© Самсонов В. В., 2014
От автора
Вызвать чей-либо интерес к представленному литературному труду вступительным словом надежды мало. Исхожу из собственного читательского опыта. Время от времени приходится слышать примерно следующее: «Володь, а ты читал новую книгу Сидорова? Ну, Сидорова Ивана Петровича?» Приняв на грудь мое вполне ожидаемое «нет», вопрошающий поудобнее располагается в креслах своего «я» с тем, чтобы без утайки поделиться мнением о прочитанном – и делится, делится и делится, как говорится, по полной программе. Вскоре становится ясно, что зернышко к зернышку собиравшийся в новой книге Сидорова бисер мечется не перед тем, кто способен его оценить. Тем не менее знакомый – добрая душа! – проводит под сказанным черту: «Прочитай, прочитай. Мне кажется, тебе должно понравиться».
Чаще всего знакомство с очередным Сидоровым заканчивается усталостью и желания орать с балкона «шапки долой» нет никакого. Каждый оказывался в таком положении и знает, о чем речь. Мой читатель, предупреждаю честно, рискует в очередной раз и рискует сильно. Однако, если по прочтении книги у него возникнет желание дружески пожать ее автору руку или, паче чаяния, пожалеть его, то в первом случае он получит удовлетворение, а во втором может быть уверенным, что будет понят на все сто.
Ма
«Один не разберет, чем пахнут розы,
Другой из горьких трав добудет мед.
Дай хлеба одному – на век запомнит,
Другому жизнь пожертвуй – не поймет…»
Омар Хайям
Свет в комнате выключен, и лишь чье-то бормотание из ее угла нарушает необычную для московских квартир тишину.
– Кажется, я Михалну забыла спросить, почем она взяла огурцы. Больно хорошие огурцы…
На старенькой тахте, под пледом, время от времени ворочается довольно полная на вид женщина. Ей можно дать лет шестьдесят пять, не меньше. Пожалуй, даже семьдесят – не будем ее жалеть. Ничем не примечательное лицо походит на первый блин малолетнего поваренка, который в качестве бонуса за смелость подсунул едокам обещания чего-то гораздо лучшего, шкворчащего, пузыристого, золотистого с корочкой, с маслом или сметаной, где соли и сахара в самую меру. Складывается впечатление, что мифический поваренок порезвился от души. Нос картошкой, мощный второй подбородок, потрескавшееся от морщин лицо и почти бесцветные губы – вот первое, на что может обратить свое внимание иной зритель, случись ему оказаться здесь. А может быть, и нет. Например, на ногах женщины надето нечто, сшитое из войлока и похожее на обувь далеких предков. Это самое нечто можно легко принять за высокий пример народного творчества, ведь на голенищах красуются вышитые толстыми шерстяными нитками, скрученными вдвое, целые сцены из жизни, где царят покой и счастье. Самопал такого рода столетиями скрашивал жизнь людям, которым приходится сводить концы с концами. Прекрасным героям вышивки за поведение, судя по всему, ставились распрекрасные отметки, уж больно довольными выглядят их рожицы. А если учесть, что с такими показателями они могут никуда не спешить, то всякому, кому доведется их увидеть, останется только вздыхать и завидовать. Кое-где этот hand made дополняют аккуратно наклеенные кусочки ткани разных цветов.
Старушка лежит лицом к стене и внимательно изучает одну из сотен белых розочек, правильными рядами, как солдаты в строю, расположившихся на обоях.
