Околицы Вавилона

Узник дельты

На длинных ногах шагает в устье Дона по заливным лугам Фёдор Юрьевич Горкуша в матросском бушлате и бескозырке – ничего другого на себе не носит. Шагает аккуратно и не спеша. Согнёт одну ногу в колене и держит её в воздухе, потом медленно ставит в траву или в воду недалеко от другой. В станице Елизаветинской считают, что Горкуша много думает о цаплях – «сильно привечает их, оттого и ходит так».

И действительно. Когда встречаются Горкуше цапли, он низко кланяется им, заводя руки за спину и закрывая глаза, – серым, рыжим, белым.

Ближе к взморью, возле хутора Лагутник, где над дельтой света больше от сияния многочисленных водотоков, Горкуша раскидывает руки и быстро бежит, взмахивая ими, к Таганрогскому заливу – вьются и трепещут черные ленты бескозырки за его затылком. «Улетает Фёдор-птица!» – говорят хуторяне.

Набирая скорость, Фёдор Юрьевич запрокидывает голову, щурит глаза от яркого солнца и чудится ему, что уже никогда не вернётся он в дельту – что отпустили его озёра, ерики, тростниковые болота и пырейные луга.

Но проходит время, и снова видят, как шагает Фёдор-птица по буграм и низинам донской дельты, высоко поднимая голые ноги и кланяясь разноцветным цаплям.

Добытчик счастья

Вместе с сухими кустами качима, кермека и рогача мчится при сильном ветре по Раздорским холмам, подскакивая и кувыркаясь в пыльном воздухе, Ефим Петрович Надточий. «Катится, бедный, потому что лёгонький!» – жалеют его в станице Раздорской.

В тихую погоду Надточий неподвижно лежит лицом вверх возле хутора Каныгин на дне балки Каныгинский Лог – глаза и рот у него широко открыты.

Из станицы в балку к нему приходят женщины – кладут рядом с Ефимом Петровичем карамель, печенье, букеты чертополоха. Потом ходят вокруг него, повторяя: «Ешь мои сласти! Дай колючек недоле! Принеси счастье, Ефим-перекати-поле!»

Но Надточий не ест ничего. Выплёвывает даже кузнечиков, которые нечаянно запрыгивают ему в рот. И женщин не слушает. Он следит, поворачивая глаза то в одну, то в другую сторону, за летучими кустами, застывшими на склонах Каныгинского Лога. Как только ветер, сменяя затишье, подхватывает их, Ефим Петрович выскакивает из балки и вновь несётся с ними по холмам. Подпрыгивает, падает, катится – мелькают над холмами его тонкие ноги и руки, когда он высоко подлетает на кочках.

Любимец вод

Зимами бьётся выпуклым лбом об лёд донских рек Яков Степанович Веденеев. Всегда начинает с речки Крепкой, что течёт через слободу Аграфеновка – там он живёт на улице Гагарина в кабине заброшенного бульдозера. Потом отправляется на Аксай, на Тузлов, на Большой Несветай, на Кундрючью.

Когда по тонкому льду от его ударов расходятся хрустальные трещины, Яков Степанович рассматривает их, прикладывает к ним ухо, улыбается. После этого он с новой силой принимается бить по льду. Под лёд он никогда не проваливается. В Аграфеновке говорят, что реки любят Веденеева – «прощают Яше-ледоколу всё».

Даже летом, когда Яков Степанович плавает от берега к берегу по Крепкой в валенках и тулупе, тёплые речные воды не затягивают его на дно. Возвращаясь после купанья на улицу Гагарина в бульдозер, он крепко спит в ржавой кабине, разогретой солнцем, и снится ему замёрзшая Песковатка, что на самом севере области, и замёрзший Егорлык, что на самом юге.

Слуга горы

По хуторам Нижнего Дона ходит, выпрашивая у их обитателей большие камни, Харитон Макарович Карелов. Зачем – он сказать не может. Карелов немой. Он только громко мычит у ворот усадьбы или под окнами дома, пока хозяева не вынесут ему камень.

Больше всего Харитон Макарович любит ходить в хутор Недвиговка, где камни во дворах не переводятся. Недвиговские старики помнят, как детьми бегали вслед за Кареловым от дома к дому и выкрикивали: «Открой ставни! Открой дом! Неси камни! Пришёл Харитон!» В других хуторах вспоминают, как в детстве передразнивали его – мычали: «Му-ым! Кы-ым!»

Камни Харитон Макарович относит на степную возвышенность между речками Бургуста и Керчик, складывает их в кучу, которая видна с большого расстояния, – её называют Харитон-горой – и тут же оправляется за новыми. «Служит горе!» – говорят о нём в окрестных селениях.

