– Что вы себе позволяете? – Мария с ненавистью смотрела на ухмыляющегося Бочкова, бесцеремонно листающего её дневник.– Как вам не стыдно?
Но тот, не обращая на неё внимания, стал читать вслух:
«3 ноября 1950 года. Сегодня приехал Рома. Он уже окончил училище. Приходил к нам домой. А я была у подруги. – Тут Бочков еще раз усмехнулся. – Сказал маме, что вечером обязательно придёт. Ужасно волнуюсь…»
Мария попыталась вырвать дневник из рук особиста, но тот оттолкнул её и стал читать дальше.
«4 ноября. Вчера в 8 часов вечера пришёл Рома. Подарил мне духи «Кремль», в очень красивой упаковке в виде Спасской башни и медальон с серебряной цепочкой. Я растерялась. Я еще не привыкла, чтобы мне дарили такие подарки… Роме присвоили звание лейтенант, и он получил назначение на Дальний Восток…»
Он пробежался ещё по нескольким страницам.
«…7 ноября. Ходили на демонстрацию. Везде толпы людей, музыка… Говорили о свадьбе. Договорились, что я окончу первый курс, и через год Рома приедет за мной… Он убедил меня, что на новом месте я смогу пойти учиться в институт…»
Бочков рассмеялся.
– Ну, и в каком институте вы, Мария Абрамовна, учитесь? На каком курсе? Факультете?
– Перестаньте издеваться, – попросила она.
– А я разве издеваюсь? Читаю. Все так интересно, увлекательно. Посмотрим, что вы тут ещё пишите… – Он снова стал листать дневник. И хотя ничего интересного для себя в записях юной наивной дурочки он не нашёл, ему доставляло удовольствие дразнить молодую женщину, вымещая на ней свою минутную слабость, когда он вдруг спасовал перед ней, растерялся…
Полистав, для виду, еще несколько страниц Бочков вдруг оживился. Его привлекла запись, сделанная Марией по приезду во Владивосток.
«Город встретил нас снегом и сильным ветром, – писала она. – Мы всё куда-то шли… шли… и никак не могли найти гостиницу. Пришлось снова вернуться на вокзал, где располагалась комендатура. Оказывается, нужно было сразу идти к коменданту, тогда не пришлось бы столько мытарствовать. Дело в том, что обычные поезда на вокзале встречали представители комендатуры и на машине отправляли на станцию «Вторая речка», где располагались казармы, в которых временно жили приезжие офицеры и их семьи до направления к постоянному месту службы. А так как мы приехали на курьерском поезде, то нас никто и не встретил. Это был привилегированный поезд, на нём офицеры ездили крайне редко…»
– Что это? – Бочков потряс раскрытой тетрадью перед лицом перепуганной женщины. – Что это, я вас спрашиваю? Это же чистой воды шпионаж. Вы что, не знаете, что Владивосток – закрытый город, и все передвижения поездов, военнослужащих, техники являются военной тайной. Кому вы всё это сообщали?
– Никому. Это и так все знают. Тут нет никакой тайны, – пыталась она оправдаться.
Но Бочков её не слушал.
– Так, а тут что? – он внимательно стал рассматривать тетрадь. – Почему страницы вырваны?
Мария похолодела.
Страницы эти вырвал Рома, когда она стала читать ему свои путевые заметки. С каким детским восторгом она описывала на этих страницах то, что увидела в гавани. Сопровождавший их морской офицер, представившийся просто Володя, с ним они познакомились ещё в поезде, как заправский гид, с гордостью показывал на выстроившиеся у пирса военные корабли и давал пояснения.
– Вон, видите, обращался он к Марии, у маяка – это миноносец. На нём установлены четыре орудия главного калибра и три торпедных аппарата. А вон там, чуть дальше – лёгкий крейсер. На нём уже стоит девять орудий?
– А что, есть и тяжелый? – кокетливо спросила она офицера.
– Есть, вернее будет. Уже строят. Так что скоро появятся у нас на вооружении и тяжелые крейсеры, и линкоры. Жаль, в войну таких не было… – Володя был в восторге от своей любознательной, да к тому же такой хорошенькой собеседницы, что готов был рассказать ей всё, что знал и даже не знал.