Комната не выглядит большой. Наверно, от того, что в ней находится несколько крупногабаритных предметов. Самым примечательным из них, бесспорно, можно считать старый, еще довоенный сервант. Он похож на здание какого-нибудь министерства, из которого вроде бы никто не выходит и в которое никто не входит, а окажись внутри, – сущий ад и муравейник. Скрытые от глаз и находящиеся на виду предметы живут здесь своей жизнью. За тонированными стеклами тускло бликует чешский чайный сервиз «Мадонна» на шесть персон из пятнадцати предметов, некоторые из которых подпирают предметы совсем другого назначения. Японский веер, несколько лампочек дневного света на сорок ватт, градусник в виде Спасской башни, восковое яблоко и маленький граненый стакан с тыквенными семечками внутри – только некоторые из них. Во впалом «животе» серванта выясняет между собой отношения старого образца, похоже не использованная по назначению, парочка боксерских перчаток. Их немые – и уж не знаю, благодарные ли, – болельщики: радиоприемник «Альпинист», непочатый пузырек одеколона «В полет», почти пустой флакончик «Духи 8 марта», перевязанная тесьмой стопка журналов «Роман-газета», здоровенный, килограмма на два, не меньше, кусок настоящего пчелиного воска, завернутый в несколько слоев пергамента, три пары перепутавшихся между собой наушников, да деревянный грибок для штопки на пару с открытым посередине блокнотом. Несколько в стороне от них, как не получившие билеты на спортивный праздник, ждут продолжения событий несколько заколок и украшений для волос, упаковка спичек из десяти коробков, деревянная шкатулка с бижутерией и недовязанная детская кофточка без рукавов. Внутренности серванта остаются для чужих глаз тайной. Что в них скрывается, известно только самой хозяйке.
Значимость массивного круглого стола, стоящего посередине комнаты, также трудно переоценить. Сейчас он покрыт вязанной крючком скатертью с бахромой по краям. Всего несколько предметов нарушают его геометрию: небольшая вазочка с сахаром, в котором застряла почти черная окаменелость – скорее всего не донесенная до рта капля вишневого варенья, – швейная машинка «Подольск» без признаков начатой работы и шахматная доска со стоящими на ней фигурами. Здоровенное пианино «Ronisch», слева от тахты, также заслуживает внимания. Черное, с золотыми канделябрами и растительным орнаментом на груди чудовище служит пьедесталом для проигрывателя «Россия 321Стерео», «Почаевской Пресвятой Богородицы», «Митрофана Воронежского» и маленькой «Владимирской Божьей Матери». Остальные предметы обстановки, кроме, разумеется, упомянутой выше тахты, воспринимаются какой-то кучей-малой, хотя и очень организованной, как если бы между ними существует тайный сговор, недоступный пониманию остальных. Бардачок такого рода фантастически быстро – все мы знаем – создается и убирается только при генералке, то есть весьма и весьма редко. Хозяйка, судя по всему, чувствует себя в такой обстановке вполне комфортно.
Итак. Давно уже пора закруглиться с этим описанием, понимаю, но очень хочется втиснуть сюда еще буквально несколько слов. Они, на мой взгляд, совершенно необходимы хотя бы потому, что герои этой повести провели среди них достаточно много лет, чтобы читатель мог проявить терпение и подождать чего-то более захватывающего всего минуту.
Для тех, кто по-прежнему с нами. Вазочка с подсыхающим джемом внутри ютится на этажерке, стоящей в головах тахты. Почему она не на своем месте, непонятно. Как и наполовину стертый нож с доской для резки. Там же: проигрыватель, бумажные обрывки, несколько совершенно новых книг и брошюр, керамическая пивная кружка с видом Мюнхена на боку, поглотившая несколько карандашей, ручек и ножницы для ногтей, стопочка аккуратно сложенных носовых платков и трехлитровая банка, почти доверху наполненная самыми разными пуговицами. Она венчается небольшим резиновым мячиком, который неизвестный шутник однажды повязал лоскутом белой тряпки в черный горошек. Радиола «Ижевск» со своими задушевными цвета слоновой кости пятью кнопками посередине с исполненной достоинства простотой притихла на совершенно никакой тумбочке, настолько никакой, что пусть никакой и останется во веки веков. В углу комнаты черно-белый телевизор «Рекорд 350–1». За ним трехстворчатый шкаф. Над тахтой висит копия саврасовских «Грачей» в местами облупившейся золоченой раме, фото Сталина и групповая фотография выпускников десятого класса «Б» средней школы № 96 города Москвы. На другой стене делает свое дело барометр времен Очакова и покорения Крыма. Окно прикрывают тюль и плотные коричневые шторы. Пол застелен тремя цветастыми дорожками. Такие изделия и по сей день широко распространены в деревнях. Обычно их вяжут из всякого тряпья, которое загодя режут на полоски.