Отдыхает Карелов только зимой – на вершине Харитон-горы. Свернувшись, он лежит там на боку, припорошённый снегом, неотличимый от камня.

Вещунья суходолов

На табуретке в Задонской степи сидит среди трав Екатерина Малаховна Чукаева. Заметить её трудно. Она согнулась и стала маленькой от старости – болтает в воздухе ногами; подбородок лежит на коленях. Чукаева ничего не видит и плохо слышит; по лицу и ушам её ползают пауки. Если человек случайно наткнётся в траве на Маленькую Катю – так называют Чукаеву в задонских станицах, – она скажет ему, кто он, откуда и куда идёт. Те, кто встречают её за Доном в разных местах – чаще всего на суходолах, – стараются узнать больше: сколько суждено прожить, кого – полюбить. Но Маленькая Катя в ответ только смеётся, глядя из травы на путника слепыми глазами.

История песен. Рассказы о Катулле

От автора

В Сирмионе (Италия, область Ломбардия) есть бронзовой бюст. Он стоит на площади Кардуччи спиной к озеру, которое сейчас называется Гарда (когда-то озеро Бенак). На постаменте из белого травертина – надпись:

GAIUS VALERIUS CATULLUS 87 A. C. – 54 A. C.

Грустно думать о том, что жители Сирмиона, где, кажется, каждое деревце шепчет имя поэта, выросшего в этом крохотном городке на одноимённом мысе, совсем не испытывают к Катуллу трепетных чувств, иначе они не посмели бы изобразить его в таком странном виде.

Бюст хоть и сделан тщательно и стоит в хорошем месте – с одной стороны площадь, с другой – озеро, вокруг пальмы, вверху прохладное альпийское небо, – но это не Катулл. Бюст изображает римского полководца. И притом такого величавого, такого ослепительно могучего, такого напыщенного полководца, каких никогда и не существовало.

Сирмионцам, как видно, угодно насмехаться над своим знаменитым земляком, что, разумеется, не заслуживает ни малейшего одобрения.

И всё же я должен поблагодарить их за то, что они создали ложный образ поэта. Я обязан поблагодарить исказителей за вопиющее искажение, так как оно побудило меня рассказать о том, как писались стихи Катулла и как жилось ему на свете.

Comites^[1]

Катулл был обидчивым человеком. Очень не любил, чтобы его обижали. Злился страшно. Не то чтобы ему совсем не нравилось, когда его обижали. Обижаться ему было интересно. От обиды ему хорошо писалось. Он даже нарочно ходил по Риму и подбивал прохожих, чтобы его обидели. Но никто не соглашался. Редко соглашались – не хотели обижать. Он, конечно, мог взять и плюнуть в кого-нибудь или сказать кому-нибудь ядовитое слово, чтобы добиться своего. Но тогда бы его обидели справедливо. А Катуллу хорошо злилось и хорошо писалось, когда его обижали несправедливо. Тогда и стихи выходили отличные.

По Риму он ходил не один. Всегда шли за ним два человека – Фурий и Аврелий. Куда Катулл – туда и они. Шли чуть-чуть позади него и радостно поглядывали по сторонам, потому что гордились, что идут за поэтом, – делали вид, что составляют ему компанию, составляют его окружение. Катулл их не прогонял, разрешал им сопровождать себя. Посмотрит назад через левое плечо – там Фурий, посмотрит через правое – там Аврелий. Оба приветливо улыбаются ему. Ну пусть, думает, идут.

Аврелий был высокий, светловолосый, а Фурий чернявый, смуглый, небольшого роста. Когда Катулл оглядывался через правое плечо, чтобы посмотреть на Аврелия, то поднимал лицо вверх и выкручивал шею, будто следил за птицей. Фурия же он искал далеко внизу и тоже выкручивал шею, надвигая подбородок на ключицу и отставляя ногу назад, будто рассматривал свою пятку, хотя в действительности Фурий был лишь немного пониже поэта, Аврелий – немного повыше. Иногда они сами давали о себе знать, чтобы Катулл лишний раз не оглядывался. Чуть только заметят, что он хочет повернуть голову налево или направо, тут же объявляют:

– Я здесь, Катулл! Я Фурий!

– Я здесь, Катулл! Я Аврелий! Привет тебе, славный поэт!