А она, наивная душа, тут же обо всем этом, перемежая технические характеристики увиденных кораблей своими восторженными комментариями, занесла в дневник.
– Ты что, – закричал на неё тогда Рома. – Хочешь нас всех: и Володю, и меня, и себя под трибунал отправить. Да если эта тетрадь попадет кому надо, то всем нам мало не покажется. И он грубо, с мясом вырвал эти самые ценные для неё страницы и бросил в печку.
Она тогда страшно обиделась на него. Это была их чуть ли не первая ссора. Ну что такого она написала? Наоборот, это была полная восторженных эпитетов и гордости за свою могучую Родину заметка. А он…
Но сейчас, глядя на то, как Бочков рассматривает, ощупывает, чуть ли не вылизывает её видавшую виды тетрадь, мысленно поблагодарила Романа за бдительность и дальновидность.
– Так, я изымаю ваш дневник, как вещдок…– сказал Бочков и стал запихивать его в полевую сумку.
– Изымайте, – покорно согласилась она. У неё уже не было ни злости, ни желания защищать себя. Ничего.
Но тут в кроватке заплакал ребёнок. И Мария бросилась его успокаивать.
– Куда, я еще не кончил с вами разговаривать… – Бочков схватил Марию за рукав.
– Да пошёл ты, – она вырвала руку и подбежала к малышу. – Не плачь, не плачь, – стала успокаивать его. – Всё будет хорошо.
В это время в дверь постучали. Зашёл посыльный.
– Товарищ старший лейтенант, вам нужно явиться в часть. Срочное донесение.
– Я до тебя завтра доберусь, – Бочков зло посмотрел на Марию и, хлопнув дверью, вышел.
– Собирайся! – С порога закричал Роман.– Быстро собирайся!
– Тише, ребенка разбудишь. – Муся печально посмотрела на мужа. – И куда я должна собираться? За мной уже Бочков утром караульного пришлёт. Я ж у тебя шпиёнка, Мата Хари… – Она грустно улыбнулась.
–Что, он и до тебя уже добрался? Вот же сволочь! – выругался Роман.
– Ну да, только что ушёл. С неопровержимыми уликами…
– Какими уликами? – испуганно спросил Роман.
– Моей тетрадкой. Там такие военные тайны… Спасибо, что хоть ты те две странички, что я во Владивостоке писала, порвал. Хотя он там, в дневнике еще чего нароет. Всю ночь читать будет. В нашей семейной жизни копаться…
Муся прижалась к мужу. Вот и все. Конец недолгому их счастью. Да и было ли оно? Что она здесь видела? Где была? Даже институт окончить не получилось, хоть и документы на перевод из Луганского пединститута в Петропавловский отправляла. Но в первую же сессию, когда поехала вместе с еще одной подружкой-заочницей и солдатиком-возницей в город на открытых санях, других в части им просто не дали, попала в пургу. Чудом жива осталась. После той, едва не закончившейся печально поездки, с учебой было покончено. А потом родился Славик. Вот уж и счастье. И радость. И театр одного актера. Этот забавный смышленый карапуз не давал ей скучать, когда она оставалась подолгу одна в доме. Заставлял её не опускать руки, когда уже и делать ничего не хотелось.
7
– Завтра утром вы летите на Большую землю, – сказал Роман. – Бочков ещё спать будет… Собирайся. У вас мало времени.
– А ты? – спросила Муся.
– Что я? – Роман грустно улыбнулся. – Командир полка предложил мне перевод на Итуруп.
– Это же тьмутаракань, – ахнула жена.
– Зато от Бочкова подальше.
Машина приехала в четыре утра. Но и Муся, и Роман не спали. Они вообще не ложились. Да разве тут уснёшь? Спал только малыш. Сладко, беззаботно. Широко разбросав маленькие пухлые ручки, словно хотел обнять их всех. А они смотрели на него и еле сдерживали слёзы, чтоб не причинить ещё больше боли друг другу.
