
Но, возвращаясь после очередного свидания домой, Фрэнк чувствовал некоторую неловкость перед своим новым воспитанником. Даже вину. Словно предал его, обманул. И как-то вечером за чаем сам ему всё и рассказал. И то, что когда-то у него была семья: жена, сын, которого он очень любил. Что чуть больше полугода назад они развелись с Нэнси и что тогда же, чтобы совсем не сойти с ума от горя и одиночества, Фрэнк взял его из спецхранилища к себе домой. Как ни странно, мальчик воспринял рассказ Фрэнка очень даже спокойно, как будто все это знал и раньше. Только спросил:
– А где твой настоящий сын?
– Остался с женой.
– А я, значит, его клон? – Спросил очень спокойно, как само собой разумеющееся.
– Да.
– Познакомь меня с ним, – вдруг попросил мальчик.
– Что? – такого поворота Фрэнк не ожидал. Идея эта ему не понравилась. Думается, и Нэнси будет от неё не в восторге. Но мальчишка настаивал.