В целом комната производит впечатление уютного гнезда, где, невзирая на относительный беспорядок, любая вещь может быть найдена с закрытыми глазами. Всякий предмет здесь либо давний испытанный друг, либо подающий надежды новичок, который со временем запросто может стать душой коллектива.
* * *
Звонок в дверь. Старушка перестает бормотать. Звонок повторяется. Секунд через пять старушка встает, надевает тапочки и направляется в прихожую.
– Очки куда-то запропастились, – шепчет она. – На кухне небось. Где тут свет-то, Господи Иисусе! Никогда ничего не найдешь! Да слышу я, слышу! Сколько можно звонить!
На пороге стоит ничем не примечательный молодой человек. Черная футболка, серые джинсы и сандалии на босу ногу.
– Ты, мам, хотя бы цепочку накинула.
Специально надетая улыбка «для мамы» очень гостю идет, но создается впечатление, что именно для его лица она великовата.
– Было бы что брать!
– А как же твоя любимая, вечно юная тефлоновая сковородка?
– Федя, ты сейчас по шее получишь, честное слово. Или по заднице, – бурчит старушка-мама и тянется к сыну. – Дай, поцелую. Что это у тебя за сумка?
Федя, подставляя щеку:
– Немного картошки. Пожаришь? Года три уже ничего не ел.
– Поссорились?
– Вечно тебе про нас мерещатся всякие гадости. Поверь, все супермегаофигенно. – Слова произносятся через футболку, которая явно не желает сниматься. – Утром опаздывал, а днем тоже некогда было. Короче, ма, я в душ, не могу уже. И футболку постираю – вся мокрая.
– Ну, мойся, мойся. Руками собрался стирать?
– Ногами воздерживаюсь. И тебе не советую. Это, мам, – как это у вас, по-русски? – пережитки, понимаешь? Надо уже отвыкать потихоньку. Компьютеры так всех достали, что люди шалеют просто на глазах. Сейчас ручная работа ценится. Вот что дорого-то, вот что любо! А ноги беречь надо! Передвигаться будем на гаджетах каких-нибудь в положении «ноги вверх» – чтобы не затекали. Первое, говорят, средство от варикоза.
– Пороть тебя некому.
– Нет, если ты, конечно, настаиваешь…
– Давай сюда. – Старушка прячет улыбку и берет у сына футболку. – У меня своего тоже накопилось, заодно и постираю. Ты сегодня останешься?
– Пока не знаю. Скорее всего.
– Так, давай я сразу машинку запущу, а потом мойся сколько хочешь.
– Картошку куда бросить?
– Поставь около стола, сама уберу.
Старушка необыкновенно (или наоборот – обыкновенно) ловко заталкивает грязную одежду в стиральную машину и на ощупь включает нужную программу.
– Молодой человек, не растягивай свое мытье на два часа, пожалуйста.
– Пять минут. Обольюсь – и все.
Минут через пятнадцать, закончив основные приготовления к столу, хозяйка располагается у открытого окна для того, чтобы вникнуть в происходящее на автомобильной стоянке посредине двора. Поставленная жариться картошка уже начинает потихоньку посапывать и шипеть на отсутствующего Федора. Он, совершенно не чувствуя за собой вины, жизнерадостно напевает никому не известную мелодию. Отсутствие ритма щедро восполняется громкостью, но на улице оценить это обстоятельство некому: июльская жара доканывает даже самых безбашенных горожан.
Хозяйка внимательно провожает взглядом вкатившуюся на стоянку фиолетовую «девятку», оценивает наряд водителя, каждое его движение и, главное, содержимое вытащенных из машины сумок.
– Что-то поздно приехал.
Создается впечатление, что она дословно знает содержание короткого разговора, происходящего в данный момент между приехавшим и показавшим из окна будки свою загоревшую лысину сторожем.