… Когда машина полностью растворилась во мгле, увозя в неизвестность жену и сына, Роман пошёл в дом, сел за стол, этот массивный стол сколотили еще в прошлом году солдаты из его батареи. Им хотелось сделать что-то приятное своему командиру. Ну и его жене, конечно, тоже. Положив голову на сложенные крест-накрест руки, Роман стал ждать Бочкова.
Время тянулось нереально медленно. Роман посмотрел на потолок. Там, возле бумажного абажура, еле-еле проступало большое круглое пятно. Кроме него да Муси, может, никто бы его и не заметил. Сколько раз Роман замазывал его побелкой, а пятно вновь проявлялось, как старинный дагерротип, как сладостное отражение их совместной жизни.
В тот раз он впервые принёс домой сухой офицерский паек: пакеты с перловкой, гречкой, макаронами и трехкилограммовую банку мясной тушёнки. Сильно замороженной.
– А что с ней делать? – спросила его тогда Муся.
– Ничего. Просто разогреть и смешать с макаронами.
Он прилёг на кровать, чтобы немного поспать после ночного дежурства… И тут комнату потряс страшный взрыв. Он вскочил с кровати, хватаясь за лежащую на стуле кобуру с пистолетом.
– Что случилось?
Жена испуганно и в то же время виновато смотрела на него. В руках она все ещё держала дуршлаг, из которого свисали разваренные макароны.
– Я положила её на печку разогреть, а она … взорвалась… Кто же знал…– Муся была совершенно растеряна и подавлена случившимся.
Роман взглянул на потолок. Там, рядом с абажуром свисал здоровенный шмат спрессованной тушёнки. Куски расплавленного сала стекали на пол, образовав приличную лужу. Более мелкие куски мяса были разбросаны по всей комнате: они облепили стены, пол, потолок, кровать, этажерку… Весь дом был в тушёнке. Сама же жестяная крышка от консервной банки, пролетев над головой испуганной хозяйки, словно острая бритва, разрезала тонкий тканый коврик на противоположной стене…
– Это же месячный паек, – сокрушено вздохнула Муся.
– Да чёрт с ней, с тушенкой, главное, жива осталась… – Роман обнял жену. – Ты уж, пожалуйста, будь поаккуратней. А то мы так с тобой вообще без дома останемся.
Нахлынувшие воспоминания заставили Романа даже улыбнуться. Сколько еще таких вот смешных, грустных, забавных минут их совместного счастья хранит эта комната.
Он посмотрел на часы. Было еще без четверти пять…
Роман обхватил голову руками, словно хотел поддержать эту невыносимо тяжелую, набитую самыми тягостными и мрачными мыслями голову и стал считать в уме секунды. Он пытался представить, где сейчас находятся его жена с ребёнком. Уже должно быть подъезжают к городу. Как их там примут? А вдруг не возьмут? Или рейс отменят…
Он стал отгонять от себя дурные мысли.
– Всё должно быть хорошо! Всё должно быть хорошо! – уговаривал он себя.
Невольно снова взглянул на часы. Было пятнадцать минут шестого.
– Да что это, время остановилось? – занервничал Роман.
Он чувствовал, как с каждой минутой сердце у него колотится всё сильнее и сильнее. Ожидание Бочкова затянулось. А что может быть тягостнее и мучительнее ожидания неизвестности. Причём той неизвестности, от которой нечего ждать ничего хорошего…
– Да что это я? – разозлился на себя Роман. – Сижу, жду, как кролик удава. Да пошёл он. Чему быть, того не миновать…
Он быстро оделся и решительно направился в полк. Уже светало. Сопки покрылись легким румянцем. И от этого утреннего румянца и ему как-то сделалось легче.
– Чего, не спится? – спросил его дежуривший на КПП капитан Власенко.
– Да хочу своих проверить… Подъём же скоро, – соврал Роман. На самом деле сейчас ему в казарму идти не хотелось. Не то настроение, чтобы его передавать ещё и подчинённым. Он направился в ленинскую комнату. Благо ключи от неё у него ещё не забрали. Он ещё раз осмотрел свою работу. В красном углу, как и положено, висел портрет Ленина. Рядом, тоже как положено, портрет Сталина. Ну а дальше по принятой иерархии: Маленков, Берия, Молотов, Хрущев, Булганин, Каганович. Ему ли не знать, ведь все эти портреты, украшающие ленинскую комнату, он лично, собственными руками крепил к бетонной, не поддающейся никакой дрели стене, за что получил благодарность от самого комполка. И всё ведь это было ещё на прошлой неделе…
Роман подошёл к портрету Берии и с ненавистью посмотрел на него.
