28 мгновений весны 1945-го

Эта экономическая мощь находила отражение и в военной силе Соединенных Штатов, на службе которых к концу Второй мировой состояло 12,5 млн военнослужащих, в том числе 7,5 млн за рубежом.

За годы войны Америка произвела 86 тысяч танков, 12 тысяч военных и торговых кораблей, 65 тысяч мелких судов, 300 тысяч самолетов, 600 тысяч джипов, 2 млн армейских грузовиков, 193 тысячи стволов артиллерии, 17 млн единиц огнестрельного оружия, 41 млрд снарядов и патронов.

Военно-морской флот США из 1200 крупных боевых кораблей, включая дюжину авианосцев, теперь значительно превосходил британский, а никакой другой военно-морской державы тогда не существовало. США обрели способность демонстрировать силу в любом регионе планеты, к которому можно было подступиться с моря, благодаря своим авианосным ударным соединениям и морской пехоте.

Еще более впечатляющим было американское превосходство в воздухе. Две с лишним тысячи тяжелых бомбардировщиков ровняли с землей гитлеровскую Европу. Тысяча бомбардировщиков В-29 сверхдальнего радиуса действия испепеляла японские города, к ним уже добавлялись мощные реактивные стратегические бомбардировщики В-36.

И, конечно, бомба. В «Манхэттенском проекте» было задействовано напрямую 225 тысяч человек и еще 600 тысяч – косвенно. Руководители проекта обещали скорый результат этого сверхсекретного проекта, безопасность которого обеспечивали 500 сотрудников ФБР и 250 их коллег из военной разведки. «Так как некоторое время было неясно, что именно надо охранять, утечки были неизбежны, – пишет американский историк Оливер Пилат. – Пожалуй, самым незащищенным аспектом атомной программы оказались промышленные концерны, которые брали на себя разные этапы производственного процесса. Некоторым из таких заводов приходилось иметь дело с профсоюзами, находившимися под контролем коммунистов».

Была и другая проблема с секретностью. Даже человек, которого американцы называли «отцом атомной бомбы», Роберт Оппенгеймер скажет: «Мы сделали работу за дьявола». Он откажется участвовать в создании водородной бомбы, полагая, что этот путь ведет к гонке ядерных вооружений. Среди идейных противников ядерного оружия или американской монополии на него тоже найдутся люди, которые захотят поделиться атомными секретами с СССР.

Мощнейший флот и стратегическая авиация обеспечивали присутствие американских вооруженных сил не только во всей акватории Тихого океана и в Западной Европе, но и в других уголках земли. Американцы искали и находили все новые места для базирования, они были даже в СССР, как аэродром под Полтавой.

Америка стремительно наращивала свои разведывательные возможности. «После Перл-Харбора был издан новый указ, по которому Служба координатора информации преобразовалась в Управление стратегических служб с Донованом во главе, – рассказывал об истории взрывного роста разведсообщества Аллен Даллес. – По этому указу, подписанному президентом 13 июня 1942 года, УСС подпадало под юрисдикцию Объединенного комитета начальников штабов. УСС получило в дополнение к функциям сбора и анализа информации полномочия “планировать и осуществлять специальные операции по указанию Штаба объединенного командования США”… “Специальные операции” на языке разведки означали информационную войну, применение коммандос, поддержку партизан и использование скрытыми методами всех слабостей империй Гитлера и Муссолини в своих интересах… Донован пригласил самых различных людей из всех слоев общества помогать ему в этой работе: военных и гражданских, администраторов и учителей, банкиров и юристов, бизнесменов и библиотекарей, писателей и издателей, спортсменов и миссионеров, перевоспитавшихся взломщиков сейфов, барменов и капитанов буксиров… Он сумел протолкнуть свой план через Государственный департамент, который распорядился разместить офицеров УСС в Швеции, Швейцарии, Испании, Португалии и Танжере. Часть из них была назначена в американские дипломатические учреждения в этих странах». Организовать сколько-нибудь значимую разведывательную сеть на территории Советского Союза пока не удавалось.

На фоне такой американской мощи рузвельтовские идеи «четырех полицейских» – США, СССР, Великобритании и Китая – выглядели все более старомодными. Зачем четыре, когда вполне достаточно и одного. Накачанные мышцы рвали пиджак. XX век уже выглядел американским.