А потом идут дальше, гордо улыбаясь и не произнося ни слова. Сам же Катулл никогда с ними не заговаривал и ничего о них не знал. Только и знал, как их зовут. Да ещё, конечно, ему было известно, что они следуют за ним повсюду. Если кто-нибудь спрашивал у него, кто они такие, он отвечал: «Comites Catulli»^[2]. Именно так и говорил – comites. Нарочно употреблял это словечко, которым обозначалась свита очень важных сановников. Думал, что кто-нибудь посмеётся над ним – укажет на него пальцем и крикнет: «Catullus consulem se fert! Hahae!»^[3] А Катуллу только того и надо было, чтобы его кто-нибудь обидел. Но никто не обижал, не смеялся. Наоборот, почтительно кивали и говорили: «Свита. Ну хорошо». А то и просто пожимали плечами – мол, свита так свита.

Однажды Катулл целый день ходил туда-сюда по Риму, выискивая, кто бы его обидел. Что только ни делал, как только ни выкрутасничал. И на одной ноге скакал, и нижнюю губу выпячивал, и по земле катался. И ничего. Все в Риме любили Катулла и очень хорошо к нему относились. Он уже было расстроился и пошёл скорым шагом, ничего не делая. Только правой рукой необыкновенно сильно размахивал. Как вдруг пришла ему в голову одна мысль, от которой он сразу же остановился и развернулся. Фурий и Аврелий едва не налетели на него. Они крепко схватились друг за друга, чтобы не упасть, и застыли в неудобных позах. Катулл подождал, пока они выпрямятся, а потом спросил, указывая ладонью на одного и на другого:

– Ты – Фурий? Верно? А ты – Аврелий? Так?

Но те ничего не ответили ему, потому что им было удивительно, что Катулл с ними заговорил. К тому же они были юношами скромными и даже застенчивыми. Фурий, например, разговаривал чрезвычайно тихо, потому что боялся кого-нибудь потревожить своим голосом. А его товарищ Аврелий, хотя и разговаривал громко и весело, тоже был человеком вежливым – никогда никого не перебивал.

Так они стояли и молчали.

Тогда Катулл взял и прямо спросил у них: что они думают о его стихах? То есть не думают ли чего-нибудь плохого – чего-нибудь обидного для поэта?

Юноши живо ответили, что ничего плохого о стихах Катулла они ни в коем случае думать не могут.

Но Катуллу не понравились эти слова. Взгляд его сделался злым и холодным. Заметив это, юноши стали горячо уверять его, что никогда даже и не читали его стихов. Но и эти слова не понравились Катуллу. Взгляд его сделался ещё более злым – глаза сощурились, как у змеи. Он вытянул шею вперёд и сквозь зубы процедил:

– Так вы, значит, и стихов моих никогда не читали? Ни одного стиха моего не читали?

Фурий, говоривший медленно и тихо, на этот раз высказался быстро и громко. Он даже опередил Аврелия, который уже начал было что-то говорить.

– Нет-нет, Катулл, – сказал Фурий, – некоторые стихи твои мы немножечко читали.

– Читали, – подтвердил Аврелий, решив во всём доверяться Фурию.

– Немножечко… – произнёс Катулл, глядя на Фурия. – И что же?

Фурий молча опустил голову, не зная, что отвечать поэту. То же самое сделал Аврелий. Но Катулл настаивал на своём. Он топнул ногой и так сердито воскликнул: «Я жду! Отвечайте!» – что Фурий и Аврелий вздрогнули. Однако оба продолжали молчать. Тогда Катулл улыбнулся и стал говорить таким же ласковым голосом, каким говорил Фурий.

– Вам показалось, – сказал он, – что стишки мои немножечко игривы?.. Так? Так?

Фурий кивнул. Кивнул и Аврелий.

– И вы решили, что и сам я пакостный развратник?

У Фурия от этих слов задрожали губы, у Аврелия из глаз покатились слезы.

– Ну хорошо, – сказал Катулл, – вы решили, что я чуть-чуть нескромный?.. Так? Так?

Юноши кивнули и тут же закрыли лица ладонями. Оба вдруг зарыдали так горько, что Катулл растерялся и принялся их утешать. Он старался напомнить им о чём-нибудь приятном. Стал расспрашивать о родителях, о мечтах. Поинтересовался, целовались ли они когда-нибудь с девушками. Фурий и Аврелий отвечали невнятно. Они что-то бормотали сквозь затихающие рыдания, что-то говорили, вытирая раскрасневшиеся щеки и беспрестанно всхлипывая. Наконец они успокоились и даже сами стали задавать Катуллу разные вопросы.

Но Катулл их уже не слушал. Лицо его было запрокинуто в небо. Он стоял неподвижно и держал возле ушей крепко стиснутые кулаки.