Ему показалось, что тот тоже смотрит на него. Причём зло смотрит. С издевательской усмешкой. Даже очки, эти знаменитые бериевские круглые очки, похожие на два монокля, не в состоянии были спрятать пронзительный взгляд их хозяина. Роману хотелось схватить ненавистный портрет и разбить его, как совсем недавно он разбил бюст Сталина. Правда, тогда он бил от страха, теперь же его переполняли совсем другие чувства.
И тут в комнату влетел Бочков. Не обращая внимания на Романа, он сорвал со стены портрет Берии и с размаху, что есть мочи, ударил его ногой. Мелкие стекла от разлетевшихся вдребезги очков Берии полетели в разные стороны.
– Ты что делаешь, гад – Роман схватил Бочкова за руку, тот, как ему показалось, сошёл с ума…
Но Бочков оттолкнул его и ещё раз врезал хромовым сапогом по самодовольному лицу члена политбюро.
– Ненавижу! Тебя, его, всех ненавижу! – истерично кричал Бочков. – Такой план мне сорвали. Такой план! – Он еще раз ткнул ногой в разорванный портрет.
– А ты что, не знаешь, что Берия – враг народа!– вдруг обратился он к лейтенанту.
– Как враг народа? – не поверил своим ушам Роман.
– Так. Изменник. Заговорщик… Власть хотел в стране захватить. Так что радуйся, лейтенант. Хороший из тебя стрелок получился. Дальновидный.
И тут Бочков заплакал. Навзрыд. Роману на какое-то мгновение даже жалко его стало. Ну, надо же, как человек убивается. Хотя, какой он, к черту, человек. Сейчас проплачется и пойдет ещё на кого-нибудь донос строчить.
Роман вышел на улицу. Солнце уже светило вовсю. Пробегавший мимо дневальный весело отдал ему честь.
Так что, значит, всё обошлось? И никакой он уже не враг народа? Роман не мог поверить случившемуся.
Где-то далеко-далеко над Охотским морем летел на Большую землю самолёт с убегающими от Бочкова Марией и её сыном. А сам Бочков в это время вытирал грязным носовым платком испачканное от слёз лицо.
Роман пошёл в казарму. Солдаты ещё спали. Тихо, безмятежно. Это были самые сладкие предутренние минуты.
– Рота, подъём! – во всю мощь своих молодых и здоровых лёгких крикнул Роман.
Начинался новый день его долгой и счастливой военной жизни.
Перстень индейского вождя
Этот массивный, словно снятый с чьей-то могучей руки перстень, с прячущимся среди золотых зарослей, вон, один нос только и торчит, краснокожим вождём Тупак Амару попал ко мне помимо моей воли, абсолютно случайно. Я и не думал его брать. Зачем? Во-первых, я никаких колец, а тем паче перстней на своих, не отличающихся особым изяществом пальцах, отродясь, не носил, а во-вторых, мне что, больше делать нечего, как драгоценную валюту на абсолютно ненужные украшения разбазаривать? Не для того я в море пошёл, чтобы вместо колониальных товаров: жвачки, джинсов, ананасов, ну и растворимого кофе, естественно, – всякие побрякушки покупать. Да меня из дома выгонят вместе с этим, будь он не– ладен, перстнем. Но было, было в нём что-то манящее, завораживающее, гипнотизирующее. Было! Тем более что и владелец его вёл себя как-то подозрительно, то и дело оглядывался, будто кого-то высматривал. Да и говорил как-то загадочно, полушёпотом, правда, по-испански. А когда он на секунду приоткрыл свои, повидавшие много чего в жизни ладони, и там сверкнуло что-то неправдоподобно блестящее, я сломался. А может, и впрямь этот, отполированный до ослепительного блеска перстень принадлежал когда-то какому-нибудь индейскому касику. Почему бы и нет? Ведь чего там в этой сельве ещё не спрятано. Много чего… И что какие-то несколько тысяч солей за такой исторический артефакт. Пустяк! Тем более, тут одного золота грамм тридцать, а то и пятьдесят…
Правда, на судне мой восторг оценили не все, усомнившись в достоверности, выгравированных на внутренней стороне перстня иероглифах.