С другой стороны, опыт двух мировых войн, шок Перл-Харбора порождали в США комплекс уязвимости, опасения за безопасность собственной территории в случае новых военных столкновений. Отсюда установка на поддержание военно-промышленного потенциала и боеготовности на уровне, достаточном для разгрома любого потенциального противника, нанесения по нему опережающих ударов, на отнесение военных действий максимально далеко от американской территории. Установка на оборону «дальних подступов» приводила к переходу от довоенной концепции континентальной обороны – защиты Западного полушария – к концепции глобальной обороны: обеспечения постоянного военного присутствия в ключевых регионах мира и потенциала глобального проецирования мощи, достаточного для подавления любого агрессора в каждом из этих регионов.

При этом в соответствии с набиравшей популярность школой геополитики (Маккиндер, Спайкман) главным источником стратегических угроз рассматривалось сухопутное пространство Евразии, контроль над которым со стороны враждебных США государств трактовался как угроза американским жизненным интересам. Особую заинтересованность вызывали выявляемые геополитиками «окаймления» (rimlands) Евразии, откуда можно проецировать мощь в глубь материка. Уже подготовленный в 1943 году план послевоенного базирования предусматривал обеспечение стратегического периметра обороны далеко за пределами Западного полушария, предполагая доминирование и в Атлантике, и на Тихом океане.

Владимир Печатнов подчеркивал, что «сочетание новых огромных возможностей США, с одной стороны, и новых потенциальных опасностей – с другой, подводило Вашингтон к идее глобального лидерства Америки как посильного и необходимого условия поддержания международной стабильности и предотвращения новой мировой войны. Новое убеждение, вынесенное военно-политической элитой страны из суммарного опыта обеих мировых войн, состояло в том, что без лидерства и опеки США Старый Свет вновь станет жертвой своих периодических безумств, а спасать его от них опять придется Америке. Традиционное для заокеанской республики мессианство с его уверенностью в универсальности американских принципов и благости американской мощи теперь впервые опиралось на самый мощный в мире военно-экономический потенциал». Но для оправдания такой глобальной стратегии, обеспечения ей государственной и общественной поддержки не хватало одного – врага.

Збигнев Бжезинский утверждал: «Эта страна вышла из разрухи Второй мировой войны экономически более могущественной, чем в начале войны. Но она еще не была мировой доминирующей державой. В военной и в еще более важной – политической сфере у США был грозный противник: победоносный, могущественный в военном отношении и идеологически агрессивный Советский Союз». Главная проблема: американцы стали считать сферой своей ответственности весь мир. И везде, где они прощупывали границы своей возможной гегемонии, они натыкались либо на СССР, либо на коммунистов.

К весне 1945 года роль врага Америки в закрытых военно-политических оценках все чаще стала отдаваться Советскому Союзу, хотя бы потому, что только он располагал набором характеристик, приписываемых глобальному конкуренту: положением в центре Евразии, военной мощью, неприемлемыми для США идеологией и общественным строем. Ждать, когда эта сила проявит еще и агрессивность, в Вашингтоне не собирались.

Военные операции союзников на Западном фронте не были решающими в войне, исход которой определялся на фронте Восточном. Но и на Западе шли кровопролитные бои, проводились крупные операции, в штабах кипели страсти.

Высшим командным органом войск союзников в годы Второй мировой войны был созданный в феврале 1942 года Объединенный комитет начальников штабов, состоявший из представителей Комитата начальников штабов США и Британского комитета начальников штабов. Базировался ОКНШ в Вашингтоне, руководили им начальник штаба армии США генерал Джон Маршалл и начальник имперского Генерального штаба Великобритании фельдмаршал Алан Брук. Поскольку Брук по большей части руководил из Лондона, в Вашингтоне Англию чаще представлял председатель британской миссии объединенного штаба фельдмаршал Генри Вильсон. Между американскими и британскими военными постоянно вспыхивали разногласия – и это еще очень мягко сказано. В этих спорах – с учетом очевидной на тот момент весовой категории – первенство почти неизменно оставалось за американцами, что не мешало английской стороне громко возмущаться.

Объединенному комитету начальников штабов было подчинено Верховное командование войсками союзников на Европейском театре военных действий – генерал Дуайт Эйзенхауэр.

Информация к размышлению

Эйзенхауэр Дуайт Дэвид (прозвище – Айк). 55 лет. Партийную принадлежность определит лишь в 1952 году, когда будет баллотироваться на пост президента США от Республиканской партии. Генерал армии. Верховный главнокомандующий экспедиционными силами союзников в Европе.

