И. Р. возила нас на пленэр в Курай. Она очень любила горы. В 90-е они с мужем, бывшим нашим однокурсником Володей Лавриновым, перебрались жить туда, в Горный, поближе к Шамбале.
Однажды я позировал И. Р. у неё в мастерской для портрета какого-то выдающегося алтайского геолога – ей нужно было сделать этюд рук, держащих некий символически сияющий кристалл. Кристаллом, помню, послужила картонная коробочка не то сангины, не то соуса Подольского комбината. А мне пришлось по просьбе И. Р. надеть в тот день на занятия светлую – голубую, другой у меня не было – рубашку, и на уроке живописи я боялся её испачкать.
На всю жизнь запомнилось мне одно высказывание И. Р., можно сказать, её последнее напутствие. Перед самым уже дипломом, в конце четвёртого курса, она, обходя в мастерской наши холсты с обнажённой на них натурщицей, дошла до моего:
– Н-ну, н-ну, н-ну как бы это сказат… (И. Р. упорно не давалась русская палатализация) вы стых-и нэ пышэт-е?
– Я-а-а-э-э-э-ы… пишу!
– Ну вот! Это выдно, что жывопыс – это нэ… нэ… нэмного нэ ваше.
Начал утром писать этот рассказ про ежа, и вот
в позапрошлогоднем «Аэростате» играет мне песня умершего в тот год Мамонова «Ганс мой ёж»
Тут стоит заметить – как бы справедливости ради – что примерно за год до этого, на третьем курсе, И. Р. мою живопись хвалила. И, как говорится, перехвалила. Это была тоже обнажёнка, точнее, так называемая полуобнажёнка – женский торс со спины. Спина была – натурщицы Юли, смуглокожей брюнетки с толстой косой. Я тогда купил в Новоалтайском книжном, куда мы бегали в обеденные перерывы после столовой, альбомчик Веры Хлебниковой и, насмотревшись репродукций в нём, что-то такое понемножку начинал, кажется, в цвете понимать.
Увы, на просмотре мой холст схлопотал «тройку». А за «тройки» нам снижали стипендию. Я их получал нечасто. Но, к слову, и за тот – единственный с И. Р. – пленэр в Курае была у меня «тройка» (думаю, заслуженная – горы с непривычки выходили у меня неважно). Педагоги из училищной комиссии недолюбливали Илзе. Она много выставлялась и – по барнаульским меркам – считалась, в отличие от них, настоящим, как бы полноценным художником. Училищные, занижая оценки на просмотрах, таким образом, что называется, ставили её на место, отыгрываясь на нас, студентах. Такие вот – нередкие, увы, в сфере художественного образования – перипетии. Не без влияния которых, думаю я сейчас, живопись моя тогда в течение года и сделалась чем-то «нэмного нэ моим».
К слову о выставках. Как раз незадолго до этого своего вердикта по поводу моих живописных способностей Илзе ездила со своей большой персональной в тогдашний Ленинград, а затем в Москву и в Ригу. А чуть раньше, летом, во время каникул, она провезла эту выставку по Алтайскому краю. Побывала в том числе и в нашей Михайловской картинной галерее. В Михайловке у деда и бабушки я, как всегда, проводил лето. Это была моя Извара. Помню, притащил тогда И. Р. на открытие огромную охапку гладиолусов из нашего огорода5.