– Это не золото! – собрав в кучку мохнатые брови, вынес вердикт Ваня Бабенко. Матрос со стажем. – Что я золота от меди не отличу? – И для большей убедительности громко и раскатисто захохотал, вызвав ответную реакцию у собравшихся. Правда, не у всех.
– Вот, вот что покупать надо было! – И Ваня вынул из безразмерных брезентовых штанов целую гирлянду часов. Штук пять или шесть.
– «Мортима», – многозначительного произнёс он. – Лучшие глубоководные часы. Выдерживают до двадцати атмосфер…
– Это ж сколько в метрах? – раздался чей-то любопытный голос.
– У тебя что по физике было? – взглянув в нужном направлении, съязвил Ваня. – Одна атмосфера – сто метров. Вот и считай…
Кто-то аж присвистнул.
– Это ж что, на два километра с ними нырнуть можно?
– Ага. Нырнуть можно, а вот вынырнуть…
Все засмеялись.
– Зачем вообще такие часы, когда тебя раньше них сплющит? – встрял в разговор моторист Кошечкин, полностью соответствующий своей мягкой фамилии.
Тут уж мне пришлось продемонстрировать свои знания (инженер всё-таки) и напомнить присутствующим, в том числе и Ване Бабенко, что одна атмосфера равняется вовсе не ста, как он думает, а всего десяти метрам водяного столба.
Все сразу успокоились.
Ну это же совсем другое дело! Можно было подумать, что каждый из них готов хоть сейчас сигануть на двести метров. Делов-то!
Но Ваню уже было не остановить. Его даже не огорчил тот факт, что часы его не такие уж и глубоководные… Ему не терпелось убедить и себя, и окружающих, что перстень мой ненастоящий. В смысле, не золотой. А если и золотой, то не весь. Ну, может, малость позолоченный, но не больше….
– Давай проверим! – настаивал он.
– Как? – не понял я.
– Ну ты же химик!
– Ну?
– Что ну! Давай опустим твой перстень в серную кислоту. Или соляную. У тебя же они есть? – напирал Ваня.
– Есть, – согласился я, даже не удивившись обширным Ваниным познаниям, хотя, по-честному, ничего проверять мне не хотелось. В конце концов, что я этот перстень носить буду? Нет, конечно. Это ж так, для форса. Подарок индейского вождя. По крайней мере, под таким соусом я бы его демонстрировал своим друзьям на берегу. Ну, может, ещё чего приврал бы. Но от Вани было не отвязаться. И я покорно, будто был действительно ему что-то должен, последовал в сопровождении группы поддержки в судовую лабораторию. Для проведения научного эксперимента над злополучным артефактом.
– Но у меня одно условие, – обратился я к Ване. – Ты проверяешь мой перстень, а я твои глубоководные часы.
– Как это?
– Обыкновенно. Привязываем твои часы к тросу лебёдки и майнаем за борт на двести метров. Посмотрим, настоящие они или так – самопал.
Ваня на минуту даже растерялся. Но сопровождавшая нас свита дружно поддержала мою идею:
– Давай, Иван, не дрейфь!