Родился в Денисоне, штат Техас. Третий сын в семье Дэвида и Айды Эйзенхауэр – правоверных менонитов и пацифистов. Отец – разнорабочий, мать – домохозяйка. После школы учился в военной академии в Вест-Пойнте. Профессиональный военный. Во время Первой мировой войны, несмотря на настойчивые рапорты с просьбой отправить его на фронт, готовил резервистов в Америке, служил в зоне Панамского канала, оккупированной Соединенными Штатами. С 1929 по 1933 год работал в аппарате военного министра.

Единственная военная операция, в которой Эйзенхауэр участвовал до Второй мировой войны, – разгон марша на Вашингтон голодных ветеранов Первой мировой войны в 1932 году. В 1933–1935 годах – помощник начальника штаба армии генерала Макартура. Затем служил на Филиппинах. В 1941 году возглавил штаб 3-й армии и получил звание бригадного генерала. С вступлением США в войну работал в отделе военного оперативного планирования в штабе армии под руководством генерала Маршалла. В 1942–1943 годах командовал силами союзников в наступательных операциях в Северной Африке, на Сицилии и в Италии. После открытия второго фронта – Верховный главнокомандующий экспедиционными силами.

 

Сменит Трумэна на посту президента Соединенных Штатов. Супруга Мейми, сыновья Дэуд и Джон.

Эйзенхауэр был полон сил и энергии, хотя в те дни его преследовала одна болезнь за другой. Его сын лейтенант Джон Эйзенхауэр, которого он перевел на службу в Европу, наблюдал за отцом: «Видимо, ни в какое другое время его жизни я не видел Старика в таком мире с самим собой… Он реализовал профессиональные навыки и знания, которые приобрел за тридцать предшествующих лет. И он делал это на высочайшем уровне».

Группировка американских войск в Европе была основной ударной силой коалиции западных союзников, высадившихся в июле 1944 года в Нормандии. В ходе их мощного наступления к осени удалось освободить от немцев большую часть Франции. Огромную роль в успехе наступления союзников играло их подавляющее превосходство в воздухе.

К концу 1944 года, по подсчетам маршала Жукова, на Западном фронте «американские, английские и французские войска имели 76 хорошо укомплектованных и отлично вооруженных дивизий и 15 отдельных бригад, 16 100 танков и самоходно-артиллерийских установок, более 16,7 тысячи боевых самолетов. Этим силам немецкое командование противопоставило всего лишь 74 крайне малочисленные и плохо подготовленные дивизии и три отдельные бригады, 3,5 тысячи танков и штурмовых орудий, до 2700 боевых самолетов. Следовательно, союзники уже вскоре после открытия второго фронта превосходили противника по числу войск в 2 раза, по танкам – в 4 раза, по самолетам – в 6 раз».

Но решающего перелома на Западном фронте не произошло. «Союзникам к началу октября, когда их наступательный порыв истощился, нигде не удалось выйти к Рейну в ходе преследования остатков разгромленных немецких армий, как это приказал Эйзенхауэр в начале сентября, не говоря уже о создании плацдармов на восточном берегу реки, – писал фон Типпельскирх. – …Не подлежало никакому сомнению, что полностью разгромленная в августе немецкая оборона была вновь восстановлена… Осень 1944 года выдалась необычайно пасмурной и дождливой. Авиация с ее абсолютным превосходством часто вообще не могла использоваться или же использовалась не в таких масштабах, к каким привыкла пехота союзников. Применение танков в тяжелых условиях осенней распутицы также нередко исключалось».

Эйзенхауэр признавал: «В последние месяцы 1944 года бои на всем фронте от Швейцарии до устья Рейна приняли затяжной характер. Пехота продвигалась мучительно медленно, пройденное ею расстояние измерялось скорее ярдами, чем милями. В этих условиях пехотные подразделения несли большие потери».

Гитлер увидел возможность быстрым и внезапным сосредоточением сил на решающем направлении нанести англо-американцам мощный ответный удар. Начавшееся 16 декабря 1944 года немецкое контрнаступление в Арденнах оказалось неожиданным для союзников и первоначально было настолько успешным, что Черчилль умолял Сталина ускорить зимнее наступление советских войск, чтобы ослабить германский наступательный порыв на Западе. Сталин пошел навстречу, начало Висло-Одерской операции было передвинуто с 20 на 12 января, что создало немалые проблемы для советских войск. «Те восемь суток, что у нас взяли, по правде говоря, были нам крайне необходимы… Помимо всего прочего, перенос срока наступления не радовал нас из-за метеорологических прогнозов», – напишет маршал Конев.