Когда же он перестал смотреть в небо и взглянул на Фурия и Аврелия, те бросились бежать прочь, потому что никогда ещё не видели, чтобы в человеческих глазах сверкала такая бешеная обида. Они бежали, спотыкаясь и падая. А вслед им неслись слова:

 
Pedicabo ego vos et irrumabo,
Aureli pathice et cinaede Furi,
qui me ex versiculis meis putastis,
quod sunt molliculi, parum pudicum.
Nam castum esse decet pium poetam
ipsum, versiculos nihil necesse est;
qui tum denique habent salem ac leporem,
si sunt molliculi ac parum pudici,
et quod pruriat incitare possunt,
non dico pueris, sed his pilosis
qui duros nequeunt movere lumbos.
Vos, quod milia multa basiorum
legistis, male me marem putastis?
Pedicabo ego vos et irrumabo.
В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим,
педерасты подлые Фурий и Аврелий,
посчитавшие меня нескромным
по стишкам моим слегка игривым.
Непорочным подобает быть поэту лично,
а стишки в том не нуждаются нисколько;
лишь тогда они прелестны, остроумны,
когда чуть нескромны и слегка игривы,
и когда способны распалить желанье, –
не в юнцах, конечно, но в тех седовласых,
что огонь утратили в чреслах онемевших.
Вам, сорвавшим тысячи поцелуев нежных,
я кажусь мужчиной никуда не годным?
В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим^[4].
 

Так была написана песнь шестнадцатая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.

Poena^[5]

В детстве Катулл был очень любознательным мальчиком. Бывало, вытянет руку вперёд, раскрутится волчком, зажмурив глаза, потом останавливается и спрашивает у бабки Петронии:

– А что в той стороне света, бабушка?

– Там Этрурия, внучек, – отвечает Петрония ласковым голосом.

А сама думает: «Чтоб тебя черти съели! Уже целый день крутишься!»

– А за Этрурией что? – продолжает Катулл.

– За Этрурией Рим, сынок.

– А за Римом?

– Море.

– А за морем?

– Сицилия, Катуллушка.

– А за Сицилией?

– Опять море, милый.

– А за опять-морем?

– Африка.

– Ну хорошо.

Катулл снова раскрутится как следует и снова спрашивает Петронию о тех краях, куда нечаянно укажет рука. Подвижным был мальчиком. Ему и дела не было до того, что бабке всегда хотелось спать в загородном имении его родителя – на Бенакском озере, на кончике мыса Сирмион. Её усыплял там альпийский воздух. Катулла – наоборот – бодрил.

Однажды он взялся крутиться обычным манером и крутился до того долго, что Петрония, глядя на него, стала чувствовать тошноту. А потом и задремала на стуле. Как вдруг слышит:

– Петрония! Петрония! Не спи! Говори – что там?!

– Где?.. Где?.. – всполошилась бабка. – Дай посмотрю…

Посмотрела и видит, что рука Катулла указывает на северо-восток.

– Там Верхняя Панония, голубчик.

– А за Верхней Панонией что?

– За Верхней – Нижняя, – ответила Петрония и снова задремала.

– А дальше что?! – воскликнул Катулл звонким голосом.

– Дальше Дакия, – очнулась Петрония. – За Дакией – Геты, за Гетами – Скифы, за Скифами – Язиги, за Язигами – Роксоланы, за Роксоланами лежит Меотийское озеро… широкое-широкое озеро… лежит-лежит озеро…

– А за озером что?

– За озером живёт одноногий казак Равид. Живёт один-одинёшенек… Жёлто-серая степь кругом…

– А за казаком Равидом что?

– А за казаком Равидом больше нет ничего, – брякнула Петрония.

На том и уснула. Да так крепко, что, пробудившись, ещё долго не могла взять в толк, что желает узнать Катулл, подпрыгивая к её уху и выкрикивая на лету одни и те же слова:

– Qua facie est?! Qua facie est?!^[6]

– Кто?.. – откликнулась наконец Петрония.

– Казак Равид! – напомнил Катулл.

– А-а-а, казак Равид… Ну какой он… какой… Казак как казак. Носит синие шаровары с красными лампасами. Фуражка на нём. Из-под фуражки чуб торчит. На боку – шашка. За спиной – пика. Вот и весь казак.

– И что же он делает на краю света?

– Воюет, – вздохнула бабка. – Воюет. Ничего больше делать не хочет.

– Лжёшь, Петрония! – вдруг разозлился Катулл. – С кем ему воевать?! Он там один!

– А вот сам с собой и воюет. Даже ногу себе на войне отрубил, – возразила бабка.

Возразила и прикрыла глаза, заметив, что Катулл мечтательно задумался. Но не успела она уронить голову на грудь, как услышала возглас:

– Петрония!