Ну не отступать же…
Лаборатория располагалась в носовой части. Для научных экспериментов, особенно, когда дело касается химреактивов, а других, как говорится, не держим-с, место не самое лучшее. Сколько раз, особенно когда судно шло носом на волну, научные опыты заканчивались битьём пробирок, разлитыми реактивами (подчас очень токсичными) и испорченными пробами. Обычно мои просьбы хотя бы на время проведения опытов сбавить ход судна капитаном оставались не услышанными. Что за блажь, он там, в лаборатории, какой-то ерундой занимается, воду меряет, а мы из-за него можем на рыбалку опоздать…
Но однажды и в рулевой рубке поняли, что это, всё же, не блажь…
Я тогда как раз колдовал над пробиркой с серной кислотой (не разбавленной), пытаясь растворить в ней маленький кусочек олова. И как раз в тот самый момент, когда процесс пошёл, судно сильно подпрыгнуло на волне, и содержимое пробирки выплеснулось мне прямо в лицо. Я инстинктивно зажмурил глаза, которые, всё равно, нестерпимо жгло, и, обхватив ладонями лицо, выскочил из лаборатории на палубу. Где-то там, посредине, стояла сколоченная из досок купель с брошенным внутрь брезентом, в которой ещё пару недель назад барахтались те, кто впервые перешёл экватор. Старпом уже не раз напоминал, что надо бы эту каракатицу разобрать. Но у команды всё руки не доходили. И слава богу. Я, перескочив через бортик купели, плюхнулся в грязную воду, сознавая, что именно вот такая горько-солёная щёлочь может спасти мои обожжённые глаза (всё-таки гидрохимик). Жечь стало чуть меньше, и я с опаской (неужто ослеп?), очень медленно открыл один глаз. Было больно, но я видел! Тогда я открыл второй. Он тоже оказался цел или почти цел, потому как после той злосчастной экспедиции я уже никогда не расставался с очками. И всё-таки я был безумно счастлив, что этот удивительный, этот прекрасный, этот многоцветный мир для меня не погас. А мог…
Казалось бы, тот акробатический кульбит, когда рулевой следил не за курсом судна, а за тем, как какой-то сумасшедший научник, даже не сняв одежды, плещется в грязной купели, должен был заставить тех, кто стоит за штурвалом, понять, что моя просьба была не блажь. И в тот раз, когда я чуть не ослеп, это наверху наконец-то поняли. Но уже через пару дней (тем более, всё обошлось же) снова летели на всех парах за новой добычей, заставляя меня скакать по тесной лаборатории, жонглируя склянками с химреактивами.
Банка с соляной кислотой стояла там, где ей и положено было стоять: за ящиками с глубоководными термометрами, поверх которых я для маскировки набросал грязной ветоши. А что делать, коль за этими термометрами на судне шла нешуточная охота. Ещё бы, ведь в каждом таком градуснике почти по 100 граммов ртути. А это дополнительная валюта. Ведь за эту ртуть на тамошнем рынке такие деньги отвалить могут… Тут никакие расписки вести себя достойно образа советского моряка не помогут. Проверено!
Похоже, Ваня и без меня знал, где стоит банка с кислотой, и это меня несколько насторожило. Мне что, вообще, в этой лаборатории ночевать, охранять, так сказать, социалистическую собственность? Тем более что без этой собственности мне вообще в рейсе делать будет нечего. А вот на берегу будет что…
Впрочем, сейчас о термометрах никто и не думал. Все жаждали зрелищ. Даже на полдник никто не пошёл.
Я ощущал себя неким алхимиком. Только алхимиком наоборот. Те из дерьма конфетку делали, в виде золота, мне же из конфетки (перстня индейского вождя) предлагали сделать исходный материал для алхимиков. Впрочем, эксперимент мог и провалиться, и я очень на это надеялся. Уж больно перстень был хорош.
И ведь не подвёл. Выдержал! Два часа, проведенные в стопроцентной соляной кислоте, сделали перстень даже ещё лучше, прибавив ему дополнительного блеску. Да, не зря я за него двадцать тысяч солей отвалил. Как пить дать, не зря! Что подтвердила и группа поддержки.
– Классный перстень! Крутой! Ворованный, наверное…
Теперь все переключились на Ванины часы. Гулять, так гулять! «Мортима» это или не «Мортима»? И мы пошли всей дружной компанией на палубу, к лебёдке.
Ваня нехотя вынул из своего безразмерного кармана часы и протянул их мне.
– Одни? – зашумела толпа. – Нет, давай все! Для чистоты эксперимента!
И Ваня, этот огромный, мускулистый богатырь с устрашающе мохнатыми бровями на абсолютно лысой голове, сдался. Дал!