Впрочем, все встало на свои места, когда немецкое наступление в Арденнах захлебнулось. «Вернувшись в конце января на исходные позиции, немецкие армии, несмотря на все свои запросы, не нашли там ничего, что могло бы повысить их упавшую боеспособность: ни достаточного количества боеприпасов, ни артиллерии, ни противотанковых средств, – констатировал Типпельскирх. – Во время отхода настроение в войсках… значительно упало. То же самое было и на родине, где царило теперь горькое разочарование, ибо надежды на решающий перелом на Западе, о неизбежности которого говорили еще в рождественские дни, не сбылись».

Затем на Западном фронте наступила пауза. «Весьма существенную помощь оказала немцам погода. В январе обильно шел снег, а в начале февраля наступила оттепель. Масс и Рейн сначала широко разлились, и, когда вода спала, низко лежавшая местность еще долго оставалась топкой… На многих участках между лесом Рейхсвальд и Рейном могли передвигаться лишь танки-амфибии».

Но затем все армии западных союзников перешли в наступление, которое больше не прерывалось немецкими контратаками.

Наступление велось двумя группами армий. На севере – левом фланге, примыкающем к Балтийскому морю, вперед шла 21-я группа армий под командованием британского фельдмаршала Бернарда Монтгомери. В эту группу входили 1-я канадская армия генерала Гарри Кренара (в ней присутствовали также английские и польские дивизии) и – южнее – 2-я британская армия генерала Майкла Демпси.

Южнее наступала 12-я группа армий во главе с генералом Омаром Брэдли. В 12-й группе – с севера на юг – действовали 9-я армия США генерала Уильяма Симпсона, 1-я армия США генерала Кортни Ходжеса и 3-я армия США генерала Джона Паттона. «Всего в группе армий Брэдли было 48 дивизий, – писал Эйзенхауэр. – Это была крупнейшая из американских группировок за всю нашу историю».

Гитлер решил защищать подступы к Рейну, не разрешая войскам отступать за эту водную преграду, что привело к разрушительным последствиям для германской армии. В Рейнской кампании немцы потеряли четверть миллиона только пленными, не считая убитых и раненых. Было уничтожено более 20 немецких дивизий. Авиация союзников использовала и улучшившуюся погоду, и удлиняющиеся дни, непрерывно атакуя, число ежедневных самолето-вылетов достигло 11 тысяч. В конце марта Эйзенхауэр встретился с Аланом Бруком на берегу Рейна.

После форсирования Рейна между американским и британским командованием разгорелись жаркие споры по поводу направления главного удара. Британцы на всех уровнях – больше других Черчилль и Монтгомери – настаивали на том, чтобы именно западные союзники взяли Берлин. Рассказывал Монтгомери, который и не скрывал своих амбиций въехать в столицу Германии на белом коне: «Как только мы перешли Рейн, я начал обсуждать с Эйзенхауэром планы дальнейших операций. Мы провели несколько встреч. Я всегда считал Берлин целью первостепенной важности; это был политический центр, и, опередив русских на пути к нему, мы значительно облегчили бы свои послевоенные задачи… По-моему, не может быть никаких сомнений в том, что нам следует сосредоточить всю нашу энергию и все ресурсы для быстрого наступления на Берлин». К этому времени Эйзенхауэр почти не разговаривал с Монтгомери. Как он позднее объяснял, «Монтгомери так увлекся тем, чтобы американцы – и я особенно – не получили никакого признания, словно люди, почти не воевавшие, что я в конце концов перестал говорить с ним».

У Эйзенхауэра было другое видение ситуации и иные приоритеты. «С повсеместным форсированием Рейна нашими войсками, с преодолением “линии Зигфрида”, где немцы потеряли столь значительные силы, была завершена вторая большая фаза нашей весенней кампании. Теперь нужно было рассмотреть сложившуюся обстановку и определить дальнейшие действия наших войск, чтобы осуществить третью фазу – окончательный разгром немецкой военной мощи и занятие территории Германии.