Тетка серьезная, что и говорить. Все знали ее, с немногими оговорками, как человека, которого в этой жизни на какие-либо действия могли вдохновить только сын, внучка от дочки, два внука от сына, восьмилетняя девочка, живущая двумя этажами ниже, стиральная машинка и пылесос. В одежде ей симпатизировали черно-белые цвета с вкраплениями серого, что многими определялось как трезвость ума, порядочность и менталитет работника управленческого аппарата, в котором она действительно проработала около пятнадцати лет очень даже уважаемой мелкой сошкой. Звали ее Александра Ивановна. Урожденная Немчина. Муж, Лев Самойлович Нюссер, скоропостижно умерший несколько лет назад, всю жизнь пахал зубным врачом, безуспешно пытаясь совместить работу с воспитанием сына и дочери. Профессиональный долг почти всегда ставился выше семейных забот, так что совместительство не давало желаемого результата. Виноваты были его желание ничего не делать – он называл это природной мягкостью – и рассудительность. Сочетание таких качеств в России нередкое явление. Ругань, бесконечные наставления и напоминания, вечерние разговоры начистоту, звонки воспитателям, преподавателям и родителям одноклассников детей полностью ложились на женские плечи. К перечисленному стоит добавить посещения сберкассы при оплате коммунальных услуг, бесконечные стирки и глажки, приготовление пищи, мойка посуды, вызовы сантехников, электриков со всеми вытекающими последствиями, самостоятельные мелкие ремонты мебели и бытовой техники. Левушка, как она его называла, будучи дантистом от Бога – пациенты его просто обожали, – был далек от жизненной текучки так же, как детство от старости или лунатик от луны, если угодно. Характер имел спокойный и никогда никого не обижал, даже жену. Александра же Ивановна, напротив, имела нрав вспыльчивый, строптивый и неугомонный. До всего ей было дело, во все она старалась внести свою посильную (непосильную) лепту, частенько и тогда, когда ее об этом не просили. Домашние, отдавая должное ее полководческому таланту, тем не менее, чаще всего избегали просить у нее совета и помощи, дабы дело не зашло слишком далеко, да и чтобы в очередной семейной разборке не наломать дров, так как и сами были далеко не ангелы. После смерти Левушки Александра Ивановна заметно сдала, что скоро сказалось на ее отношениях с дочерью и сыном: она панически боялась потерять то последнее, что у нее осталось – ненаглядного первенца Федю и появившуюся на свет четырьмя годами позже девочку Надю, к моменту описываемых событий превратившуюся в двадцатипятилетнюю мадам со своими планами на жизнь, в которые родственники совершенно не вписывались. Если Федя приезжал к матери приблизительно раз в неделю, особенно после смерти отца, то ее приезды были скорее редкостью. Она, как и Федя, жила отдельно от матери, но жизнь недавней девочки Нади сложилась не так благополучно, как у брата. Немолодой уже человек, с которым она жила гражданским браком, принес ей, кроме очаровательной дочки, больше огорчений, чем радости. Алкоголь и добровольная безработица так называемого мужа сделали ее существование почти невыносимым. Жили они в ближайшем Подмосковье, а работать Наде приходилось в Москве – с трудоустройством гораздо проще и зарплаты повыше. Специальность программиста позволяла ей брать заказы от разных фирм и частных лиц на дом. Что именно держало цветущую женщину, имеющую реальную возможность карьерного роста, около этого человека, для Александры Ивановны было поистине мучительной загадкой.
– Я же говорил, что быстро.
Федя стоит в дверях кухни и активно вытирает полотенцем голову.
– Твоя одежда в шкафу. Там твои старые шорты, я на них как-то натыкалась. В общем, найдешь, – наставляет Александра Ивановна.
Тарелки уже на столе. Из совсем старенького польского холодильника «Helkama» появляются малосольные огурцы, кетчуп «Heinz» и мелко нарезанная селедка.
– Нашел?
– Просто сказка! По-моему, они мне очень идут, – с фальшивой неуверенностью бормочет Федя. Он растягивает в разные стороны штанины, превращая тем самым обычные джинсовые шорты в оригинальные джинсовые шорты-галифе.
– Ты на диете сидишь? Кожа да кости. И это ребенок, которым восхищался весь роддом!