– Что такое?..

– Хочу написать письмо казаку Равиду!

– Зачем письмо?.. Какое письмо?.. – испугалась бабка.

Но Катулл только топнул ногой – ещё в детстве умел люто топать ногой – не спорь, мол, со мной, Петрония, не смей.

Делать нечего. Кликнули писаря, принесли папирус, чернила, пемзу, камышовые перья – всё, что надо. Петрония устроилась поудобней на стуле:

– Ну, друг сердечный, диктуй.

Катулл вышел на средину атриума. Левую ногу выставил вперёд, правую руку поднял вверх и раздвинул пальцы, будто схватил апельсин. Молча постоял в такой позе минуту-другую, потом начал диктовать:

«Гай Валерий Катулл приветствует одноногого казака Равида!

Как ты живёшь? Я живу хорошо. У меня есть старший брат, есть бабка Петрония. Батюшка мой магистрат в Вероне. Он всё время сидит там, а мы с бабкой здесь, на Бенакском озере. Брат – не знаю где. У нас озеро узкое и длинное. А у тебя широкое. Не отруби себе вторую ногу, если будешь опять воевать. Я хочу стать поэтом, когда вырасту. И хочу жить в Риме, чтоб гулять по улицам. Озеро у нас синее, как море. На горах лежит снег. А твоё озеро ещё дальше гор. Но наш табеляриус к тебе прибежит, ты не бойся. У бабки моей есть красивый перстень. А у меня такого нет. Но батюшка сказал, что подарит мне свой. Мне бывает грустно и весело жить на свете.

Будь здоров, мой казак».

Послание уложили в футляр. Призвали раба-письмоносца и велели ему бежать на северо-восток до пределов мира. Табеляриус быстро выскочил из дома, громко топая ногами – топ-топ-топ… топ-топ-топ… Побежал.

С той поры и завелась у Катулла привычка писать письма одноногому казаку Равиду. И в детстве ему писал часто, и в отрочестве (уже своей рукой), и в юности. А когда переехал в Рим, стал писать ещё чаще. То и дело покупал рабов-письмоносцев и отправлял их к Равиду. Много денег на письма изводил. Никто не знал об этих тратах поэта. Один только всадник Марк Целий знал. У него-то и деньги Катулл одалживал на покупку проворнейших табеляриусов. Потом, конечно, не всегда отдавал. Но Целий не обижался – богатый и щедрый был человек. Очень крепко дружил с Катуллом.

– Кто этот Равид! Так – тьфу! Безвестный человечек! – часто говорил Целий по-дружески. – Не пиши ему, брось!

Целия огорчало, что Равид не отвечал Катуллу. А поэта это нисколько не огорчало.

– Ему бы только письмо написать да отправить. Нравится ему знать, что гонец побежал с его письмом на край мира, – объяснял Целий кредиторам.

Это было в то время, когда он уже разорился на катулловых посланиях и когда кредиторы принялись отсуживать у него имения. Но Целий и в этих затруднительных обстоятельствах добывал деньги для Катулла, чтобы тот мог слать письма на северо-восток. Всё ему хотелось дождаться, когда же Равид ответит поэту. И вот однажды Равид ответил. Письмо было коротенькое и безобразное. Некрасивое. Нехорошее.

«Привет Гаю Валерию Катуллу шлёт одноногий казак Равид.

Пишешь ты мне про свою любовь, которую зовут Лесбия. У неё такие алые губки и так она ласково целуется, что и я теперь хочу её полюбить, японский бог! А у нас тут тьма кромешная. Солнце не светит ни хрена.

Ну, прощай».

Катулл прочитал казацкое послание, и так его ужалили в сердце вероломные слова, что он упал, будто мёртвый, и, не поднимаясь, принялся диктовать с земли злым шёпотом Марку Целию, который был рядом, последнее письмо для Равида:

 
Quaenam te mala mens, miselle Ravide,
agit praecipitem in meos iambos?
Quis deus tibi non bene advocatus
vecordem parat excitare rixam?
An ut pervinias in ora vulgi?
Quid vis? qualubit esse notus optas?
Eris, quandoquidem meos amores
cum longa voluisti amare poena.
Что за вздорная мысль, ничтожный Равид,
гонит тебя в пропасть моих ямбов?
Что за бог – тебе плохой советчик –
на шальной раздор со мной толкает?
Хочешь ты стать притчей во языцех?
Славным жаждешь быть любой ценою?
Будешь! Удостоишься навеки этой кары,
коль мою любовь любить ты вздумал.
 

Так была написана песнь сороковая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.