Первым шагом этой фазы оставалось окружение Рура. Эта операция всегда составляла важную часть наших планов, и в сложившихся условиях не было ничего, что говорило бы о какой-либо целесообразности отказа от этой задачи. Наоборот, теперь стало очевидным, что этот двойной охват не только окончательно и полностью отрежет промышленный Рур от остальной Германии, но и приведет к уничтожению одной из главных группировок, все еще остававшихся у противника».

Эйзенхауэра потом – и до сих пор – будут обвинять на Западе в преступной близорукости: он не захотел брать Берлин (который вообще-то в соответствии с ялтинскими договоренностями входил в советскую зону оккупации). На эту тему размышлял его вдумчивый биограф Стивен Амброз: «Более трех с половиной лет в центре внимания Эйзенхауэра был вермахт. А теперь Черчилль хотел, чтобы он думал не столько о немцах, сколько о русских. Эйзенхауэр сопротивлялся такому повороту событий. Для такого сопротивления имелись как политические, так и некоторые военные причины, самая важная из которых являлась и самой простой: Эйзенхауэр поверил бы в конец вермахта только после его безоговорочной капитуляции… Эйзенхауэр хотел быстрого, резкого и определенного конца войны».

Эйзенхауэр и сам объяснит свою логику: «Естественной целью за пределами Рура являлся Берлин – символ остававшейся немецкой мощи. Его взятие было важно как психологически, так и политически. Но, на мой взгляд, он не являлся ни логичной, ни наиболее желанной целью для войск западных союзников.

Когда в последнюю неделю марта мы стояли на Рейне, до Берлина оставалось триста миль. На пути к нему, в двухстах милях от нашего фронта, лежала река Эльба, служившая значительным естественным препятствием.

Русские войска прочно закрепились на Одере, захватив плацдарм на западном берегу этой реки, всего в тридцати милях от Берлина… Если бы мы задумали бросить достаточную группировку, чтобы форсировать Эльбу с единственной целью овладеть Берлином, то возникли бы следующие осложнения. Первое: по всей вероятности, русские окружили бы Берлин задолго до того, как мы подойдем туда. Второе: снабжение крупной группировки на таком расстоянии от основных баз снабжения, расположенных к западу от Рейна, привело бы к практическому отключению войск от боевых действий на всех остальных участках фронта… Было целесообразно быстро продвигаться вперед частью сил через Германию на соединение с советскими войсками, тем самым разделить страну на части и фактически исключить всякую возможность для немцев действовать как единое целое».

На пресс-конференции 27 марта репортер спросил Эйзенхауэра:

– Кто, по вашему мнению, будет раньше в Берлине – русские или мы?

– Видите ли, – отвечал Эйзенхауэр, – я думаю, что они должны сделать это просто из соображений близости цели. В конце концов, они всего в тридцати пяти милях от города. Их дистанция намного короче.

Кроме того, Эйзенхауэра беспокоила перспектива усиления немцев на юге Германии – в Альпах, откуда их было бы трудно «выковырять» и где, как громогласно объявил Гитлер, формировался новый «национальный редут» (что окажется большим блефом). Айк был уверен, что «существовала еще реальная возможность, что фанатически настроенные нацисты попытаются укрепиться в “национальном редуте”, и поэтому скорейший захват этого района оставался для нас важной задачей. Имелись также веские основания для того, чтобы ускорить наше запланированное наступление на севере в направлении на Любек. Наступление на Любек обеспечило бы захват последних баз немецких подводных лодок и устранило бы остатки этой некогда серьезной угрозы. Мы не могли предсказывать, как будут действовать немецкие оккупационные войска в Дании. Возможно, они предпочтут упорно обороняться, и на такой случай мы планировали проведение молниеносной операции против них».

Исходя из этих соображений, Эйзенхауэр решил: «Как только 12-я и 21-я группы армий осуществят полное окружение Рура, наш план следующих крупных наступательных операций будет состоять из трех основных частей. Первой частью предусматривалось мощное наступление войск 12-й группы армий Брэдли прямо через Центральную Германию… Вторую и третью части общего плана составляли быстрые наступательные операции на обоих наших флангах, после того как войска Брэдли встретятся с русскими где-то на Эльбе… Этот план в общих чертах был представлен генералиссимусу Сталину». Телеграмма Эйзенхауэра советскому Верховному главнокомандующему на этот счет от 28 марта вызвала взрыв в столицах Большой тройки.