– Я весил тогда четыре с половиной. Сегодня мой вес достигает почти девятиста килограмм ровно. Так что можешь гордиться мной, как прежде.
– Хлеб будешь?
– Селедка! Супер! – похлопывает себя по животу Федя.
– Ты меня слышишь? Мне хлеб резать или нет? Или ты сам соизволишь это сделать?
– Черный, милая. Только не очень много.
– Мерзавец.
– Просто никто так не может накрыть на стол, как ты.
– Вылитый отец! Такой же врун!
– Садимся?
– Больно, ты прыткий!
Александра Ивановна нарезает хлеб толстыми кусками, складывает их один на другой рядом с бутылкой кетчупа, затем подходит к плите и перемешивает в сковороде картошку.
– Кстати, напомни, когда будешь уезжать, что тебе надо забрать носочки для ребят. Наталье, может, не понравится, не знаю, но я старалась.
– Ей все понравится, вот увидишь. Как твои глаза?
– Получше, но инфекция не прошла еще. Закапываю лекарство каждый час. Врач говорит, что через неделю станет гораздо легче и я смогу потихоньку читать.
– Телек смотри. Так веселее.
Они садятся и начинают есть. Федор всерьез собрался побить рекорд по поеданию жареной картошки и спортивные интересы на некоторое время заслоняют его сознание от сидящей напротив матери, которая только делает вид, что ест. Александра Ивановна посматривает то на кусочек сырой картошки, лежащий около газовой конфорки, то на отрывной настенный календарь, висящий над раковиной.
– Зачем мне телек? – вдруг произносит она. – С чего ты взял, что смотреть всякую чушь легкое занятие! Да еще для старого человека!
– Что? – Федор с удивлением поднимает на мать глаза. – Какой телек?
– Ты советуешь смотреть телевизор.
– Я?
– Ну, не соседи же!
– Просто с ним меньше скуки, вот и все.
– Не так одиноко, хочешь сказать?
– Не говори чепуху. Ты не одинокая.
– Надьки, считай, уже нет на свете, – на глубоком выдохе говорит Александра Ивановна и часто-часто моргает. – Совсем пропащая.
– Я не собираюсь это слушать, ма. Даже не старайся. Надька тебя любит, сама знаешь.
– Да и что мне покажут по этому телевизору-то? Беда одна, да и только. Горчицу будешь?
– Не-е. А то картошка не влезет.
– Твой отец тоже был юмористом, но даже выпуски новостей смотрел редко, – вздыхает Александра Ивановна. – Говорил, что чем больше мы смотрим, тем… Ладно, даже начинать не хочу! И мы еще платим за это! И не только за киловатты, и не только деньги.
Она тяжело встает, подходит к тумбочке, стоящей между мойкой и газовой плитой – там осталась лежать полбуханка хлеба, – отрезает еще пару кусков и кладет перед Федором.
– Говорил, помню. Так я же тебе просто так сказал, про телевизор-то. Ну, радио слушай, пластинки. У тебя же много классных пластинок. Я бы обалдел вот так сидеть!
– Ты молодой еще. Таких вот лопухов они и обрабатывают! Развлекательные программы, всякие зубоскалы, сообщения о том, что стряслось в Персидском заливе, что там премьер-министр одной страны ляпнул президенту другой. Бред сивой кобылы!
Федор некоторое время любуется куском хлеба, лежащим рядом с тарелкой, затем водружает его на вершину уже имеющейся хлебной башни.
– Что же ты хлеб не ешь? Зачем я столько нарезала!
– Картошка офигенная!
– Не понимаю, как можно есть без хлеба! – Впечатление такое, что мир рушится у несчастной матери прямо на глазах. – Может, вы и эту, как ее там… «Кока-Колу» пьете?!
– Изредка. Ма, картошка просто офигенная!
– Офигенная! – обреченно повторяет Александра Ивановна. – Ах ты господи! Забыла купить стиральный порошок! Не сходишь попозже?
– А тебе какой?
– «Tide» или «Losk», небольшие такие коробочки. И «Принцессу Канди» по двадцать пять пакетиков.
– Черный?