Завизжала лебёдка. И шесть новеньких часов, привязанных к стальному тросу вместе с увесистым грузом, ушли под воду. Я смотрел на стрелку счётчика, она вращалась подозрительно медленно: 10 метров, 20, 30… Похоже, что-то пошло не так. За время работы в «Промразведке» уж сколько раз я выполнял эти глубоководные станции, с каких только глубин не извлекал из пропустивших через себя не один пуд морской соли батометров пробы воды. И всегда всё было в порядке. А тут…. Как специально. Я бы уже давно прекратил эксперимент, но собравшиеся требовали идти до конца. Иначе не в счёт. И я продолжал опускать груз всё глубже и глубже. Ну вот и нужная отметка.
– Вира! – скомандовал кто-то. И трос побежал вверх, разбрызгивая вокруг себя веером вялые струйки воды. Народ столпился у борта в ожидании чуда. На счётчик уже никто не смотрел. А тот творил чудеса. Добежав до нуля, стрелка продолжала стремительно нарезать круги: минус сто, минус двести, минус пятьсот… Хорошо, кроме меня этого никто не видел… А если и видел, то не понял. Похоже, я вместо двухсот метров смайнал Ванины часики на два километра. Как раз на те два километра, которые, как он думал, и должны были выдержать его «Мортимы». Жаль, я его переубедил.
И вот из воды появился смахивающий на пушечный снаряд груз и привязанные к нему шесть блестящих браслетов. Но без часов. Не то чтобы совсем без часов… Корпус у них всё-таки уцелел. А вот все внутренности: стрелки, циферблаты, шестерёнки, рубиновые камушки и даже задние крышки – бесследно растворились в океанской пучине. Сами же часы, вернее то, что от них осталось, больше смахивали на старинные монокли. Только без стёкол.
Я не мог без жалости смотреть на Ваню. Ведь я лишил его радости осчастливить подарками (глубоководными французскими часами «Мортима») своих многочисленных братьев, проживавших в тихом белорусском селе с единственным водоёмом, который летом и вброд перейти – не проблема.
Но, видно, зря я его пожалел. Потому как Ваня, похоже, особо и не расстроился. Или сделал вид, что не расстроился. Куда больше, чем его, выброшенные коту под хвост, подарки, его волновала судьба моего перстня.
– Ну и что – соляная кислота, – продолжал он гнуть своё, – это ещё не доказательство, что твой перстень золотой. Давай мы его в царскую водку опустим. Вот это будет по-честному. Царская водка сразу покажет: настоящий твой перстень или фальшивка. Ты знаешь, как царская водка делается?
– Слыхал, – ответил я.
– Ты слыхал, а я знаю. – И Ваня направился в лабораторию. Похоже, ему всё тут было знакомо. По крайней мере, банку с серной кислотой он тут же обнаружил. Она стояла за пустой, с густым тёмно-коричневым налетом нерастворимых дрожжей, двадцатилитровой бутылью из-под дистиллята.
– Что, брагу гоните? – ухмыльнулся Ваня, отодвинув дурно пахнущую ёмкость. – Во – «наука»!
– Ага, гоним, – поддакнул я. Что я ему буду объяснять, что эта, источающая тошнотворный запах, бутыль – дело рук электромеханика Володи Кобякова?
Этот Кобяков к нам в каюту завалился чуть ли не через две недели, как мы вышли в рейс. Нос у него, несмотря на сравнительно молодой возраст, уже приобрёл сочный рубиновый оттенок. Под стать носу были и уши. Они торчали перпендикулярно голове и постоянно горели. Да и весь его вид говорил о том, что парень мучается. Причем каждому было понятно, чем.
Вот мы и пожалели. На свою голову. Дали ему пустую бутыль для его бражных дел. Но, видимо, у Кобякова всё внутри так горело, что дегустировать свою бражку он начал чуть ли не на второй день после того, как заварил. А уже через неделю бутыль была полностью пуста, но с толстым-толстым, ничем не разъедающимся налетом так и не успевших, ввиду Володиного нетерпения, раствориться дрожжей. А ведь нам эту бутыль ещё после рейса сдавать надо. Но как? В таком виде!
– А мы и твою флягу царской водкой очистим, – сказал Ваня. Похоже, толк в ней он знал.