Сталин так прямо слукавил, ответив Эйзенхауэру, что, по мнению советского командования, Берлин утратил свое прежнее стратегическое значение и основной удар Красная армия готовит на Дрезден, который является самым удачным местом для встречи союзников и Красной армии. Сталин извинится перед Айком за эту свою хитрость, когда тот посетит Москву в августе 1945 года.

Британцам решительно не понравился план Эйзенхауэра, а еще меньше сам факт его прямого общения со Сталиным. «Мне кажется, мы совершаем ужасную ошибку», – телеграфировал Монтгомери Бруку. Черчилль и британские военные руководители направили свой протест генералу Маршаллу, который фактически выполнял функции американского Верховного главнокомандующего.

Эйзенхауэру пришлось объясняться с Маршаллом, и он был резок: «Премьер-министр и его начальники штабов возражали против моей идеи разгромить немцев на западном берегу Рейна. Теперь они со всей очевидностью хотят меня отвлечь на крупномасштабные операции, не связанные с окончательным разгромом немцев».

Черчилль 31 марта сделал еще одну попытку, прислав Эйзенхауэру телеграмму: «Почему бы нам не форсировать Эльбу и не продвинуться как можно дальше на восток?» Он требовал, чтобы британцы первыми достигли Берлина и чтобы для выполнения этой цели 9-я американская армия Симпсона была включена в состав 21-й группы армий Монтгомери. Подобное решение, писал Черчилль, «позволит избежать низведения сил Его Величества до выполнения весьма ограниченных задач». Эйзенхауэр был обижен и продолжал настаивать на своей правоте. Рузвельт защищал Эйзенхауэра и пытался зарядить Черчилля оптимизмом: «Военные действия сегодня развиваются, по нашему мнению, весьма успешно, и мы можем надеяться, что крах гитлеризма наступит раньше, чем мы ожидали».

Первого апреля Черчилль направил Рузвельту послание, где уверил, что не намерен «хоть в какой-то мере дискредитировать или умалить престиж генерала Эйзенхауэра в его становящихся все более важными отношениях с русскими командующими на фронте». Премьер-министр предлагал покончить с «этими недоразумениями между друзьями и товарищами, вернейшими из всех, которые когда-либо сражались плечом к плечу как союзники», и переходил к главному – необходимости решительно нарушить ялтинские договоренности, по которым Берлин относился к советской зоне оккупации.

«Я вполне искренне говорю, что Берлин сохраняет важное стратегическое значение. Ничто не будет иметь такого психологического воздействия на все сопротивляющиеся нам немецкие войска, ничто не доведет их до такого отчаяния, как падение Берлина. Для немецкого народа это станет важнейшим признаком поражения. С другой стороны, если предоставить лежащему в развалинах Берлину выдерживать осаду русских, он, пока над ним развевается немецкий флаг, будет воодушевлять сопротивление всех немцев, находящихся под ружьем.

Эта проблема имеет еще один аспект, который нам с Вами следует рассмотреть. Армии русских, несомненно, займут Австрию и вступят в Вену. Если они возьмут также и Берлин, не укрепится ли в их сознании неоправданное представление, что они внесли основной вклад в нашу общую победу? Не породит ли это у них такое настроение, которое создаст серьезные и непреодолимые трудности в будущем? Я считаю, что ввиду политического значения всего этого мы должны продвинуться в Германии как можно дальше на восток, и, если Берлин окажется в пределах нашей досягаемости, мы, конечно, должны взять его. Такой курс представляется разумным и с военной точки зрения».

На следующий день Черчилль продолжал наставлять Эйзенхауэра: «Я считаю чрезвычайно важным, чтобы мы встретились с русскими как можно дальше на Востоке».

Разборки продолжились 6 апреля, когда Монтгомери вновь поднял этот вопрос перед Эйзенхауэром, сказав, что он чувствует недооценку американцами Берлина, который «обладает первостепенной важностью и что русские, без сомнения, придерживаются той же точки зрения, хотя и делают вид, что это не так!».

На следующий день Эйзенхауэр перенес решение этого конфликта в ОКНШ. Он писал: «Послание, которое я направил Сталину, было чисто военным шагом, предпринятым в соответствии с моими полномочиями и указаниями Объединенного англо-американского штаба, полученными ранее. Откровенно говоря, мне даже в голову не пришло предварительно посоветоваться с Объединенным англо-американским штабом, так как я считал, что отвечаю за эффективность военных операций на этом театре военных действий и было естественно спросить у руководителя русских войск относительно направления и времени их следующего крупного наступления и изложить ему в общих чертах свои намерения». Эйзенхауэр настаивал, что наступление на Берлин в военном смысле неразумно, а затем добавил: «Я первый признаю, что война ведется ради достижения политических целей, и, если Объединенный комитет начальников штабов решит, что необходимость захвата союзниками Берлина перевешивает чисто военные соображения на театре военных действий, я с радостью изменю свои планы и начну думать, как осуществить новую операцию».