– Что?
– Купить черный «Канди» или какой?
– Только черный, какой же еще!
– Зеленый полезнее, говорят.
Они внимательно смотрят друг на друга.
– Как у тебя здоровье? Как ноги? – первым не выдерживает Федя.
Александра Ивановна едва слышно постукивает ногтями пальцев по столу. Ее внимание привлекают переводные картинки, расположенные в шахматном порядке на плитке около мойки.
Лет двадцать назад маленький Федечка из-за них не пошел со своими друзьями играть в свой любимый футболян. Вместо этого он целый вечер собственноручно наклеивал гномиков и ягодки на недавно положенную плитку. Время от времени Александра Ивановна напрашивалась помочь в этом нелегком для сына деле, но раз за разом встречала решительный отказ. Видимо, дело было в том, что плитку клал Нюссер-старший – это уже само по себе стало событием года и прочно вошло в семейную историю, – ну, а сын, гордый оказанным доверием, ни за что не хотел отставать от обожаемого отца. Некоторые из картинок сейчас были уже наполовину стерты, но не потеряли своего прежнего обаяния.
– Так-то вот, – шепчет со значением Александра Ивановна и запинается, забывая, о чем, собственно, идет речь. – Да-а. Вот так-то вот. Во-о-о-от… Ноги, говоришь?
– Да, мам, ноги твои как сейчас?
– Ходила я тут к врачу.
– И что он сказал?
– Да не он, а она – Евгения Петровна. Нет… А, ну да! Женя Заманская! Как же я могла забыть!
– Ну, а о ногах твоих она что сказала?
– Вроде лучше. Но это еще бабка надвое сказала. Помирать, может, скоро придется. Придешь на похороны-то? К матери-то?
– Мам, – Федя наблюдает за ноготками матери, – ты еще ого-го: зрение хорошее, сердце в порядке.
– Да? – Дробь по столу усиливается.
– Конечно. Ты еще лет двадцать проживешь, а то и все сорок.
– Еще чего!
– Мало, я понял. Пойдешь на полтинник?
– Иди ты куда подальше! Полтинник, скажешь тоже!
Свистит чайник. Федя выключает его, подходит к навесному шкафчику и оборачивается к матери.
– Варенье в холодильнике или здесь?
– Посмотри под пакетом с редиской. Там? Ну вот, ставь сюда. Открывалка в выдвижном ящике. Блюдца ставь, чашки. Я еще купила вафли, специально для тебя. Они вот тут, – и Александра Ивановна показывает глазами на шкаф-стойку в углу кухни, рядом с дверью.
– Зачем ты тратилась, ма?
– Ничего я не тратилась! Деньги у меня есть. Если бы не было – другое дело. Самой мне ничего не надо. Я и есть-то почти не хочу. Днем дела себе выдумываю, а вечером сяду отдохнуть, поставлю воду кипятиться – и замечательно. А чай и заваривать нет никакой охоты. Отец был жив – хотелось что-то делать, готовила с удовольствием, хоть и уставала. Конечно, уставала! Утром всех кого-куда отправить надо, потом самой бежать на работу. Там нанервничаешься, устанешь, а уже домой пора – готовить, стирать, уроки проверять. Ночью Лев Самойлович, Царство ему Небесное, с нежностями пристает, а утром его хоть краном подымай! – Александра Ивановна почти беззвучно смеется. – Иной раз, веришь, до одиннадцати валяюсь. Вот жизнь пошла! Кстати! Ты не забыл про отцовскую могилу?
– Мы в субботу хотели пойти. А ты что хотела там сделать? – спрашивает Федя. Он готовит бутерброд, состоящий из белого хлеба, толстого слоя сливочного масла, куска сыра и малинового варенья.
– Пострижем траву. Ну, со скамейкой можно подождать до следующего раза, а вот оградку на Пасху не покрасили. Ты краску купил?
– Успею, – мычит Федя через бутербродную затычку. – Она на каждом углу продается! Ведь советской власти больше нет, ма, ты знаешь об этом?
– Все у тебя в последний момент делается!
– Черную?