Не прошло и пяти минут, как раствор был готов. Хотя до конца я не уверен в точности пропорций серной и соляной кислоты, но перстень, кинутый в него, выдержал и это испытание… Несколько минут. После чего стал блекнуть, тускнеть и расползаться.
Ваня торжествовал!
– Ну что, убедился? Надул тебя индеец. Монтигомо!
Не скажу, что я тогда слишком расстроился. В конце концов, я и не собирался этот перстень носить. Но было, всё-таки, немного жаль, что я его никому из друзей так и не показал. Красивый был перстень, хоть и не золотой. Однако мне было интересно узнать: что ж это за царская водка такая и для чего она нужна. И вот что я узнал:
«Царская водка – смесь концентрированных азотной и соляной кислот – придумана алхимиками. Обладает способностью растворять «царя металлов» – золото…»
Так что ж это?.. Получается, я собственными руками, добровольно, в полном здравии, ясном уме и твердой памяти превратил свой золотой перстень в кусок… В общем, даже и говорить не хочется, во что я его превратил…
А ведь, может, этот массивный, отполированный до ослепительного блеска перстень действительно принадлежал когда-то какому-то индейскому вождю. Кто знает? Да теперь никто… Но было, было в нём что-то манящее, завораживающее, гипнотизирующее. Было!
Хитрая наклейка
Морские истории
Когда-то половина нашего города ходила в море. В их числе был и я. И хотя морская жизнь – не сахар, но, наверное, нигде не случалось столько казусов, анекдотических случаев, розыгрышей, как во время этих длительных рейсов. Случались они и на тех судах, на которых приходилось работать мне в качестве инженера-гидролога. О некоторых из них я и хотел бы рассказать.
Долгие годы в Калининграде существовала контора под очень громким названием – «Запрыбпромразведка». Это название так настораживало чиновников в разных инпортах, что нередко нас туда просто не пускали. Ещё бы! Найдите вы в какой-нибудь другой стране организацию, где бы так откровенно и нагло звучало слово "разведка". Для многих мы так и остались морскими шпионами, добывающими какие-то промышленные (а может, и не промышленные) секреты для своей могучей державы. На самом же деле вся наша разведка заключалась в поиске новых районов промысла для отечественных рыболовных судов. И потому вместе с рыбаками на этих научно-поисковых судах работали мы, «научники», или ещё проще «наука», как называли нас буквально все члены экипажа от капитана до матроса. Мы выполняли гидрологические станции, определяли половозрелость рыбы и делали массу всяких других опытов.
А все эти опыты немыслимы без хорошего крепкого чая. Да вот незадача, до окончания рейса было ещё далеко, а заварка у нас полностью кончилась. Все наши попытки выклянчить её у кока ни к чему хорошему не привели. Тот и слушать ничего не хотел, цепляясь, как скупой рыцарь за набитые золотом сундуки, за свой чай, причём даже не индийский.
А надо сказать, что в то время не было более ценных вещей, которые моряк привозил из рейса, чем жевательная резинка, растворимый кофе и консервированные ананасы. А мы как раз только что загрузились этими колониальными товарами в одном африканском порту.
– Давайте мы у нашего кока выменяем банку ананасов на чай, – предложил как-то Саня Болотов. – Уж перед ананасами он точно не устоит.
– Жалко ананасы отдавать, – возразил Володя Иванченко. – Мы их всё-таки за валюту покупали.
– А мы и не будем отдавать, – сказал Саня и хитро ухмыльнулся.
– Это как? – не поняли мы.
– А очень просто, – стал делиться тот своей идеей:
– Вы знаете, что в машине у механиков имеется солидол?
– Ну и что? – мы никак не могли уловить логической цепочки между чаем, ананасами и солидолом.
– А во что упакован этот солидол? – продолжал интриговать нас Саня.
– В банки жестяные, – ответил за всех Володя Иванченко. – Он частенько ошивался в машине, хоть ему там и делать было нечего, выклянчивал у приятелей-мотористов какие-нибудь списанные железяки для своих ненужных поделок, а то и просто бегал поживиться сгущенным молоком, которое тем давали за вредность и на которое, в отличие от Володи, они смотреть уже не могли. А он мог.