ОКНШ ничего не изменил в директивах Эйзенхауэра. Маршалл в ответ доказывал британским начальникам штабов, что «психологические и политические преимущества, которые будут результатом возможного захвата Берлина раньше русских, не должны перевешивать очевидные военные императивы, которые, по нашему мнению, заключаются в полном разрушении немецких вооруженных сил».

Черчилль сыграл отбой. «Шторм начал спадать, поскольку ни одна из сторон не хотела разрыва. Британцы практически согласились на второстепенную роль Монтгомери. Черчилль, хорошо понимая необходимость англо-американской солидарности в послевоенный период, взял на себя инициативу в улаживании конфликта».

В начале апреля наступление союзников на Западном фронте заметно ускорилось. «Войска Брэдли на юге и Монтгомери – на севере продвигались с боями к намеченному месту встречи возле Касселя, – писал Эйзенхауэр. – Американская 9-я армия, шедшая в направлении на Берлин, встречала куда более упорное сопротивление, чем 1-я и 3-я армии, двигавшиеся из района Франкфурта. В результате наступавшие войска этих армий своим правым крылом вышли на восточную и северо-восточную окраины Рура, чтобы соединиться с колоннами 9-й армии Симпсона в районе Липштадта возле города Падерборн.

К 1 апреля, спустя ровно неделю после того, как 21-я группа армий форсировала Рейн в районе Везеля, наступавшие с севера и юга войска соединились, Рур был окружен, противник оказался в западне. Теперь немцы непрерывно терпели крупные поражения».

Происходившее на Западном фронте уже трудно было назвать настоящей войной. Отдельные полки, роты, взводы, а иногда даже несколько человек в джипе неслись вперед, отрываясь далеко от своих тылов. Большинство немецких частей были обездвижены из-за отсутствия горючего. Организованная оборона просто отсутствовала. Жуков подтверждал: «Из разговоров с Эйзенхауэром, Монтгомери, офицерами и генералами союзных войск мне тогда было известно, что после форсирования Рейна союзные войска серьезных боев с немцами не вели. Немецкие части быстро отходили и без особого сопротивления сдавались в плен американцам и англичанам… Какие потери понесла трехмиллионная американская армия, двигаясь от Рейна на восток, юго-восток и северо-восток? Оказывается, американцы потеряли всего лишь 8351 человека, в то время как число пленных немцев исчислялось сотнями тысяч солдат, офицеров и генералов». Неудивительно, что Сталин подозревал союзников в сговоре с немцами.

Соединившись у Липштадта, 9-я армия Симпсона и 1-я армия Ходжеса загнали в ловушку немецкую группу армий «Б» под командованием фельдмаршала Моделя, куда входили 15-я и 5-я танковые армии в составе 21-й дивизии. Среди развалин крупнейшего промышленного района Германии – Рура – она продержится 18 дней. Модель умолял фюрера разрешить отвод войск. Получив отказ, Модель подчинился и продолжил сражаться. 14 апреля окруженная группировка в результате ударов американцев в направлении Хагена с севера и юга была рассечена пополам.

Окружение армий Моделя в Руре оголило немецкий фронт. Через образовавшуюся брешь шириной 300 км передовые части американских 9-й и 1-й армий устремились к Эльбе. Вечером 11 апреля, преодолев за день около 100 км по шоссе из Ганновера, бойцы армии Симпсона вышли на Эльбу и уже в следующие два дня создали на восточном берегу два плацдарма – к северу и к югу от Магдебурга. В результате немецкой контратаки с северного плацдарма Симпсона выбили, но на южном он закрепился. 84-я дивизия Боллинга легко отбила контратаку частей немецкой 12-й армии генерала Венка. Части Боллинга навели переправы через Эльбу для 2-й танковой дивизии, и в ночь на 14 апреля американские танки громыхали по понтонным мостам, готовые устремиться на Берлин. Берлинская операция советских войск еще даже не началась. А американцев отделяло от Берлина всего 60 км.