– Черную, а как же! Все-таки кладбище. Или ты хочешь другую?
– Темно-синюю, например. В горошек. Но можно и черную.
– Любую, горошек ты мой, – только купи.
– Давай я сейчас, – Федя смотрит на красный пластмассовый будильник, стоящий на холодильнике, – после чая, в хозяйственный сбегаю. Он же до восьми тут у вас, насколько помню? Часы правильно показывают?
– Он, может, и до восьми, но ведь ты хотел помочь мне разобраться на балконе. Забыл? И полку в шкафу – все время падает – помнишь?
– Елки-палки! Чуть не забыл!
Федя вскакивает и удаляется в прихожую, откуда почти тут же возвращается, держа в руках металлические держатели. Минуты две-три уходит на то, чтобы установить их в уже упомянутом выше шкафу-стойке. Пока сын со всем этим возится, Александра Ивановна кружит вокруг него, наклоняется, всматриваясь в глубины милого сердцу шкафчика, будто оттуда вот-вот покажет свои зубки долгожданное счастье. Федя пару раз просит ее не мельтешить перед глазами и сесть-посидеть спокойно, но безуспешно. В какой-то момент Александра Ивановна даже вытаскивает из кармана передника маленькую крестовую отвертку с предложением пустить ее в ход. При этом она в воздухе самым энергичным образом то закручивает, то откручивает шуруп-невидимку, видимо, тем самым показывая, как на самом деле надо пользоваться таким инструментом. Но ее старания остаются незамеченными. Она подавляет вздох, выпрямляется и смотрит на готовую работу с видом человека, который и сам мог бы прекрасно справиться со всей этой напастью – и даже намного лучше, – но не берется просто из принципа, просто, чтобы кто-то другой – в данном случае сын – мог проявить себя в кои-то веки с лучшей стороны. Отвертка отправляется обратно в карман, наталкиваясь при этом на что-то металлическое, весьма напоминающее монеты.
– Какой ты у меня все-таки молодец! Хоть один человек с руками! И в кого ты такой, ума не приложу. Ну, уж не в отца, это ясно как божий день. Тот вечно холодильник с танком путал.
– Не говори ерунду. Он просто жутко тарахтел, вот и все!
– Танк?! Что-то не соображу. Или отец?
– Конечно, танк!
– При чем здесь танк?!
– А холодильник при чем? Или отец?
– Ты меня когда-нибудь с ума сведешь, честное слово! Что за ребенок!
– Чем тебе отец не угодил? Сейчас-то?
– Не твое дело, молодой человек.
– Ты же вроде его любила. Не обижайся.
– Значит, было за что. И что значит это «вроде»? – фыркает, сверкая глазами, Александра Ивановна. – У вас, у молодежи, в моде другие нравы. Знаю я их прекрасно! По телевизору ужас что показывают!
– Ага! По телевизору! А я было подумал…
– Молчи! Вы и понятия не имеете о любви. О настоящей любви, о которой писали наши классики. На уме только мобильные телефоны, фильмы, интернет. Дрянь, короче, всякая!
– Тебе надо бы одну такую маленькую дрянь прикупить. На всякий случай.
– Сто раз я тебе говорила, что мне в нем ничего не видно. Там ноль-три набрать еще умудриться надо, не только вам звонить! Да и звонить им незачем – сдохнешь, пока дождешься.
– Сейчас, ма, есть телефоны, с помощью которых ты книжки могла бы читать. Любые, заметь! Об автодозвоне я уже не говорю. Знаешь, что такое автодозвон?
– Вот молоть чепуху ты горазд! Вот тут тебя хлебом не корми. И не держи меня, пожалуйста, за дуру.
– Давным-давно бы тебе купил. А в интернете ты можешь…
– Молчи ради бога! Мне соседка говорила – Михална, ты ее знаешь, – что интернет мировая помойка. И я ей верю, она зря не скажет.
– Сама небось из нее не вылезает, – скверно улыбается Федя. – Знаем мы таких знойных старушек!
– Вздор! Она очень порядочная женщина.
– Как и все твои подружки.
– А я лично и без интернета вполне благополучно помру.
– И без холодильника с танком. Мы об этом позаботимся, не беспокойся. Не будет этого, знаешь ли, шума и привычной возни. Ты умрешь у нас на руках. А до того наша Надька оставит свою работу и будет приглядывать за тобой до победного конца. Она добрая.
– Скажите на милость! – Александра Ивановна усаживается поудобнее. – Добрая!
– Она тебя любит, ма. Больше, чем я. Правда.
– Мужикам верить нельзя.
– Отцу же верила.
Александра Ивановна молчит. Она разглядывает семейные фотографии, которые расположились на противоположной от нее стене.
– Ма, – тихонько аукает Федя. – Ты что?
– Я? Я-то ничего. А вот двоюродный дед твой… Дмитрий Иванович…
– Что?
Александра Ивановна так внимательно смотрит в глаза сыну, будто без линейки хочет измерить межзрачковое расстояние.
– Что?… А много чего. Тетя Аня, покойная, всю жизнь приговаривала: «Митенька мой, Митенька!» А Митенька, дедушка наш ненаглядный, таки загулял однажды! На сорок-то шестом году жизни! И как, доложу тебе, загулял!
– Запьешь тут. Жизнь тяжелая была, ты сама рассказывала!
– Да он капли в рот не брал!
– А-а-а.
Федя с интересом смотрит на фотографию, где еще не загулявший однажды Дмитрий Иванович склоняет голову в сторону жены, Анны Васильевны, а их сын, совсем еще маленький Коля, Коленька, безмятежно сидит у отца на коленях и качает ножкой. Вглядываясь в открытое лицо Дмитрия Ивановича, Федя отмечает про себя, что такими глазами, как у него, наверное, смотрят из рая праведники на тех, кто мучается в жизни земной. Как-то не верилось и не хотелось верить, что милейший, всеми любимый дед Митя, человек образованный и от природы щедро наделенный не только умом, но и многими талантами, мог заинтересоваться какой-нибудь ударницей труда в конторе, где работал сам. Это было бы шагом неосторожным: нежелательная информация могла легко просочиться и достигнуть ушей Анны Васильевны. Конечно, могли быть и другие варианты. Например, имевшая место быть школьная учительница, совсем еще молоденькая, только-только после педагогического училища. Она, как гласило семейное предание, сама, по-соседски, предложила дать Коленьке несколько уроков по русскому языку, чтобы тот пошел в первый класс не совсем с нуля. Кто знает! Могли, конечно, быть и две-три молодящиеся вдовушки – такие всегда и везде находятся. Такие подвертываются в самый неожиданный момент, как бы нечаянно для самих себя, но не вдруг для остальных, а потом начинают требовать от жертвы невесть чего: мол, давай теперь женись, раз так, и заводится песня, которую всякий нормальный мужик слушать просто не хочет и не может. Сами знаете, как это бывает.
Александра Ивановна тем временем готовит все для чаепития. Над чашками уже вьется пар, печенье веером разложено на блюдце, запах любимого всей семьей малинового варенья распространяется все дальше за пределы кухни, и только тишина, еще так никем и не нарушенная, дает возможность без помехи подумать о самых важных в жизни вещах или, наоборот, заменить знаки вопроса на одну точку и по полной отдохнуть от тревожных мыслей.
Федя теперь с некоторым недоверием разглядывает лица других родственников, расположившихся на фотографиях рядом с той, о которой шла речь выше. Выражения их лиц весьма серьезные. «С такими – думает Федя, – только в разведку ходить», – и поворачивается к матери.
– Вот прям так и загулял?
– Они ведь жили в такой дыре, – вздыхает Александра Ивановна, – что не приведи господь. Все друг друга знали по именам.
– Мам, это неубедительная причина для загула, согласись. Не позавидуешь, конечно, предкам. – Федя качает головой и осторожно, стараясь не обжечься, отхлебывает чай. – Тут на рожи-то смотреть тошно, а они, сердешные, – по именам! Охренеть можно! Я бы точно свихнулся!
– Не надо так говорить. Свихнулся! Никогда так не говори!
– Так это ж бы да кабы – к примеру.